В конце ноября наша фирма получила заказ на установку и монтаж компьютерного класса в школе одного латгальского поселка, уютно расположившегося на берегу живописного озера. Близился конец года, работу хотелось завершить до праздников, поэтому я, несмотря на то, что до города было всего лишь час езды, решил пожить в поселке, очень уж места тут были красивыми. Спал я на диване в учительской, столовался в небольшом кафе при поселковом “универсаме”, где вечерами иногда собиралась довольно приличная публика.
В тот вечер в кафе никого не было, если не считать бедно, но опрятно одетого старика, сидевшего за столиком у окна. Старик был мне незнаком, поэтому я сел за соседний столик и заказал себе ужин.
Старик сидел, подперев рукой щеку, немигая глядя на пламя горящей на столике свечи. Под стать предрождественскому настроению, в кафе тихо звучало попурри из старых забытых мелодий. И тут я заметил, что по щеке старика катится крупная одинокая слеза.
– Что случилось, отец? Беда какая? Я могу чем-то помочь?
– Беда известно какая – старость,– вздохнув, ответил старик. – А хочешь помочь, угости пивом, уж больно тоскливо на душе сегодня.
Я подошел к стойке, взял себе и ему по бокалу пива, прихватил и пакетик вяленой мойвы. Кивнув в благодарность головой, похожей на одуванчик, старик молча взял бокал, отпил глоток, еще раз кивнул и снова уставился на свечу. Глаза у него явно слезились, и не понятно было, от чего: то ли от созерцания свечи, то ли он просто плакал.
– Отчего тоска-то, отец? – не выдержал я.
– От старости, говорю. Хочется еще много сделать, а сил-то нет. Да и потом, не думал я, не гадал, что Господь вот так со мной поступит, заберет мою Нюру раньше меня. А прожили мы с ней, веришь-нет, 48 годков. Четверых сынов родили, внуков вырастили, правнуки уже есть. Мы тут, у озера жили. На рождество обычно вся семья собиралась, шумно было, хлопотно.
Старик из внутреннего кармана своей куртенки достал погнутый в нескольких местах фотоснимок.
– Вот, видишь, это Николай, он на инженера выучился, в городе живет. Володя шофером стал, фуры водит по всей Европе. Юрка у нас путешественник, сначала по морям плавал, потом в какие-то экспедиции ходил, теперь, говорят, наукой занимается. А младший, Виктор, пограничником стал, дослужился уже до полковника. А это Нюра моя, с правнучкой Аннушкой на коленях, – старик легонько погладил снимок и, словно устыдившись этого жеста, поспешно спрятал фотографию в карман.
– Выходит, два года до золотой свадьбы не дожили? Такой супружеский стаж сейчас редкость. Я три года женат был, а потом выяснилось, что не сходимся мы характерами – ругались чуть ли ни каждый день. Детей не было, разбежались без проблем. Сейчас вот один живу.
– А ты думаешь, у нас все гладко было-то? И я в молодости куролесил, гармонистом ведь был, желанным парнем на всех вечеринках. С одной такой и привел свою Нюру домой. Пригласил прогулятся, давай, говорю, гармошку домой занесем, чтоб руки были свободными. Дошли до дома, да там и остались. Мужиков после войны мало было, поставили меня сначала бригадиром, потом директором совхоза выбрали. Должность та еще, бывало, и срывался, и покрикивал на домашних. А Нюра хоть бы когда ответила тем же, замкнется в себе, и молчит. Да так молчит, что хоть вешайся. Одно спасало: уйду на озеро с гармошкой, сяду на лодку, и играю, что думаю. А она подойдет сзади так тихо-тихо, положит мне руку на плечо и все, все ссоры забыты. Посидим с ней молча, посмотрим на озеро и домой идем. А утром у меня свои заботы, у нее свои: дом, дети, хозяйство. Так и прожили жизнь, что один день.
Старик помолчал, отпил пива, повертел в руках рыбешку и положил опять в пакет.
– Что за рыба?
– Мойва.
– Надо же, и такая есть... Вот говорят “как за каменной стеной”. Я думал, что это о мужиках, а сейчас понял, что я за Нюрой был как за каменной стеной. Я никогда не задумывался, откуда берутся чистые рубашки и новые носки, не знал, сколько стоил хлеб в магазине. Сытная еда, чистое белье, уют в доме – все это просто было в моей жизни, и все. Утром встаю – завтрак уже на столе, с работы прихожу – ужин теплый всегда меня дожидался. Я работал и приносил домой зарплату, всем домашним хозяйством мать заправляла, сыновья ей помогали мужскую работу делать, справлялись сами. А огород вспахать, дров наколоть, в доме что починить, табуретку там, полочку сделать, за удовольствие принимал. Хорошие сыновья у нас выросли, работящие. Как на пенсию ушел, дети нам помогать стали, навезут чего только полную кладовку... А много ли нам надо? На праздники иль на толоку все приедут – шумно, хлопотно и радостно. А попросят сыграть чего, возьму гармошку, Нюра рядом сядет, подпоет – вот где счастье было... Живи да радуйся.
Старик глотнул пива, вытер тыльной стороной ладони рот, смахнул набежавшие на глаза слезы.
– Сильно же вы ее любили...
– Не знаю. Жили и жили, о любви не думали. А однажды утром она не проснулась, – старик всхлипнул, словно ребенок. – Несправедливо это, почему ушла молча, не попрощавшись? Может, я обидел ее чем?
– Успокойся, отец. Знать, время ее пришло.
– Да, время... – дед вдруг заторопился. – Сколько времени сейчас?
– Семь скоро.
– Ты прости, мне тут надо... Спасибо за пиво, – дед запахнул курточку, взял трость и заторопился на выход.
– Странный старик, – подошел я к бармену.
– Это дед Василий-то? Есть немножко. Крепкий мужик был, веселый, а после смерти бабы Анны сильно сдал, болеет. А как чуть получше станет – идет на озеро с гармошкой и играет. Говорит, что прощенья просит и ждет, когда придет его Нюра и отведет домой. Дети сколько раз хотели к себе забрать, не хочет. Так и живет один. Никак сегодня сорок дней, как бабка Анна померла? – бармен задумался.– Точно, а я-то думаю, чего он в кафе пришел? Видать, тоска сильно заела. Вишь, как бывает...
Мне принесли ужин, я поел и пошел в свою учительскую, после разговора со стариком настроения работать не было. Лениво падал мелкий снег, во всю светила луна и мир казался каким-то ирреальным. Уже подходя к школе, я услышал звуки гармони. Забытая мелодия, словно плач, плыла над озером...
...Утром я узнал, что деда Василия так и нашли у лодки с гармошкой в руках.
Ольга Мейране
Резекне, 2001