5.
Я остановил коня, отъехав от дома примерно на пару вёрст. Спешился у старого придорожного пня и достал из сумки заветный свиток. Нетерпеливо я даже не развязал, а перекусил шнурок и развернул перед собой, разложив на пне, пустой пергаментный лист, испачканный кое-где бурыми пятнышками. Придавив свиток камнем, я вынул из чехла широкий острый охотничий нож. Клинок холодно и матово, словно ледышка блеснул в лунном свете… Я поднял глаза к серому ночному небу, с которого мне усмехалась бледная полная луна. Я закрыл глаза. Пора! Я тряхнул головой и осторожно провел острым лезвием по большому пальцу левой руки. Когда крови из пореза выступило достаточно, я придержал свиток правой рукой и прижал внизу листа окровавленный палец. Отняв палец, я убедился, что отпечаток вполне чёткий. Некоторое время ничего не происходило. Я сунул палец в рот, чтобы остановить кровь, и тут увидел, как на пергаменте от отпечатка вдруг потянулись по поверхности листа извилистые алые ниточки. Ниточки стали ветвиться, словно сосуды, заполняемые кровью. Их становилось всё больше, сами они утолщались, сетка их становилась всё гуще. В то же время я почувствовал, как вокруг внезапно похолодало. За считанные мгновенья воздух теплой летней ночи стал морозным; я увидел как трава и листья на много саженей вокруг покрылись инеем, как почернели и пожухли цветы. Где-то в глубине леса захохотал филин. Быстро стемнело – хотя никаких туч и даже облаков не появилось; небо стало тёмно-синим, и луна на его фоне казалась мне уже не ночным светилом, а жёлтым враждебным оком, пристально следящим за мною – как глаз того кота из избушки ведьмы. Я вновь взглянул на свиток: теперь вся его поверхность была будто покрыта сетью кровеносных сосудов – и сосуды эти принялись извиваться, складываться в какие-то зловещие узоры и фигуры, а, может, в письмена на неведомых мне языках. Наконец, они сложились в два слова, и я сумел разобрать: «Следуй за провожатым». Тут же впереди раздалось карканье. На сломанной пополам, погибшей сосне сидела ворона – с виду обыкновенная, серая с черным, но чересчур крупная. Ворона еще раз троекратно каркнула злобно и, с шумом сорвавшись с места, перелетела на другое дерево – саженях в ста от меня. Я мигом вскочил в седло и последовал за нею. Когда я подъехал совсем близко, ворона вновь каркнула и перелетела на следующее дерево. Так мы и следовали по большой дороге. Потом свернули на дорогу поплоше, которая вела к северу. Лес там стоял гуще, и всё больше – сырой темный ельник, а дорожка становилась всё уже… Наконец, когда я очередной раз остановился у того места, где на верхушке ели покачивалась ворона, она не полетела вперёд, а слетела вниз. Тут я разглядел меж плотно сомкнувшихся елей почти не заметный с дороги, узкий проход, прикрытый от взора лапами обрамляющих его ёлок; проход был высотой чуть выше всадника на лошади и вёл куда-то в сторону. Ворона опять трижды каркнула и бросилась в этот черный проём. Я чуть помедлил, огляделся, и, поворотив недовольно фыркающего коня, последовал за ней. Внутри было почти совершенно темно, дороги под копытами моего жеребца я совсем не видел и отпустил поводья, не давал шпор, больше рассчитывая на чутьё коня. Несколько раз тропинка сворачивала в стороны – то в одну, то в другую, – петляла, а ворона всё летела низко, но уверенно – я время от времени слышал впереди меня призывное карканье.
Наконец, впереди появился слабый свет: видимо, тропинка выходила на лесную поляну. Так оно и случилось через четверть часа. Ворона пропала, а я очутился на почти круглой лужайке. На противоположном её конце виднелись в чаще еще три прохода между елями, а посредине поляны из земли торчал огромный, не меньше чем в три обхвата шириной, белый камень. У камня я спешился. Тут мне предстояло прочесть письмена и выбрать дорогу – единственно верную…
Наклонившись, я увидел три строки, вырезанные прямо в камне и затертые чёрным, так что буквы ясно выделялись на белой неровной поверхности. Строки гласили:
«Направо пойдёшь – правый глаз потеряешь»
«Прямо пойдешь – правую руку потеряешь»
«Налево пойдешь – слева останешься».
Я усмехнулся: ну, и что ж тут выбирать? Тоже мне, задача! Кому охота глаз или руку терять? Про "слева останешься" я не понял, но ведь два первых пути уж точно отпадают! Стало быть – налево мне и надо! Что за ребячество, что за нелепые представления устраивает эта нечистая сила? Кровь на пергаменте, таинственные письмена!.. Чепуха, вздор да и только! Если то зло, что нужно будет совершить ради жертвы злым силам, окажется таким же шутовством, тогда это пустяки! Да, точно пустяки – зря я опасался! Видно, пугала ведьма!
Я, несколько даже приободрившись, залез в седло и решительно поворотил коня влево. Уже светало: короткая летняя ночь пролетела быстро. Дорога оказалась на удивление ровной, широкой и светлой. Даже конь, казалось, повеселел, и пустился лёгкой рысцой. В светлеющем небе разгоралась заря…
Так, не слишком торопясь, но и не мешкая, я ехал около двух часов. Я помнил, что Яга велела никуда не сворачивать, но никаких поворотов, развилок, перекрестков мне не встретилось. Зато встретилось кое-что другое! В стороне от дороги стояли растущие рядом две толстых сосны. Сосны соединяла такая же мощная перекладина. С перекладины свисали толстые грубые верёвки, почти канаты. Такие же верёвки были укреплены на самих соснах: у корней и там, где к стволам крепилась перекладина. Оттуда верёвки сходились к середине этой своеобразной виселицы. В центре этого переплетения верёвок, висел, словно в паутине, прочно стянутый ими распятый человек. Это был совсем ветхий и изможденный старичок. Дряблая опалённая солнцем коричневая кожа, натянувшаяся на ребрах, казалось, сейчас лопнет. Старик был почти голый, его высохшие чресла прикрывал только какой-то лоскут грязного полотна, намотанный вокруг бёдер. Тощие руки и тонкие, как палки, ноги в суставах чуть не на треть скрывались под огромными верёвочными узлами. Длинные седые волосы падали на лицо спутанными грязными прядями. Голова старика бессильно свесилась на грудь, и вокруг поникшего лица роилась кровожадная мошкара. Я подъехал ближе, чтобы проверить, жив ли он, и, взявшись за подбородок, поднял его голову. Старик застонал, на пересохших потрескавшихся губах выступила пена. Всё лицо было покрыто волдырями от укусов комаров и мошек. Глаза его приоткрылись, но они были мутными и бессмысленными.
— Ты кто, старик?
Старик опять застонал.
— Кто тебя подвесил?
Старик не отвечал. Делать было нечего: я слез с коня и вытащил нож. Пришлось повозиться: верёвки были толстыми, грубыми, просмолёнными и задубевшими от солнца и дождей. Сначала я освободил ноги, потом принялся за верхние верёвки. Старик периодически стонал. Наконец я перерезал последние путы, и старик безвольно свалился на мою подставленную спину. Я осторожно перенёс его на траву и положил ему под голову свой свернутый кафтан.
— Эй, отец, да ты жив ли?! — уже несколько раздражённо спросил я, изрядно досадуя на эту задержку на моём пути.
— Пи-ит-ь, — еле слышно проскрипел старик.
Я поднёс ему ко рту свою флягу и, поддерживая рукой голову, полил тонкой струй прямо на губы. Ощутив влагу, старик жадно прильнул к горлышку и сделал несколько глотков. Потом откинул голову и некоторое время тяжело дышал. Потом опять принялся жадно пить. Когда я, решив, что сразу так много воды после воздержания вредно, хотел убрать флягу, старик вцепился в неё тощей рукой и продолжал жадно глотать воду – пока не опорожнил половину фляги. Я опустил его голову на кафтан и дал отдохнуть. Старик тяжело задышал, но в лице его появился румянец. Я смочил водой тряпицу и обтер ему лицо и шею, а старик стонал: «Ох, хорошо… Хорошо…». Наконец я решил, что можно опять его спросить:
— Ну, кто тебя тут подвесил, и кто ты сам таков будешь, старче?
Старик нервно сглотнул, приоткрыл глаза, поглядел на меня испуганно и, с трудом ворочая языком, еле слышно спросил.
— А ты, ты,.. мил человек,… не из разбойников будешь сам-то?
— Ты что, старик? Я Иван, княжеский сын!
Глаза старика округлились, он закряхтел и сделал попытку подняться и, видимо, поклониться в ноги. Я досадливо вернул его на место:
— Да лежи уж!
— Князюшка! — со слезами в голосе залепетал старик, — вот ведь радость! Свет ты наш негасимый! Привёл Бог… Я… ты прости старика, ноги не гнутся! Спасение наше! Сокол ясный!
— Ну, будет, старче! — буркнул я. — Давно ты тут висишь?
— Да, правду сказать, князюшка, и счёт дням потерял. То вроде как третий день, а то мнится – будто триста лет. Совсем уже помирал!.. — старик опять прослезился. — Век за тебя Бога молить, батюшка, избавитель!
— Что ж за люди тебя так связали?
— Разбойники, князюшка! Разбойники напали, чтоб им пусто было! Сам-то я из богомольцев, странников, калик перехожих – ажно от святых мест ерусалимских иду… А они, разбойники-то, с рогатинами да с кистенями – гони, дескать, старик монету! Мы, мол, знаем вас, нищих: убогие, убогие, а с милостыни-то немалую копейку откладываете! А у меня с собой токмо святыньки: маслице, земелька, водица, свечечки там, образки... Нету, говорю, у меня, ребятушки, ничего, окромя святых предметов да хлебушка в дорогу! Они одёжу с меня содрали, а и какая там одёжа – грех один! Всю обыскали, котомку мою вывернули, обувку всю распороли – ничего не нашли. Ой, осерчали – страсть! Бить начали – ты, говорят, старичина, где-то по дороге в тайном месте деньгу припрятал! Говори где?! А то не быть тебе живу – лютой смертью умрёшь!
Старик заплакал. Говорить ему, видимо, было тяжело, но он, всхлипывая, продолжил:
— Уж я взмолился, говорю: ребятушки-разбойнички, вот вам крест святой, ничего ни при себе не имеем, ни в тайных местах не укрываем! А уж коли хотите меня смертью убить, так вот он я как есть, и на всё воля Божья, посему все под Ним ходим. Они еще пуще рассердимшись: раз ты, говорят, эдакий человек святой, всё про божественное рассуждать горазд, так мы тебя нынче распнём на древе-то, да бросим помирать в глухих местах – пущай к тебе с неба-то ангел сходит и тебя самолично сымает. И поволокли меня куда-то с большой дороги-то, и сюда вот и притащили. И увязавши руки и ноги эдаким манером распяли меня, старика, охальники, и после, насмеявшись, уехали… А я, бедолага, стал тут, в тенетах сиих диавольских, совсем пропадать! Не прогневайся, князюшка, но не дашь ли ты мне ещё водицы?
Я протянул ему флягу и даже, развязавши мешок, вытащил кой-какой еды, что взял с собой в дорогу. Старик, со слезами на глазах, принялся жадно есть, одновременно пытаясь бормотать слова благодарности. Я нетерпеливо махнул рукой и отвернулся.
Нда… Странное дело. Вот едешь, едешь, собираешься зло совершить, а тут выходит совсем наоборот – доброе дело сделал. Оно, конечно, добро творить – тоже княжеский долг, да и вина наша княжеская в том есть, что разбойники, лихие люди по дорогам шастают и путников грабят. А всё ж в дороге-то я не за этим! Надо тут поскорее закончить, да в путь отправляться. Мне ещё зло совершать… Куда только старика этого деть – да ещё голого. Не с собой же брать? Старик между тем, судя по всему, наелся, и сил у него, видимо, прибавилось – он даже сел.
— Ой, спасибо тебе, князюшка, сокол ясный, что спас меня от муки и смерти лютой! До гроба должник твой, отец ты наш!
— Будет тебе… Вот, думаю, куда ж тебя девать? Я ведь в пути – тороплюсь, по государеву делу, не могу я тебя с собой брать.
— А и не надо, не надо, батюшка! Я ось ещё маненько полежу, отдохну, а потом тихо-тихо побреду себе – до деревеньки-то ближайшей – тут недалече должно быть, вёрст десять! Мы, странники, народ к переходам привычный! Дойду, князюшка, не сомневайся – езжай себе по делу государскому, такая твоя княжеская служба! А мы уж, грешные людишки, негодные, не устанем за тебя молить!.. А уж как народишко-то богомольный странственный супругу твою, пресветлую княжну, Василисушку, любит да величает – за ласковый нрав, за доброту её! К нам, каликам убогим, она завсегда великое сочувствие имеет и всяким добрым словом и делом дарит! Ах, и славная княжна, голубица чистая, храни её Бог!
Напоминание о жене больно кольнуло сердце, и я отвернулся от старика, чтобы он не заметил моего смятения. Я рывком поднялся на ноги, вытащил из мешка запасную рубаху, нижние портки и отдал старику – вместе с остатками еды. «Раздобуду у Яги», - подумал я.
— Вот, держи, не нагишом же тебе по лесам шататься, да в деревню идти. Сапог, прости, нет, дойдешь как-нибудь.
Старик совсем расчувствовался, полез кланяться за честь, заверять в вечной верности и готовности уплатить долг самой жизнью своей, целовал руки.
— Ладно, ладно! — с досадой отмахнулся я, надел свой кафтан и полез в седло. — Недосуг мне тут с тобой, и так уж время потерял! Всё, старик, прощай, счастливо тебе добраться! Гляди опять в беду не попади – вдругорядь помощь может и не поспеть! Нну, пошёл! — Я легонько поддал коню, и пустился по тропинке в прежнем направлении. А старик, стоя на коленях, прижав к груди рубаху и харчи, кланялся мне вслед и всё восклицал что-то неразборчиво…
6.
Прошло уже часа два, как я оставил старика за спиной. Лес опять пошел сырой и тёмный – еловый, а тропинка вновь принялась причудливо извиваться. Однако, поскольку, как и раньше, никаких развилок мне не встречалось, ехал я спокойно, и тревожила меня не столько дорога, сколько ожидание того, что мне предстояло совершить неведомое зло – неведомое томило меня …
Лес тем временем стал совсем странный. Ели, ольха, чем дальше я ехал, встречались, всё более искривленные – будто застыли они в судорогах какой-то страшной муки, воздевая во все стороны руки-ветви в мольбе о пощаде. И сама древесина их была какой-то странной – очень твёрдой. Одна ветка низко висела над дорогой; я попытался отогнуть ее рукой над своей головой и почувствовал, что ветка совершенно не гнётся, будто она была сделана из железа.
Еще четверть часа блуждания по извилистой тропинке привели меня к проходу в тесной гуще деревьев и подлеска, миновав который, я неожиданно очутился на знакомой мне лесной полянке. На противоположной стороне её я увидел избушку Яги на деревянных ногах-сваях, всё так же окруженную ольховым плетнем с битыми горшками, надетыми на одиннадцать жердей, торчащих вкруг ограды перед домом. Вот те на! А как же зло совершить?
Я подъехал к изгороди и, не спускаясь с коня, крикнул:
— Эй, Яга ты дома ли? Выходи, ведьма!
Спустя некоторое время старая дверь заскрипела на несмазанных ржавых петлях, и из-за неё показалась старуха.
— А вот и князюшка наш добрамшись! — весело посмеиваясь, проговорила она и изобразила что-то вроде поклона, что с её горбатой спиной выглядело особенно безобразно. — Просю в избу, касатик! Доехал, стало быть – вот молодчик! Не испужалсо!.. Ну, заходь, заходь – сейчас накормлю, коли пожелаешь, а опосля уж и к делу! Ножка-то не болит боле, не ноет к дожжу?
Я спешился, снял мешок, привязал коня и велел старухе дать ему корму и напиться. У бочки с дождевой водой остановился, плеснул себе в лицо и на голову, и пошел в избу. Внутри ничего не изменилось, только в ярком солнечном свете, пробивавшемся сквозь щелястые стены еще очевиднее стало безобразие этой грязной хибары, лежащий повсюду сор и висящая в воздухе пыль. Усевшись на знакомую лавку, и бросив мешок рядом, я ждал старуху. В избе было жарко: видно топилась печь. Яга вошла, подмигнула мне, отчего я поморщился, и полезла шуровать ухватом в печи, бормоча: «Щас, щас, ужо покормим гостя-то! Вот ить как знала, как знала, что гость дорогой будет, ан гляди – явился, не запылился!». Вскоре передо мной стояла полная миска горячей и густой овощной похлебки со сметаной, кружка с холодным квасом и лежали ломти грубого хлеба. Поел я не без удовольствия, так как успел изрядно проголодаться. Старуха стояла поодаль, сложив руки на животе и не смея приблизиться. Она молчала, и только раз на мой взгляд откликнулась ехидно:
— Не сумлевайся, касатик! Шти не на человечине варены!
Я гневно зыркнул на неё:
— Ты, шути, да не заговаривайся, ведьма!
Когда я покончил с едой, старуха забрала со стола посуду, приговаривая:
— Покушал? Ну, от и ладно, от и хорошо! Щас мы скоренько с твоим делом порешим, да и поедешь себе, князюшка! А то, сударь мой, и так уж скока на тя время трачено! Ужо сейчас тебя куды нать направим – всё чин чинарём, всё как следоваит! Кха… Ты бы, касатик, свиток-то тот пергаменный вернул бы мне? На ём тебе новую указанию начертать надлежит!
Я полез в мешок, вытащил свиток и протянул старухе. Та молча развернула его, поглядела на кроваво красные узоры и письмена, потом провела по нему рукой, будто стирая что-то, и лист вдруг оказался совершенно чистым – только отпечаток моего пальца на нём и сохранился. Не глядя в мою сторону, и ничего не говоря, старуха принесла из-за печки большую миску, налила туда воды из кувшина, и принялась плескать туда по несколько капель из разных бутылей. Жидкость в миске забурлила, над ней поднялся белый пар. Старуха стала водить над миской ольховой веткой и шептать какие-то заклинания, пока вода не успокоилась. Тогда она взяла свиток, расправила на столе, придавив по углам чашками, окунула в миску с заклятой водой нечто вроде помазка из вороньих перьев и принялась окроплять поверхность листа. Почти сразу же на пергаменте стали проявляться какие-то контуры, линии, буквы – пока, наконец, он не стал напоминать что-то вроде грубо нарисованной карты. Старуха промокнула пергамент тряпкой, удовлетворённо поцокала языком, потом еще подсушила лист, помахав им в воздухе и, наконец, положила на стол передо мной.
— Вот, батюшка, пожалуй глянуть: тут тебе и дорогу найдёшь и указанию – как смерть Кощееву отыскать!
— Ну, и что это значит? — недоверчиво спросил я, глядя на карту.
— То и значит, касатик! Гляди на малые картинки – вот тута! – и слушай! Знай, что смерть Кощеева – в игле; игла – в яйце; яйцо – в утке; утка – в зайце; заяц – в ларце, а ларец – на дубе древнем на цепях висит. А вернее сказать: то не смерть, а бессмертие! Потому как Кощей-то…
— Постой! Игла в яйце, яйцо в утке, заяц… Что за вздор?! Дурить вздумала, старая?! — рассердился я. — Какой еще заяц в ларце?!
— Стара я, милый, чтобы шутки такие шутить! — обиделась старуха. — Не я тебя искала, помнишь ли? Сам ты ко мне с энтим Кощеем проклятущим пристал: скажи да скажи! Мне ить от тебя, сударь ты мой, ничё не надобно! Не хошь – так вон порог: ехай себе с миром!
— Ладно, ладно, разговорилась!.. — проворчал я. — Как там, говоришь: заяц – в ларце?
— В ларце, милый, а ларец на дубе висит. Ларец снимешь, отопрёшь – а хоть и сломай замок-то, всё одно! – оттудова заяц выскочит. Зайца подстрелишь, аль догонишь – из него утка вылетит. Утку, обратно, подстрелить надоть. Из неё яйцо вывалится. Яйцо разобьёшь, там иглу найдёшь. Как иглу сломашь – тут бессмертию Кощееву конец придёт. Тады ты уж смогёшь его в честном бою воинском сокрушить! Да вона, гляди – тут на пергамене-то всё это прописано картинками! Не забудешь, чай…
— А дуб-то где искать?
Старуха замерла, потом хлопнула себя по лбу.
— От ить дура я старая! Гламное-то тебе не сказала! Дуб этот, батюшка, растет на острове Буяне – аккурат в самой середине. Вона, батюшка, глянь на карту-то! Вот он и есть – остров Буян! А вот туточки помечено – тут дуб и найдёшь!
— Да что ж тут понять-то можно? — спросил я, глядя на карту. — Ничего не разобрать: сколько это вёрст? Остров-то большой? Как туда попасть-то мне?
— А там к дубу тому – одна дорога и есть. А скока вёрст – то никому не ведомо. А по дороге поедешь, поедешь – так до дуба и доберёшься. А дорога от самого берега идет – чай не промахнёсся. А лежит остров Буян посередь моря холодного, в окияне великом. Бури страшные в том окияне бушуют, дожди льют ледяные, волны до неба подымаются – никому к тому острову не доплыть!
— А как же я туда попаду? И где мне потом самого Кощея искать?
— А на то особый путь есть, касатик!.. Дам я тебе, слышь, водицу особую в бутыльке: та вода от самого острова Буяна взята с заклинаньями. Как со двора-то мово выйдешь – избушку обогни. Там тропинку увидишь, что в чащу опять уходит. По энтой тропинке пойдешь, с полверсты отмеряешь. По левую руку увидишь луг, травами поросший, круглый, аки блюдце. Луг с виду вовсе обнаковенный: хошь лежи, отдыхай, хошь – коня паси. А ты у его кромки станешь, из бутылька воды полную горсть нальёшь, да и выплесни на луг – и так всего три раза. Гляди, воду-то не пролей зазря и за один раз всю не потрать, а на третий раз всю до донышка слей – в бутыльке не оставляй! А кажный раз как плеснешь, так возглашай: «Греат Мотсир сенди мих!». Ты бы записал, милок, заклинанию-то – позабудешь! Хучь вон угольком на бересте!.. Стало, тожа три раза возглашай! А опосля третьего раза лужок тот обратится в озеро – с водою спокойной, водою черной, водою бездонной. Тут ты, касатик, не боись: прям в воду вместо с конём сигай – тута нырнёшь, у самого Буяна вынырнешь! А как на берег выберешься – тута тебе и дорога лежит, по ней и ступай! Всё ли понял-то, касатик, ась?.. А вот тебе и водица заветная – не разбей бутылёк-то! А Кощея искать – дело плёвое! Он как почует, что ктой-то к евонной смерти подбирается, так самолично явится супостата покарать и до дуба не допустить! Так что тебе там у дуба мешкать не след! Непременно надобно сперва иглу сломать, а уж потом с Кощеем биться! Ну, вот, кажись, всё… Таперича могёшь ехать, милай! А то мне уж недосуг с тобой – делов-то не сделанных тьма! Ступай с миром!
Я свернул карту, убрал в мешок, сунул в карман бутылку с колдовской водой. Старуха в глубине избы, гремела возле полок своей утварью, поворотившись ко мне спиной. Я сказал:
— Слушай, старая: у меня еще два вопроса к тебе. Вот, ты говорила, что для того, чтобы к тебе попасть и тайну Кощеевой смерти узнать, я по дороге должен буду зло совершить. А мне никакого зла не попалось. Как же это так?
Старуха ответила, не оборачиваясь:
— Как же не попалось, касатик? А старик-то, на верёвках подвешанной? Рази забыл?
— Какое же это зло? Я, наоборот, от смерти его спас. Напоил, накормил… Это дело доброе!
— Дак ить это как посмотреть, касатик… — старуха по-прежнему стояла ко мне спиной, согнувшись над каким-то сундуком. — Старик-то энтот – сам Кощей и был. Аль не понял?
— Кто?!
— А Кощей, говорю, сам Кощей и был. Его, вишь, во время оно, один могучий молодец, всем богатырям богатырь, и человек весьма добрый, некой волшебственной силой вооруженный, смог победить, так что Кощеюшка наш вовсе обессиленный был. А как богатырь-то про смерть Кощееву всё одно прознать не смог, то он его на двенадцать веревок зело крепких увязал, меж дерев растянул и тако подвесивши тут у нас в волшебном лесу в полной немощи оставил, чтоб не мог Кощей разные злодейства творить. Почитай, триста лет так и провисел, болезный в страдании великом: ни те попить, ни те поесть, не говоря уж, злодейства творить… Летом солнце жгёт, зной попаляет; осенью – ветер студеный задувает, дождь холодный поливает; зимой – метель бьёт, мороз корёжит. А помереть не могёт! Смерть-то – на острове Буяне! А по заклятию, никто из нечистой силы того не мог, чтобы его самовольныма рукама вызволить иль какую помощь подать, токмо человек. А человеки сюда, в энтот лес заветный, куда как редко забредают! Да и человек нужон был особый… Вот, стало быть, такое дело, касатик – ослобонил ты Кощея своею, значить, рукой!
Я стоял, слушал ведьму, и чувствовал себя так, будто получил поленом по голове. Не может быть такого! Неужели я так глупо попался? Должно быть, врёт всё старая ведьма?
— Врёшь! Врёшь, поганая! Это обычный, совсем обычный старик был! Не похож он был на Кощея!
— Тю! А ты рази, милай, когда раньше самого Кощея видал? Аль токмо в книжках на картинки глядел? По картинкам-то зло не распознашь! А мне тебе брехать-то ни к чему, касатик. Моё дело – сторона: что обещалась тебе, то исполнила. А коли ты огорчился, что Кощея из неволи достал, так то поправить можно: таперь ведаешь где смерть-то евонная обретается! Пойди, да возьми – тако Кощея и сокрушишь!
Во мне горячей, мутной волной закипал гнев. Чтобы меня, княжеского сына, вот так осмелилась дурачить какая-то мерзкая ведьма, дрянь, погань?! Шута захотела из меня сделать?! Я с трудом сдерживался, чтобы не броситься на неё… Старуха тем временем повернулась и, шаркая ногами, подошла ко мне.
— А ишшо чтоб ты знал, касатик, и другое тебе скажу. Ты Кощея-то ослобонил, напоил – а он ить от воды силу прям на глазах набирает — так он, как маненько оклемалси, к ближайшей деревне побежал, что в десяти верстах. А там, слышь, недалече от деревни – поле. А в поле бабы – лён жнут. А которые с робятенками ихними малыми, теи их, в тряпицы завернувши, поклали возле скирд. Так Кощей-то, с виду как есть чистый старичок малохольный, по полю-то прошед да к скирдам пробрамшись, одного робятенка ухватил, задушил тут жа – да и бежать. А отбежамши далёко в лес и тамо под сенью дерев укрымшись, того дитятю пожрал и кровушку евонную чистую выпил! Так что выходит, касатик, такое дело, что кровь-то невинная чистая хрестьянская – на тебе, князюшка, на тебе! Вон оно как повернулось!
Сознание моё помутилось, на теле выступил пот, в висках стучало, а разум отказывался признавать услышанное за правду. Тяжело дыша, я, не отрываясь, глядел в лицо старухе. А она вдруг оставила и всё свое кривлянье под мужичку, и взгляд её стал острым и пронзительным, как, бывало, я уже замечал и ранее. Старуха подошла ко мне совсем близко и стала передо мной, презрительно глядя мне в глаза.
— А ты что же ждал, князь? — насмешливо и тихо продолжала старуха, оставив свое нарочитое, фальшивое просторечие. — Думал в игрушки со мной играть? Ты считал, я тебе вроде твоей ключницы или дворовой девки, что тебе в твоём тереме портки стирает? Не знаешь ты, с кем связался, сударь мой! Тебе на меня гавкать не след, щенок – я сука старая, учёная! Таких, как ты, я за свою жизнь повидала немало – и столько же между ладоней в пыль растёрла. Слушай же и запоминай! Нет тебе теперь другой дороги, кроме как на остров Буян! Если смерть Кощееву не добудешь, если Кощея не сокрушишь, то кровь младенца невинного до конца дней душе твоей покоя не даст! Окаменеет душа твоя, и камнем тебя на дно адово утащит! Понял ли меня? Эту кровь только Кощеевой кровью смыть можно! Так что поторопись, княжич, а то Кощей с каждым часом в силу будет входить. Путь не близкий - не теряй часов, въюнош!
И старуха снисходительно потрепала меня по щеке. Наверное, это стало последней каплей. Глаза мои налились кровью, всё вокруг плыло, как в тумане. Только страшные проницательные и насмешливые глаза старухи я видел перед собой ясно. И я даже не помню, как случилось так, что веки её вдруг дрогнули, глаза расширились, а потом начали закрываться и стекленеть. Лицо её стало оседать и опускаться, и наконец, старуха свалилась у моих ног кучей старого тряпья. Из её груди торчала рукоятка моего охотничьего ножа…
Некоторое время я стоял в каком-то ступоре, бессмысленно пялясь на лежавшее у моих ног тело. Потом рванулся к выходу, выскочил наружу и опустил голову в бочку с водой, стоявшую возле стены. Когда я, отфыркиваясь, хотел уже вернуться в избу, откуда-то сверху на меня кинулся с яростным воплем чёрный старухин кот и, вцепившись в волосы и шипя, ударил лапой по лицу. Когти его распороли мне лоб справа от брови до волос, и кровь стала заливать глаз. Я схватил тварь за шею, и с размаху швырнул о стену дома. Кот коротко мявкнул и свалился в траву чёрной неподвижной тушкой. Я опять умылся и, вернувшись в избу, наскоро перевязал голову. Потом нагнулся к телу Яги и медленно вытащил нож; из раны пролилась тёмная, почти чёрная кровь… Нож я прополоскал, протёр и сунул в чехол. Еще раз проверил вещи: свиток, волшебную воду. Гремя посудой, роняя утварь на пол, поискал еду: нашел серый грубый хлеб – свежий, и сухари из него же, отсыпал в мешочек какой-то крупы, пополнил фляги водой. Можно было уходить. Но тут мне пришла в голову ещё одна мысль… Среди многочисленных горшков, кадок, пузырьков я нашёл объемистую бутыль, в которой плескалось что-то вроде масла. Я принялся щедро расплёскивать эту густую маслянистую жидкость по полу, стенам, утвари, изрядно вылил на труп ведьмы, пролил дорожку до самого выхода. Выдавил окно. Потом вынес из избы свой мешок, привязал к седлу и вернулся в дом. Из какой-то палки и тряпья я соорудил факел, намочил в масле и, сунув в печь, запалил. Ринулся к выходу, поднес горящий конец факела к масляной дорожке, и когда пламя побежало внутрь дома, швырнул туда же и факел. Бегом я вернулся к заволновавшемуся коню, отвязал его и вскочил в седло. Отъехав на другой конец поляны, я стал наблюдать за пожаром. Какое-то время мне были видны только сполохи огня в проеме открытой двери. Но, видно, внутри дома пламя быстро нашло себе пищу, а тяга – при открытой двери и выбитом окне – раздувала его еще сильнее. Вскоре уже вся изба была объята пожаром, огонь пробивался наружу сквозь щели, лизал кровлю, сделанную из дранки, дёрна и соломы. Пламя трещало, гудело… Потом изнутри послышались хлопки: видимо, от жара начали лопаться ведьмины пузырьки и бутыли со снадобьями, среди чёрных клубов дыма стали появляться цветные разводы, а к запаху гари добавились какие-то неведомые мне резкие ароматы. Еще через четверть часа вся изба стала одним огромным погребальным костром, и языки пламени взметались до вершин елей. Наконец, рухнула кровля, подняв облака гари и снопы искр. И тут я заметил, что будто из самого огня и дыма взмыла вверх большая серая ворона, сделала три круга над пылающей избой и с насмешливым хриплым карканьем полетела на север… Но мне было не до неё.
Пора было отправляться. Я осторожно объехал горящую избу, и, действительно, обнаружил с тыла проход среди таких же угрюмых, жёстких, будто железных елей. Вскоре показался и указанный Ягой луг. Он, действительно, был почти совершенно круглый. Я остановил коня на самом его краю, достал бутылку с волшебной водой и про себя, по записке на бересте, повторил заклинание. Ну, что ж… Надо было решаться! Я медлил, а конь нервно переступал с ноги на ногу. Все события последнего дня пронеслись в моём сознании: дорога, старик в узах, Яга и её смерть; представилось воображению злодеяние Кощея над крестьянским дитём… И милое заплаканное лицо моей несчастной Василисы, пытавшейся меня остановить. Я тряхнул головой, и видение отлетело. Как велела ведьма, три раз я плеснул по горсти заклятой воды на луг, и каждый раз кричал: «Греат Мотсир сенди мих!». Через некоторое время из-под земли стала подниматься, заблестела в луговой траве чёрная вода, и вскоре на месте луга передо мной лежало будто огромное черное зеркало, в котором отражались облака, небо и растущие вокруг ели. Вода была совершенно неподвижной: её действительно можно было принять за стекло или полированный металл. А, гори всё огнем!.. Я отъехал от края воды, разогнал коня – прыжок! – и вот мы с ним в фонтане брызг погружаемся в расступившуюся воду. И только в этот момент я вдруг вспомнил, какой второй вопрос я собирался задать ведьме. Я хотел спросить её: как мне вернуться обратно?...
**** Продолжение следует http://www.proza.ru/2013/08/12/783