ГЛАВА вторая.
В. В. ВЕРЕСАЕВ о Пушкине.
Огромное внимание изучению личности Пушкина уделил В. В. Вересаев (1867-1945) - историк и врач, писатель, литературный критик и переводчик.
В. В. Вересаев задался целью показать читателю любимого всеми А.С. Пушкина как человека, с его достоинствами и недостатками, и проявил себя в этой работе как пытливый и объективный историк.
Заинтересовавшись Пушкиным как живым человеком, "во всех подробностях и мелочах его живых проявлений", Вересаев стал в течение ряда лет делать "из первоисточников выписки, касавшиеся Пушкина, его настроений, привычек, наружности и пр.". И вот однажды, просматривая накопившийся материал, он неожиданно увидел, что перед ним - "оригинальнейшая и увлекательнейшая книга", "в которой Пушкин встаёт совершенно как живой".
Книга Вересаева "ПУШКИН В ЖИЗНИ " (1926-1927) открыла в своё время жанр документальной хроники характеристик и мнений, взятых из переписки и дневников друзей и современников Пушкина и расположенных в хронологическом порядке
(http://az.lib.ru/w/weresaew_w_w/text_0130.shtml "Пушкин в жизни") .
Из внешне разрозненных отрывков текстов, принадлежавших разным авторам, складывается объёмная и чрезвычайно интересная общая картина.
Сам Вересаев назвал свой труд "систематическим сводом подлинных свидетельств современников", всего дошедшего до нас, среди которого, наряду с прочим, есть ценнейшие свидетельства Вяземских, Пущина, Керн, Якушкина, Нащокина, Жуковского, Вигеля и многих других, а также - дневники, биографические заметки и письма самого Пушкина и первых биографов поэта, успевших поработать с людьми, лично знавшими поэта, и собравших бесценный материал (Анненков, Бартенев), который можно считать первоисточником.
Отдельные пушкинисты критиковали Вересаева за отсутствие критического взгляда на выбор свидетельских материалов для книги. Но с этим трудно согласиться.
«О Пушкине любопытны все подробности»!
«В исследовательской работе, отвергая явно недостоверное, не следует пренебрегать неточным и сомнительным, памятуя, что взгляд современника всегда субъективен, что бесстрастного рассказа о виденных событиях и лицах не существует, что вместе с фактом неизбежно попадает отношение к факту и что самое это отношение есть драгоценный исторический материал», - вот что считает один из крупнейших отечественных историков литературы, учёный с мировой известностью и непререкаемым научным авторитетом, современный филолог, прямой преемник и продолжатель традиций «великой пушкинистики» - В. Э. Вацуро (1935-2000).
[Вацуро В. Э., Пушкин в сознании современников. - В книге А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х т, М., 1974, т. 1, с. 5.]
Кропотливое, тщательное и всестороннее изучение личности поэта, биографических деталей, «в пушкинском случае не есть чрезмерность увлечённости или какой-то странный перекос. Все эти детали накрепко связаны с его поэзией. И всё пушкинское время, не случайно названное так, имеет прямую связь с его творчеством, вбирается им и, освещая его изнутри, освящается ИМ.»
Работы Вересаева о Пушкине: «Пушкин в жизни», «Спутники Пушкина», «В двух планах» служат такому знанию.
Книга В. В. Вересаева "СПУТНИКИ ПУШКИНА" (1934 – 1936) - плод многолетних изучений и огромного труда. Она помогает ближе знакомиться с жизнью величайшего русского поэта и тем самым глубже понять его творчество. Книга эта в то же время имеет и самостоятельное значение. Биография Пушкина, история его времени, быт и нравы эпохи - всё это становится яснее, ярче и понятнее после ознакомления с жизнью его современников.
Суммируя массу живых черточек эпохи, Вересаев рисует людей такими, какими они подчас являлись глазам Пушкина, помогая читателю представить себе воздух, которым дышал Пушкин в обществе, ему современном.
Чем полнее представляем мы себе Пушкина, тем он становится величественнее и как поэт!
Особого внимания заслуживает работа В. В. Вересаева «В ДВУХ ПЛАНАХ» (1929), где автор развил и углубил мысли Анненкова о «резкой разделительной черте между Пушкиным-поэтом и Пушкиным-человеком» и достаточно объективно и убедительно выдвинул тезисы о "поразительном несоответствии между живою личностью поэта и её отражением в его творчестве", о разобщённом бытии "в двух планах" Пушкина - человека и поэта.
На этой его книге остановимся подробней.
Строя доказательную базу на документах и произведениях Пушкина, Вересаев рисует нам портретную психологическую характеристику поэта:
«В жизни – суетный, раздражительный, легкомысленный, циничный, до безумия ослепляемый страстью. В поэзии – великий, серьёзный, несравненно мудрый и ослепительно светлый – «весь выше мира страстей». Таков Пушкин! (во всех проявлениях).
Отмечая несовпадение жизненных и поэтических настроений поэта, эту его «странную двойственность», ещё в 1890 году, во время открытия памятника Пушкину в Москве, И. С. Аксаков говорил в своей речи: "Пушкин представляет в себе удивительное, феноменальное и глубоко трагическое сочетание двух самых противоположных типов, как человека и как художника: знойный африканский темперамент и чисто русское здравомыслие, поражающее в самых молодых его произведениях и потом всё более и более развивавшееся; страстность природы и самообладание мастера, неизменно строгое соблюдение художественной меры в поэзии; легкомыслие, ветреность, кипение крови, необузданная чувственность в жизни - и в то же время серьёзность и важность священнодействующего жреца, способность возноситься духом до высот целомудренного искусства. Он сам сильнее всех сознавал в себе эту двойственность» (стихотворение "Пока не требует поэта...").
{Русский архив. 1880. II. С. 478.}
ПОЭТ
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
В своих произведениях Пушкин упорно и настойчиво подчёркивал: в жизни он - один, в творчестве - совсем другой.
В «Моцарте и Сальери» поэт утверждает, что гениальный художник - "недостоин сам себя"; недостоин тех высоких произведений, которые он создаёт.
В "Египетских ночах" поэт Чарский (прототип Пушкина) посещает в трактирном номере итальянца-импровизатора. Он - вдохновенный и гордый поэт, изумляющий и трогающий публику. И «сейчас же вслед за этим - мелкий торгаш, вызывающий отвращение своею дикой жадностью».
В эпиграфе к этой главе: "Я царь, я раб, я червь, я бог" - Пушкин говорит, словно о себе.
«Такое уверенное утверждение о двух ипостасях поэта – жизненной и художественной – Пушкин, конечно же, черпал из собственного опыта.
Что должен был испытывать в глубине своего духа носитель таких великих, божественных даров в те минуты, когда сознавал своё "ничтожество"?
Действительно, изучая Пушкина, мы, как от очков с разными стеклами, всё время видим какой-то двоящийся образ, от которого режет в глазах и ломит в висках», - пишет Вересаев.
В статье "Об автобиографичности Пушкина" Вересаев приводит много фактов, показывающих, что в жизни нередко данное лицо или событие вызывали у Пушкина впечатление диаметрально противоположное тому, какое он отображал позднее в поэтической переработке. Отсылая интересующегося читателя к указанной статье, он приводит следующие два-три примера.
«В письме к Дельвигу, описывая своё посещение Бахчисарайского фонтана в 1820 г., Пушкин рассказывает, что он «испытал большую досаду при виде небрежения, в котором истлевает ханский дворец», а прославленный фонтан описывает так: "Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода".
В своём же стихотворении «Фонтану Бахчисарайского дворца» Пушкин восторгается «немолчным говором» этого «фонтана любви»:
Фонтан любви, фонтан живой!
Принёс я в дар тебе две розы.
Люблю немолчный говор твой
И поэтические слёзы.
Твоя серебряная пыль
Меня кропит росою хладной:
Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!
Журчи, журчи свою мне быль…
Фонтан любви, фонтан печальный!
В июле 1825 г. Пушкин виделся в Тригорском с Анной Петровной Керн. Это была весёлая барынька, не весьма строгих нравов. И до этой встречи, в письмах к её сожителю Родзянке, Пушкин отзывался о г-же Керн весьма игриво, и после встречи писал ей письма самого домогательно-страстного характера, и в письмах к друзьям называл её "вавилонскою блудницею". А во время этой встречи Пушкин вручил ей знаменитое стихотворение "Я помню чудное мгновенье...", где эту самую "вавилонскую блудницу" восторженно величал "гением чистой красоты".
В сентябре 1835 г. Пушкин писал жене из Михайловского: "Около знакомых старых сосен поднялась во время моего отсутствия молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу". A в стихотворении "Опять на родине" впечатление от этой же молодой поросли - знаменитое приветствование идущей на смену молодой жизни: "Здравствуй, племя младое, незнакомое!"
В творческом порыве «Пушкин хватает жизнь, выносит её в другой план и там всё: радость и скорбь, прозу и грязь - преображает в божественную красоту.
И "вавилонская блудница" Керн превращается в "гения чистой красоты", лисица Филарет - в серафима, арфе которого внемлет поэт в подлиннейшем священном ужасе. И брюзгливое раздражение при виде молодой сосновой поросли преображается в светлое приветствование молодой жизни, идущей на смену старой».
И тогда «вся тёмная, низменная жизнь с её скукою, прозой, унынием и безнадежностью озаряется солнечным светом, и всё становится одинаково прекрасным».
"Мне грустно и легко: печаль моя светла".
Какие удивительные вещи, по-видимому, обращённые к его жене, выходят из-под пера Пушкина: "Когда в объятия мои..." и особенно, "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем..."!
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змеей,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий.
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склонясь на долгие моленья,
Ты предаёшься мне нежна, без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему,
И разгораешься потом всё боле, боле, -
И делишь, наконец, мой пламень поневоле.
В сущности, перед нами подробнейшее, чисто физиологическое описание полового акта. А между тем читаешь - и изумляешься: "Какое произошло волшебство, что грязное неприличие, голая физиология претворились в такую чистую, глубоко целомудренную красоту?"
П. И. Бартенев рассказывал, что, когда он прочитал это стихотворение С. Т. Аксакову, тот побледнел от восторга и воскликнул: "Боже, как он об этом рассказал!"
{Сочинения Пушкина. Изд-во Брокгауза-Ефрона. <Пг., 1915.> Т. VI. С. 426}
Очарованием высокой целомудренности и чистоты пленяет нас и созданный Пушкиным образ Татьяны.
И в то же время вот что пишет Пушкин своей приятельнице Е. М. Хитрово:
"Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки, - это и гораздо короче, и гораздо удобнее. Хотите, чтоб я говорил с вами откровенно?
Быть может, я изящен и вполне порядочен в моих писаниях, но моё сердце совсем вульгарно, и все наклонности у меня вполне мещанские".
{Письма Пушкина к Е. М. Хитрово. Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1927. С. 139}
Тут есть, наверное, некоторое преувеличение. Однако все, знавшие Пушкина, дружно свидетельствуют об исключительном цинизме, отличавшем его отношение к женщинам, - цинизме, поражавшем даже в то достаточно циничное время.….
Весною 1829 г. С. Т. Аксаков писал С. П. Шевырёву: "С неделю назад завтракал я с Пушкиным, Мицкевичем и другими у Погодина. Первый держал себя ужасно гадко, отвратительно, второй прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что Мицкевич два раза принужден был сказать: "Господа! Порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах".
{Русский архив. 1878. II. С. 50}
А в гениальном перерождении жизни в поэзию «самые безнадёжные настроения начинают светиться божественным светом, и вот люди начинают говорить о "солнечном жизнелюбии" Пушкина, о приятии им всех тёмных сторон жизни», о его остроумии и весёлом смехе...
Насчёт одного, кажется, все согласны - это насчёт удивительной душевной гармоничности и жизнерадостности Пушкина:
Д. Н. Овсянико-Куликовский: "Пушкин - один из самых жизнерадостных поэтов мира", он обладал "природной, неодолимой жизнерадостностью".
В. Д. Спасович: "Пушкин был по преимуществу весёлый человек, весь - жизнь, весь - радость".
«Пушкин - самый светлый, самый жизнерадостный из новых гениев» - Д. С. Мережковский.
И так дальше без конца.
Нет ничего ошибочнее такого взгляда на Пушкина!
Все, знавшие его, отмечают его закатистый, весёлый, заражающий смех.
Художник Брюллов отзывался: "Какой Пушкин счастливец! Так смеётся, что словно кишки видны!"
Но знаменитый смех Пушкина - это того рода смех, о котором Ницше сказал: «Человек страдает так глубоко, что принуждён был изобрести смех».
Пушкин «был склонен, как Байрон, к мрачной душевной грусти; чтобы умерять, уравновешивать эту грусть, он чувствовал потребность смеха…»
Л. Н. Павлищев сообщает со слов своей матери, сестры Пушкина:
«Переходы от порывов веселья к припадкам подавляющей грусти происходили у Пушкина внезапно, как бы без промежутков, что обусловливалось, по словам его сестры, нервною раздражительностью в высшей степени. Нервы его ходили всегда, как на шарнирах».
«Он беспомощно бился в захлёстывавших его мелочах, эти мелочи заслоняли от него жизнь и растрёпывали душу, он вечно мечется, вечно раздражён и растерян».
"У меня голова кругом идёт" - выражение, то и дело встречающееся в письмах.
Жуковский писал после смерти Пушкина: «Жизнь Пушкина была мучительная, - тем более мучительная, что причины страданий были все мелкие и внутренние, для всех тайные».
Так было у Пушкина в жизни.
Но и в художестве его мы встречаем очень мало жизнерадостности. И здесь ещё страннее слышать эти вечные характеристики Пушкина как поэта лёгкой и светлой радости жизни:
"Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной ты на казнь осуждена?"
"Её ничтожность разумею, и мало к ней привязан я".
"День каждый, каждую годину привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину меж них стараясь угадать".
"Жизни мышья беготня..."
"Холодный ключ забвенья, - он слаще всех жар сердца утолит".
"И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет".
И так дальше до бесконечности.
В «Евгении Онегине»:
Или мне чуждо наслажденье,
И всё, что радует, живит,
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу, мёртвую давно,
И всё ей кажется темно?
Однако было одно счастье, несомненное и прочное, которое Пушкин знал хорошо и о котором он с удивительным постоянством, нигде себе не противореча, твердит с юных лет до смерти. Это счастье - счастье ухода от живой жизни в мир светлой мечты.
Творчество, искусство - это для Пушкина единственная сила, способная питать душу поэта и не дать ей задохнуться в грубой, пошлой и по самому своему существу чуждой поэту стихии жизни:
А ты, младое вдохновенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!
"И вы, заветные мечтанья, вы, призрак жизни неземной, вы, сны поэзии святой..." Самое в них ценное, - что они дают забвение окружающей реальной жизни. "И забываю мир, и в сладкой тишине я сладко усыплён моим воображеньем..."
В "Египетских ночах" Пушкин рассказывает про поэта Чарского, образу которого им придан ярко выраженный автобиографический характер: "Чарский признавался искренним своим друзьям, что только во время писания он и знал истинное счастье. Остальное время он гулял, чинясь и притворяясь".
Поэзия Пушкина - это «поистине самые высокие вершины душевного благородства, целомудренной чистоты, безмятежности, невозмутимости и хладнокровия и просветлённая величавая ясность духа!
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей».
"Я сказал Пушкину, - рассказывает К. А. Полевой, - что в сочинениях его встречается иногда такая искренняя весёлость, какой нет ни в одном из наших поэтов. Он отвечал, что в основании характер его - грустный, меланхолический, и если иногда он бывает в весёлом расположении, то редко и ненадолго. Мне кажется и теперь, что он ошибался, так определяя свой характер".
{Полевой Кс. А. Записки. <СПб. 1888.> С. 276}
Вот что ещё пишет Пушкин о своём характере (в письме к В. П. Зубкову от 1 декабря 1826 г.): "Мой нрав - неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый".
В другой раз он признаётся: "Я мнителен и хандрлив (каково словечко?)".
«Пересмотрите с этой точки зрения письма Пушкина, - пишет Вересаев, - вечный, неизменный лейтмотив: скука, скука; тоска, тоска… "Я сегодня зол". "Если бы знал ты, как часто бываю я подвержен так называемой хандре". "Скучно, моя радость, вот припев моей жизни". «Скучно на юге, скучно в Михайловском. Тоска в Петербурге, тоска в Москве». Цитировать можно без конца.
И рядом с этим – вроде бы "жизнерадостные" цитаты, удостоверяющие несокрушимое жизнелюбие Пушкина,- в письме его к Плетневу от 22 июля 1831 г.: "Опять хандришь! Эй, смотри: хандра хуже холеры..." (уж он-то знает, что такое хандра!)
Пушкин не умел жить среди живой жизни и любить её, он от неё спасался в мир "светлых привидений".
Князь П. А. Вяземский рассказывает: «В нём глубоко таилась охранительная и спасительная сила. Эта сила была любовь к труду, неодолимая потребность творчески выразить, вытеснить из себя ощущения, образы, чувства. Когда чуял он налёт вдохновения, когда принимался за работу, он успокаивался, мужал, перерождался».
{Вяземский П. А. Полн. собр. соч. <СПб., 1879.> Т. II. С. 372}
«Гармония Пушкина обусловливалась полнотою погружения в красоту иллюзии, поэзия его именно была цветком, выросшим из мрачной пропасти».
И прав Владимир Соловьев, говоря так: "Возвращаясь к жизни, Пушкин сейчас же переставал верить в пережитое озарение. Те видения и чувства, которые возникали в нём по поводу известных лиц или событий и составляли содержание его поэзии, обыкновенно вовсе не связывались с этими лицами и событиями в его текущей жизни, и он нисколько не тяготился такою бессвязностью, такою непроходимою пропастью между поэзией и житейскою практикою... Он с полною ясностью отмечал противоречие, но как-то легко с ним мирился. Резкий разлад между творческими и житейскими мотивами казался ему чем-то окончательным и бесповоротным, не оскорбляя его нравственного слуха... Вся высшая идейная энергия исчерпывалась у него поэтическими образами и звуками, гениальным перерождением жизни в поэзию, а для самой текущей жизни, для житейской практики, оставались только проза, здравый смысл и остроумие с весёлым смехом.
Такое раздвоение между поэзией, то-есть, жизнью, творчески просветлённою, и жизнью действительною, или практическою, поразительно у Пушкина".
{Судьба Пушкина // Владимир Соловьев. Собр. соч. Т. VIII. С. 32, 34, 36}
«...Что схватишь из его сочинений о нём самом? Поди улови его характер как человека!
И правда. Кто вздумал бы судить о Пушкине по его поэтическим произведениям, тот составил бы об его личности самое неправильное и фантастическое представление».
Если бы мы заранее не знали жизни Пушкина, мы были бы изумлены, узнав, что в жизни это был человек, совершенно лишённый способности стать выше страсти, что страсти крутили и трепали его душу, как вихрь лёгкую соломинку. Непосредственного отражения этого бурного кипения страстей мы нигде не находим в поэзии Пушкина.
«Последние полгода его жизни Пушкин захлёбывается в волнах непрерывного бешенства, злобы, ревности, отчаяния. Никаких не видно выходов, зверь затравлен, и впереди только одно - замаскированное самоубийство. И никакого отражения этого состояния мы не находим в поэзии Пушкина того времени. "Молитва", "Когда за городом задумчив я брожу...", "Памятник", "На статуи", "19 октября 1836 г.", "Пора, мой друг, пора..." - все спокойные, величавые произведения, полные душевной тишины или светлой печали. Можно себе представить, как бы прорвалось душевное состояние, подобное пушкинскому, у поэта, у которого поэзия является непосредственным отражением его душевных переживаний, например у Байрона!»
«У Пушкина прямо поражает бьющее в глаза несоответствие между его жизненными переживаниями и отражениями их в его поэзии».
"Пушкин созерцал природу и действительность, - пишет Белинский, - под особенным углом зрения, и этот угол был исключительно поэтический...
В истории, как и в природе, он видел только мотивы для своих творческих концепций... Перед этими картинами жизни и природы бледна и жизнь, и природа…
Чем совершеннее становился Пушкин как художник, тем более скрывалась и исчезала его личность за чудным, роскошным миром его поэтических созерцаний...
Пафос его поэзии был чисто артистический, художнический... Пушкин был по преимуществу поэт-художник и больше ничем не мог быть по своей натуре"
(пятая статья).
О том же говорит Гоголь: "Не вошла туда нагишом растрёпанная действительность... Чистота и безыскусственность взошли тут на такую высокую ступень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною".
П. В. Анненков сообщает: "Трудно себе и представить, каким орудием нравственного спасения было для Пушкина чистое творчество, указывая ему самому настоящие качества его ума и сердца. Пушкин перерождался нравственно, когда приступал к созданию своих произведений. Дух его как-то внезапно светлел и устраивался по-праздничному, возвышаясь над всем, что его сдерживало, томило и угнетало.
Самые подробности жизни, тяготевшие над его умом, разрешались в тонкие поэтические намёки и черты, сообщавшие произведению, так сказать, запах и окраску действительности".
{Анненков П. В. Пушкин в Александровскую эпоху. С. 211}
"Только в искусстве, - говорит он же в другом месте,- находил Пушкин благотворное разрешение противоречий собственного своего существования, только в нём примирялся он с самим собою и сознавал себя в высоком нравственном значении".
{Анненков П. В. Материалы для биографии Пушкина. 2-е изд. <СПб., 1873.> С. 179}
О таком действии творчества на его душу рассказывает сам Пушкин, называя поэзию спасающим его «ангелом-утешителем».
Но если подлинное горение души возможно только в творчестве, в поэзии, в уходе в мир светлой мечты, то какое же другое может быть отношение к реальной жизни, как не пренебрежительное и глубоко равнодушное?
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии. Но нет, тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
(Т-е, «жрецов единого прекрасного, так глубоко чувствующих силу гармонии, - мало! Они – избранные и праздные счастливцы! И их предназначение – служить искусству, а не нуждам низкой жизни.)
« Это пренебрежение к "низкой жизни", в понимании Пушкина, лежит в самом существе художника. И этим объясняется "двупланность" Пушкина, его двойственность, поразительное несовпадение его творчества с его жизнью», - пишет Вересаев .
Вся жизнь, живая жизнь, - где-то там, глубоко внизу, и как смеет она требовать какого-то вмешательства в себя от этих головокружительных высот искусства, где поэт свободен!
«Ты царь. Живи один» «движением минутного, вольного чувства», как того требует своенравный гений поэта.
...ветру и орлу,
И сердцу девы нет закона.
Гордись! Таков и ты, поэт,
И для тебя закона нет.
Глупец кричит: "куда? куда?
Дорога здесь!"
Но ты не слышишь.
Идёшь, куда тебя влекут
Мечтанья тайные.
Твой труд -
Тебе награда, им ты дышишь...
«а плод его бросаешь ты толпе, рабыне суеты».
Пушкин словно говорит:
«Я поэт, и для меня нет закона. Предоставьте мне отзываться на впечатления жизни самым фантастическим образом, как того требует мой своенравный гений, и не ждите от меня какой-то правды жизни. Может быть, её у меня совсем нет, а может быть, и есть, да не про вас!» …
Таков Пушкин во всех проявлениях: в жизни - до безумия ослепляемый страстью, раздражительный, колкий, язвительный, легкомысленный и циничный, а в поэзии - "весь выше мира и страстей", серьёзный, благоразумный, ослепительно светлый, непостижимо мудрый и неповторимый. Поэзия Пушкина - это поистине самые высокие вершины душевного благородства, целомудренной чистоты и светлой ясности духа.
Труд Вересаева «В ДВУХ ПЛАНАХ» интересен тем, что в нём автор попытался объективно взглянуть на личность Пушкина не только как гениального поэта, но и вполне земного человека с индивидуальными особенностями его эмоционально-волевой сферы, поведения и характера, с его отношением к серым будням жизни.
«Конечно, не откуда-то сверху, не с каких-нибудь мистических высот спускалось на поэта озарение, так высоко поднимавшее его душу над жизнью,- пишет Вересаев, - Данные для этого озарения лежали в его собственном подсознании. Но в обычное время соответственные настроения переживались Пушкиным как бы в полусне, смутно и недейственно, и только в состоянии вдохновения властно завладевали всею его душою. Под поверхностным слоем густого мусора в глубине души Пушкина лежали благороднейшие залежи. Это доказала его смерть. Вырванная из тёмной обыденности, душа его вдруг засияла ослепительным светом, всех изумляя своим благородством и величавой простотою».
***
12.08.2013 г.
Продолжение в третьей главе "И. А. Сикорский о Пушкине" http://www.proza.ru/2013/08/13/1913