Любовь зла... 4. Всем чертям назло

Абрамин
Вечером следующего дня побежала Лидка к Федоре за консультацией, так как была не уверена, правильно ли вела себя с Иваном, и всё рассказала начистоту. Та обрадовалась, что начало положено, и с облегчением сказала:
– НарЕшти (наконец)! Хух! Прям як сто пудов з головы геть (долой).
– Да что нарешти! Что геть! Мне не поцелуйчики пьяные нужны, мне нужны серьёзные трезвые отношения. А он, по-моему, решил отделаться малой кровью, –  расстроенным голосом  возразила Лидка. – И то потому, что залил глаза.


– А у нёго, гинтересно, стояло? Чи не? Ты, часом, ны заметила?
– Ой, вы такое спрашиваете, Федора Карповна, аж неудобно! Стояло чи не стояло...  Да откуда ж мне знать, что у него там в штанах делалось, если я была в тот момент сама не своя. Что со мной творилось – не представляете! Потеряла всякий контроль над собой, дура ненавистная, с первого раза допустила вольности. Обмякла, как парализованная, чуть сознание не потеряла. А теперь вот переживаю. Еле дождалась конца рабочего дня, чтоб с вами посоветоваться. Как вы думаете, Федора Карповна, не надо бы целоваться, правда? Ну, прямо сердцем чую, что что-то не так сделала.


– Нычо-нычо, усё так, – успокоила Федора.
– Да где ж «так», тёть Дора, если сегодня, например, он даже не заглянул ко мне в буфет! И вообще… не спешит ваш Иванко  на сближение со мной, как я погляжу. Ведь столько времени прошло с той поры, как вы чаровали! Уйма! Горох уже скоро стручки даст… А что изменилось? Аж ничего! Пара пьяных поцелуйчиков…
 

Федора ласково дотронулась до руки девушки и уверенно произнесла:
– Не переживай, донэчко (доченька). Москва ны зразу строилася. Також и з Иваном. Шо ж ты хотиш – чоловек здреить (зреет). Дай йому час. А то, шо був пьяный, так ты ж сама й наливала, нихто инший, вин тут не вынуватый.
– А что, – переполошилась Лидка, – он может и не созреть?
– НавпакИ (наоборот)! Раз почав здреть – рано чи пизно создреить, обовъязково создреить, никУды ны деница. Тепер, щитай, вин наш. – Федора выразительно похлопала по карману передника.


– А почему у вас такая уверенность,  что наш? Федора Карповна, ну скажите, а?
Хоть Федора и не любила, когда клиенты «тянут из неё кишки» и лезут «поперед батька в пекло», но сегодня сделала исключение и поделилась мыслями – видно, была в духе. А может, потому, что Лидка принесла с собой с полкило «подушечек» (карамельки), «кружлячок» домашней колбаски и чекушку «для дяди Пилипа».


– Ны хтела тибе казать, Лида, ну, мабуть, скажу, – интригующе начала Федора. – Сон я бачила… тры дни тому… Наче б то летить шулика (коршун) понад хатамы и шось такое несёть у лапах. А як долетела до твого подвирья, выпустила ношу з лап – и ноша падаить до тебя у горОд (в огород), прям на мериканку (американка, сорт картофеля). Хоч щас й зима, а снилося, бачиш,  лето – бо мериканка якраз цвила. А якщо зимою сница лето, то це на добро и на прыбуток (прибыль). Я подбегла до того, шо впало, – и бачу: сидить здоровенный трус (кролик), дывыться на меня та й очима блымае. Так отой трус – и е твий Иван. ДорЕчи (кстати), якщо сняться трусы – значить, диточОк багато бУтымэ (значит, деточек много будет). Так шо готуйся (готовься)…


Сон Лидке понравился – как-то уж очень положительно и, главное, правдоподобно интерпретировала его Федора. Тем не менее, девушке не верилось, что чувства Ивана искренни. Ей всё казалось, что и проводил он её, и лапал, и целовал исключительно по пьянке. Что сегодня небось проснулся, вспомнил вчерашний вечер – и противно ему стало, не иначе как плевался во все стороны, а может даже и рот прополоскал.


Тем не менее, субботы Лидка ждала как манны небесной. Суббота была лакмусовой бумажкой: ведь Лидка его чуть ли не официально пригласила к себе, и он как будто не сказал «нет». Если имеет серьёзные намерения – придёт, а не имеет – не придёт.


И… о, чудо! – он пришёл. Аккурат перед самым закрытием буфета (раньше суббота была обычным рабочим днём). Лидка почти взашей вытолкала последнего посетителя, тем более что это был Славка Вокарь, отпетый пьяница и жопник, по кличке Дирявый (дырявый). Он весь вечер сидел с каким-то хмырём – видать, фаловал на ночь очередную жертву.  А вот уже с полчаса как скучал один – сорвалась, должно быть, жертва с крючка, не удалось подсечь, ушла.


С брезгливым выражением своего более чем некрасивого лица Лидка выпроводила Славку, лязгнула засовом двери и для пущей гарантии провернула ключ.  Потом задёрнула шторы, выключила большой свет, оставила малый – так она делала всегда, когда считала выручку. Но сегодня выручка была уже подсчитана и сдана – руки развязаны. Лидка повлекла Ивана в подсобку – она знала, что делала: там было уютно, камерно, интимно. Уж напоила она его, уж накормила! Сама тоже приложилась – он заставил – для храбрости.


Хорошо пьяненькие и хорошо сытенькие, прихватившие с собой ещё и спиртного и съестного, молодые люди отправились домой – естественно, к ней, как и было оговорено позавчера. Родители уехали ещё утром. Он остался ночевать. Когда легли, он хотел овладеть ею. Она была этим очень напугана и отчаянно сопротивлялась. Её можно было понять: что значило в те времена для незамужней девушки лишиться девственности, вряд ли кто сейчас и представить может. Лидка боялась этого больше всего.


Но уже с первых минут пребывания под общим одеялом почувствовала, что не сможет противостоять его чарам. В голове бедной девушки роились мысли, сменяющие одна другую с такой невообразимой частотой, что казалось, будто все они зародились одновременно, и так же одновременно требуют принятия неотложного, жизненно важного решения.


Вот только часть этих мыслей: «Ну, всё – пропала, не выдержу». – «Не раскисай, идиотка, держи себя в руках». – «А стоит ли противиться? Ведь это самый настоящий дар судьбы. Вряд ли такой случай когда-нибудь ещё представится. Так что хватай своё счастье и говори спасибо». – «А если забеременею – что тогда? (Тут на ум влезли слова из «Катерины» Тараса Григорьевича Шевченко: „а покрытка по-пид тынню з байстрям шкандыбае„. Лидка проигнорировала их.) «А почему бы, собственно говоря, и не забеременеть от такого мужчины! Буду форменной дурой, если не сделаю этого». – «Тем более что если не дам, он может обидеться вдруг и уйти. Вот будет номер! О нет, только не это, всё что угодно, только не это». – «Что скажут родители, когда узнают? Отец точно убьёт». – «Как же быть? Помогите! Спасите! Караул! Погибаю!».


А ноги уже сами раздвигались, помимо воли и сознания… И тут её захлестнули и боль, и восторг, и все прелести молодой жизни, мыслимые и немыслимые. Страха больше не было. Она даже не предполагала, что жизнь бывает такой прекрасной.


Когда к Ивану подступила вторая волна желания, с Лидкой уже произошла та метаморфоза, которая чаще всего и бывает у таких как она – некрасивых, прыщавых, застенчивых, сравнительно интеллигентных, краснеющих даже от слова «дурак», уже смирившихся с тем, что умрут, так и не познав вкуса мужского тела. О, что с ней творилось! Оно и понятно: «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Любая с ума сойдёт. 


Замечено, что если волею капризной судьбы девушка этой категории когда-нибудь всё же дорвётся до фаллоса, то выжмет из него все вожделенные соки. До капли выжмет. И покажет в постели такое, что «ну прям хоть свет туши». Уж она-то возьмёт реванш, будьте уверены! Своего не упустит. На людях же останется по-прежнему скромной, застенчивой, тише воды, ниже травы – чистый ангел. И всё так же будет краснеть от слова «дурак». Или «засранец». Это про неё злые кизиярские языки рано или поздно скажут: «Надо ж! Как хлеб – так вилкой, а как х-й – так обомА (обеими) руками».


Вот и Лидка – когда пошли по второму заходу – так кричала и извивалась, будто её жарили на сковородке без добавления масла. Так грызла Ивана и била кулаками в спину, что если б кто-нибудь наблюдал эту схватку со стороны, наверняка подумал бы, что два заклятых врага сошлись в смертельном клинче. То место болело у неё как растёртый кровавый мозоль, но, ощущая в своём нутре часть иванова тела, Лидка была на верху блаженства, и боль была только в радость.


Ей хотелось бы ещё большего. Она поглотила бы его всего, без остатка, представься такая возможность, – и тогда, может быть, насытилась бы. Казалось, что именно этого она и добивается, периодически делая своими конечностями (которыми захватила его в виде клещей – как паук муху) какие-то непроизвольные движения заталкивающего характера. Такие движения вряд ли можно воспроизвести, не испытывая того восторга, какой испытывала она. Как говорится, захочешь – не придумаешь. «Распробовала… Вошла во вкус… Ишь, как разобрало…», – с торжествующей ухмылкой подумал искушённый в таких делах Иван.


Лидка всё ещё не верила в своё счастье и старалась откусить его как можно больше, пока оно, это так трудно доставшееся счастье, не уплыло.


Ну а что же Иван? О! Ивану нравилось мучить женщин, доводить их до «заоблачного экстаза», как он выражался. Ему нравилось то эротическое исступление, с каким они беснуются. Нравилось когда творят неизвестно что, теряют контроль и рассудок. Когда впадают в транс и обожествляют его, готовые отречься от жизни, лишь бы не от сиюминутного удовольствия, даруемого им капризной фортуной. И хоть от природы он был добр и милосерд, тут уж пощады не дал бы никому, даже если б им и в самом деле грозило кончиться под ним. В такие минуты он всем своим существом подчёркивал, что это он до них снизошел, а не они до него. Как ни странно, за эту «опасность для жизни» женщины его и любили. (Впрочем,  женщины знают что делают.)


Через месяц Иван сделал предложение, а вскоре и свадьбу сыграли. Это событие широко, долго и с пристрастием обсуждали не только приземлённые, а и элитные круги Кизияра. Ещё бы! И Иван, и Лидка были местными знаменитостями: он – как знатный ёбар (по-украински это слово пишется без мягкого знака), она – как передовица производства, не сходящая с Доски Почёта. И как дочка весьма зажиточных родителей. А чего стоила одна только должность буфетчицы! –  так сказать, «сорок плюс сорок = руп сорок».


Больше всего, конечно, эта тема волновала женщин. Некоторые из них считали, что Лидке «страшно» повезло, и завидовали ей, повторяя избитую фразу: «Не родись красивой, а родись счастливой». Наверно за всю историю существования Кизияра эту фразу употребили меньшее количество раз, нежели за последние полгода. Некоторые же, напротив, считали, что ей «страшно» не повезло, «бо вин пройшов и Крым, и Рым, и медные трубы – и шо зараз од нёго можна ждать?», но втайне тоже завидовали, признаваясь самим себе, что за минуту счастья с этим непререкаемым совершенством природы и они бы пошли на такое.


Но в чём не было никаких разногласий – так это в том, что иванов финт с женитьбой был построен на меркантильных соображениях. Ни одна душа на Кизияре не сомневалась, что у Дроков сколочено большое состояние. И даже более того – что у них где-то зарыт клад. Почему не сомневалась? Да потому что лидкин отец работал директором рынка. Правда, не центрального, а всего лишь районного (железнодорожного), но… для личного обогащения с лихвой хватало и этого.


Альянс Ивана с Лидией ни у кого не вызвал положительных эмоций. Ни одного доброго слова – сплошное злословие, зависть, насмешки. Люди словно бы чувствовали, что счастье, добытое через колдовство, противоестественно. Впрочем, надо отдать должное, на словах все были доброжелательны, поздравляли молодых «от души», осыпали зерном – в знак зачатия и плодовитости, говорили комплименты. И на свадьбе пили-кушали очень даже неплохо. Ушли торжества – пришли серые будни. Все ждали, что он вот-вот её бросит.


А он не только не бросал, а всё больше привязывался к ней. После работы мчался домой, помогал тестю и тёще по хозяйству, по выходным водил жену в кино, называл её не Лида, а Лидия Власовна (даже когда были тет-а-тет). Словом, стал другим, словно переродился. Видать, уж очень хорошо присушила его Федора. «Присушила так присушила, – втихомолку восхищалась Лидка, – дай Бог ей здоровья». 


Разумеется, чаровка была щедро вознаграждена – настолько щедро,  что потом ещё какое-то время была вроде как куратором-наставником молодой семьи – семьи Пилипчуков.  Кстати, она строго-настрого приказала Лидке (якобы для её же блага) не распространяться, что Иван прошёл через горнило присушки. Между тем сама же и растрезвонила об этом на весь Кизияр – не выдержала. Решила, должно быть: себя не похвалишь – никто не похвалит. Реклама есть реклама!


Лидку стали спрашивать знакомые женщины, встретив на улице и чуть отведя в сторонку, правду ли говорит Федора, что это она причаровала к ней Ивана. И та, страшно смущаясь, нехотя и обтекаемо отвечала, опустив глаза долу: «Да, было такое… Федора Карповна нас свела… Спасибо ей…». А и действительно, не могла же она говорить «нет», если маэстро в юбке (то есть сама Федора) говорит «да». Вразрез с благодетельницей она не пошла бы ни за что, несмотря на то, что очень переживала как отнесётся к этому Иван, когда до него докатится волна молвы. Ведь он ни сном, ни духом не ведал о присушке.


Но Иван оказался настоящим джентльменом – не обратил на бабские языки ровно никакого внимания. Тем более что он уже успел познать вкус другой жизни (хруст денежной купюры): тесть забрал его из паровозного депо и устроил к себе на рынок заведующим мясным лабазом.


Перед Федорой открылась грандиозная перспектива брачной сводницы со знаком качества, как сказали бы в поздние советские годы. Но только перспектива открылась, как вновь закрылась. Дело в том, что как раз в это время её сосед справа, немец Будель, вздумал продавать хату. И надо же чтобы эту хату купила Ивановна, известная знахарка, непререкаемый авторитет в оккультных делах, которая «умела всё», в том числе и причаровывать любимых. А две знахарки рядом – это, согласитесь, нонсенс.


Ивановна, звезда более высокого порядка, элементарно поглотила Федору, звезду менее высокого порядка. Но Федора оказалась настолько мудра, что поглощение это произошло бескровно: она трезво оценила ситуацию и поступила так, как говорил в своё время Гёте: «Если человек в чём-то превосходит вас, постарайтесь его полюбить, иначе умрёте от зависти». Кто такой Гёте, «с чем его едят» и вообще был ли такой человек на Земле, она, естественно, не знала.


Конец
Начало: http://www.proza.ru/2013/03/17/1030