Время от времени за мной закрепляли одного-двух отстающих школьников. Это считалось пионерским поручением. Такая тогда была практика. Я оставался после занятий в классе, и мы делали домашние задания или я повторял объяснения учителя. Закрепили однажды за мной Неупокоева.
Жил он в доме Челюскинцев. Я иногда встречал его в компании таких ребят, с которыми бы не хотелось иметь никаких дел. Учиться не хотел, видимо, родители заставляли ходить в школу. Он уже оставался на второй год в одном классе. Домашних заданий он не делал никогда, и книжку дома не открывал. Из пионерского возраста он уже вышел, но он никогда, по-моему, и не был пионером. По крайней мере, галстука он не носил, а это тогда было обязательно.
Когда я, получив задание, предложил ему остаться после уроков позаниматься, он отказался:
– Вот еще, у меня есть дела поважнее.
Он сопроводил эту фразу забористым матом, но на меня это не подействовало, – мат я слышал на улице ежедневно. Сам я никогда не матерился, но привык к тому, что многие взрослые и ребята используют его в повседневной речи.
Он прошел в туалет и закурил. Курить тоже было нельзя. Время от времени по туалетам ходили дежурные преподаватели и школьники, но курильщиков это не смущало. На утренней линейке довольно часто Директор школы вызывал застигнутых в туалетах курильщиков, и мы слышали приказ:
– Исключаю из школы на три дня. Придешь с родителями.
К этому уже привыкли, и курильщики не боялись ни проверок, ни директора.
Я попытался объяснить Неупокоеву, что полчаса после уроков – это не очень много времени, но польза будет большая. Я предлагал также придти к нему домой в любое время, чтобы делать уроки вместе с ним. Он и от этого отказался.
Следующее утро я всю жизнь вспоминаю с обидой и негодованием. Вот и сейчас пишу эти строки, а у самого вскипают слезы, как тогда. Правда я не плачу сейчас, не плакал и тогда.
Обычно я приходил на 15-20 минут раньше положенного времени. Я просматривал задания по истории, литературе и другим предметам, где задавалось на дом что-нибудь прочитать или выучить. Дома я это читал и выучивал, но беглый просмотр утром в классе освежал память.
Потом начинали подходить ребята, и они обычно сверяли ответы по задачкам или просили помочь что-нибудь решить, и я с удовольствием помогал. Лесохин тоже обычно всегда готов был помочь, Лопатин же доставал свой завтрак и медленно ел, так что отвечать на вопросы ему было некогда.
Пришел Неупокоев. Подошел ко мне:
– Дай тетрадку.
– Зачем? – спросил я.
– Списать домашние задания.
– Списать или сверить решения?
– Я же тебе ясно сказал: списать! – последовал многоэтажный мат.
– Объяснить я тебе могу, а списать не дам, – я сказал это спокойно, но в душе у меня все закипело.
– Давай выйдем, – сказал он и уверенный, что я не посмею за ним не пойти, пошел к двери.
Я пошел за ним, понимая, что ничего хорошего не последует. Он был выше меня на две головы, плотнее и здоровее.
Мы зашли в боковой коридор, ведущий к спортзалу, где никто не мог нас видеть.
– Так дашь списать или нет? – спросил Неупокоев.
– Списать не дам, а объяснить готов.
– Очень мне нужны твои объяснения. Я тебя заставлю делать то, что мне надо.
– Не заставишь, – твердо сказал я.
– Посмотрим, ¬– его «посмотрим» сопровождалось ударом мне в лицо.
– Нет, – сказал я.
– Посмотрим, – сказал он и снова ударил в лицо. Потом ударил еще раз, но, видя, что я не уступаю, повернулся и ушел в класс. Я пошел в класс тоже и увидел, как Неупокоев подошел к Лесохину, что-то сказал, и тот, взглянув на мое лицо с ясными признаками ударов по нему, безропотно отдал тетрадку.
Мама спросила, что у меня с лицом. Ударился случайно, – сказал я. Мама не поверила, но промолчала. На следующий день все повторилось. На третий день я тоже получил свою порцию ударов.
– Неужели эта экзекуция будет теперь ежедневно, – думал я. Можно выдержать, конечно, но обидно. И в классе никто не вступается за меня, – боятся Неупокоева. Даже если против него будет несколько человек, он всех раскидает.
Он меня позвал выйти и на четвертый день. Мы зашли в ненавистный мне коридор, и я посмотрел ему в глаза. Но на этот раз он не стал бить меня.
– А ты крепкий парень, – сказал он мне. – Выдержал и остался на своем. И не пожаловался. Ладно, обойдусь без тебя, вон Лесохин боится меня и спокойно дает списать. Два раза говорить не надо.
– Дурак ты, – сказал я. – не понимаешь, что для тебя лучше.
– Да сдалась мне .... эта ... – последовал многоэтажный мат. Я после этого класса пойду в ФЗУ и буду работать. Вся эта школа у меня знаешь, где сидит. – И он выразительно показал, на соответствующее место.
Я ликовал. Выдержал!! Не сдался! В душе играли фанфары и били барабаны. Но мне одновременно было обидно, что никто из класса не встал со мной рядом, плечом к плечу. Все видели и все струсили. Вот эта обида и осталась. А если бы Неупокоев сам не перестал меня избивать, я бы так и терпел? Неделю, месяц? И все это время никто бы мне не помог? Неужели сила сильнее справедливости?
Я смотрел ребятам в лицо, и кто-то смотрел мне прямо в глаза, не понимая, чего я жду, а кто-то отводил свой взгляд, все понимая и чувствуя себя в этой ситуации неуютно. Но не было никого, ни одного человека, который бы бесстрашно встал рядом со мной. А пожаловаться я не мог, – это не позволяла мальчишеская этика, – я не был ябедой.
Продолжение следует: http://proza.ru/2013/08/05/295