Догорала осень

 

1               
Фильм в тысячный раз прервали рекламой. Георгий Никишин воспользовался этим и вышёл на кухню. Достал из холодильника бутылку кефира, взболтнул её и сделал несколько глотков. Он уже собирался выключить свет, как вдруг увидел незваного гостя. Из-под коробки с рисом, осторожно оглядываясь, выполз коричневый, как кусочек старого янтаря, таракан. Он добежал до середины стола и остановился. Потом сделал глубокий вираж и засеменил к раковине. Георгия охватила охотничья страсть. Он быстро снял полотенце с крючка и прямо сплеча саданул им по насекомому. Удар пришёлся по цели. Обитатель тёмного царства нашёл свой последний приют на гладком кухонном столе.
Пока Георгий копошился на кухне, фильм успел закончиться. Начались  новости. Эту информацию Никишин знал ещё с утра: министром обороны назначен Сергей Шойгу, Президентом США снова избран Барак Обама, Наталия Солженицына выступила за увеличение числа уроков литературы в российских школах, Украина начала получать газ из Германии, в Штатах усилен контроль за усыновлёнными детьми из России…
— Какой контроль? — вслух возмутился Никишин. — Надо вообще запретить эту торговлю! У них что, нет своих детдомов? Есть. Но только за своих, что случись, такое припаяют — мама не горюй! А наши там растут без прав. Как ягнята. Что хошь, то и делай с ними. — Но поддержать его было некому, и он замолчал.
          Никишину давно перевалило за шестьдесят, но на вид ему никто не давал более пятидесяти. Может быть, потому, что в его глазах всегда светилось любопытство, а открытое, доброжелательное лицо располагало к нему любого человека. Жена у него умерла лет десять назад, и все эти годы он жил вдовцом. Покидали этот бренный мир один за другим и его друзья. И круг его жизни от этого всё сужался и сужался. Всё меньше и меньше света проникало в него. Один только Георгий стоял в центре этого круга как надёжная, крепкая ось. А вокруг вертелась и мельтешила беспорядочная жизнь. На его глазах рухнула страна, в которой он родился и вырос. И теперь уже давно не было того сильного государства, которым он всегда гордился и которое любил, а была только «территория», на которой он доживал свою жизнь. И ему было тяжело видеть, как разваливаются заводы и армия, пустеют земли. И хотя из своего окопа всей войны ему было не видать, но он был твёрдо убеждён, что при другом руководстве и более разумной политике всё можно было бы сохранить.            
Георгий Иванович был крепок, как былинный богатырь. И когда его выпроводили на «заслуженный отдых», он был, по крайней мере, удивлён: меня на пенсию? за что? а как дальше без завода жить? В голове ещё много было нереализованных идей, в мышцах — нерастраченной энергии, и всё это вместе с трудовой книжкой ему предложили сдать в домашний архив.
Но долго сидеть без работы он всё же не смог. Пересилив свою профессиональную гордыню (всё-таки когда-то его мыслями создавались крупные агрегаты тепловозов), он устроился работать вахтёром на конфетную фабрику. Конечно, здесь его конструкторские знания были никому не  нужны. От него требовалось только одно: открывай турникет и пропускай людей: утром — на работу, а вечером — домой…
У себя на заводе он тысячи раз видел этих людей в форменных одеждах, но никогда серьёзно не задумывался над их трудом. Нет, он не смотрел на них свысока, просто проскакивал мимо, понимая своим пролетарским сознанием, что без их работы заводу не обойтись: это один из винтиков дисциплины производства. И вот теперь на этом месте оказался он сам. 
Но кроме этого, ему надлежало следить, чтобы рабочие — а это были преимущественно женщины — не проносили тайком конфеты. Но женщины своё дело знали тонко и прятали сладости туда, куда не каждый охранник осмелится руку сунуть… Георгий Иванович особенно не усердствовал на этом поприще, но и воровства шибко не допускал.
Ворованного Никишин, как правило, не отбирал, но пристыживал попавшихся так, что те уже больше не занимались этим промыслом. И чтобы воровства было меньше, он добился у начальства открытия льготного магазина на территории фабрики. И воровство действительно почти прекратилось. Все женщины относились к Никишину с уважением. Иногда подолгу останавливались около него и вели задушевные беседы. Он никогда им не рассказывал, кем работал в прошлом, и был с ними всегда прост. Однажды одна из таких осмелилась и сама напросилась к нему в сторожку. Народ уже весь почти схлынул, и только редкие запоздавшие пробегали через проходную.
— Давай, Иваныч, попьём чайку, — игриво предложила она, расстегнула, не стесняясь, на кофточке пуговичку и извлекла из лифчика кулёк с конфетами.
— Не боишься, что растают около такого огня? — глухим голосом произнёс Георгий, но гнать её не стал. — Баба ты ещё молодая, горячая…
— Не боюсь… Тебе несла… — ответила женщина и пытливо заглянула ему в глаза. Да так и осталась в них.
Георгий Иванович вскипятил чайник, и они пили чай со свежими конфетами, разговаривали, а вернее, распахивали друг перед другом свои одинокие души. Шоколад таял, и во рту была такая сладость, будто он прикасался губами к её груди. В голове всё плыло и кружилось… А потом она пришла и на другой вечер. Зашторила окошко. И снова они сидели весь вечер. А когда она уходила, он сказал ей:          
— Больше сюда не заходи. Люди заметят — судачить будут. Вот тебе мои ключи, будет охота… — и назвал свой адрес.
Она пришла к нему не сразу. Но когда появилась — весь воздух в квартире наполнился ею. Он, не скрывая, радовался её приходу. И справа зайдёт, и слева, и в ушко поцелует, и в шею… И она видела это счастье в его глазах, его искреннюю радость…
До постели дело дошло в первый же вечер. Полина и охнуть не успела, как Георгий завлёк её в свои пуховые одеяла. Налетел, как вихрь. Она даже не помнила, как оказалась без одежды. То ли Георгий её снял, то ли сама её с себя скинула. Когда прошла первая волна их безумства, она только спросила:   
— Что это было? 
— Это, Полюшка, закончилось наше одиночество…
Она засмеялась от счастья и прижалась к Георгию.
— Егорушка ты мой… Егорушка…
А утром призналась:
— Никогда бы не подумала, что в твоём возрасте мужчины что-то могут… А ты ведь открыл во мне другую женщину. Даже не знала, что могу так чувствовать. Очень тебе благодарна…
Георгий ответил ей не сразу. Долго раздумывал над её словами. Потом привстал над ней этакой скалой и, глядя прямо в глаза, признался:
— Сударушка ты моя… Раньше бы нам встретиться… Жалею только, что ты вошла в мою жизнь, когда она уже совсем на закате…
— Ты неправ, — беспокойно и горячо зашептала она в ответ. — Всё теперь будет по-другому у нас… За то, что мы встретились, Бог будет за каждый год отсчитывать нам наши годы назад… И мы с тобой ещё так помолодеем, что наши дети будут завидовать нам!   
«Жалеет, — подумал про себя Никишин. — Да всё равно. Пускай. Взлететь, конечно, высоко не смогу, но в стае ещё полетаю». — И он улыбнулся.
А за окном майский ветер перешёптывался со звёздами да тёплый дождь стучал по оконной раме. Так под эту музыку они и встретили своё счастье.
С этого дня она только и ждала часа, когда можно было бежать в дом к Георгию. Не шла, а летела к нему. Душа её замирала, и сердце стучало, когда только видела свет в его окнах на третьем этаже.

2
Почти год они прожили вместе. Полина «крутилась» на два дома. После работы шла к Георгию, а поздно вечером бежала домой к сыну. Он был хоть и взрослым уже, но оставлять его без присмотра Полина опасалась. «Пока не женатый, он ещё ребёнок, — рассуждала она. — На мне за него вся ответственность». И в этой материнской логике была высшая справедливость.
Полина отогрела холостяцкую конуру Георгия своим женским теплом, всё отмыла, вычистила… И засияли его окна былым ясным светом. Никишин был старше её лет на двадцать. Но женщина никогда не стыдилась этой разницы. Наоборот, выходила из его квартиры задиристо, открыто, со светящимися глазами. 
Летом они побывали в Крыму. Отдыхали в сказочном Коктебеле. За пансионатом, где они жили, высились красно-бурые скалы, которые держали на своих плечах золотое солнце. Они целыми днями купались в море, ходили по конным маршрутам и однажды даже поднялись к потухшему вулкану Карадаг. С вершины этой седой горы хорошо было видно, как где-то вдалеке, охотясь за рыбой, ныряли в глубину волн кричащие чайки. По вечерам они бродили по набережной и, вглядываясь в лиловый горизонт, наблюдали, как из глубин моря поднимались высокие волны и выбрасывали на ровный берег обточенные цветные камушки, яркие, как звёздные алмазы. Солнце и горьковатый воздух моря окончательно обострили их любовный диагноз. В сине-зелёных волнах моря Полина подолгу плескалась свободно и радостно. Пропахшие солнцем, они целовались на каждом шагу и чувствовали, как от этого медленно сходят с ума. А когда однажды Полина подвернула ногу, Никишин легко поднял её и понёс к своему корпусу. Мелкие камушки вылетали из-под его ног, как морские брызги. И ему показалось, будто второе сердце открылось в нём. А Полина, обхватив его за шею, радовалась этой минуте: что вот так, на виду у всех, он пронёс её, как невесту…
Вернувшись домой, они ещё долго вспоминали вечерние аллеи Коктебеля под его яркими неоновыми фонарями, где были счастливы и безрассудны.
— Скажи, ты рад, что мы вместе? — спросила она у него однажды.
— А ты разве этого не чувствуешь? — удивился Никишин.
— Чувствую… Но мне хочется, чтобы ты словами сказал.
Она подняла на него свои зелёные-презелёные глаза и заморгала. И Никишин сдался.
— Понимаешь, жизнь мужчины всегда наполняется смыслом, когда он восхищается женщиной. Когда ты рядом со мной, я чувствую, что моя жизнь не пуста.
Потом они оба вдруг замолчали, наступила какая-то вязкая тишина, и каждый уже молча продолжал этот разговор с самим собой. А Полина вдруг вспомнила, что ещё там, в Крыму, в можжевеловой роще, она вдруг увидела одинокого аиста в гнезде. Она чуть не вскрикнула. С детства знала, что это была плохая примета. И она сразу испугалась: «Не дай Бог, чтобы кто-то из нас вот так остался один, как этот аист». Георгию она ничего не сказала, но эта картина нет-нет да и всплывала в её памяти.
А однажды Георгию приснился странный сон. Вначале перед ним выплыла знакомая картина, которая висела у него в спальне. Всё на ней было вроде бы обычно: река, луг, и из-за облаков восходящее солнце. Но почему-то во сне оно поднималось не с левой стороны, а с правой. И размером было раза в два больше. Георгий не успел ещё этому удивиться, как солнце на его глазах растворилось, и на его месте появилось светлое лицо умершей жены.
— Добрый вечер, Георгий, — сказала она ему.
Никишин испугался и ничего ей не ответил.
— Я очень рада, что у тебя всё хорошо, — снова заговорила она. — Ты только сыновей не забывай. Почаще им звони, в гости приглашай...
И вдруг он увидел, как в её руках появилось это исчезнувшее солнце. Она перекидывала его с ладошки на ладошку, словно клубок ниток.
— И ещё я хочу тебя попросить: сходи к врачу. У тебя серьёзная болезнь. Тебе надо лечиться. Иначе будет поздно.
Георгий хотел ей что-то возразить, но вдруг проснулся от острой боли в спине. Будто змея внутри шевельнулась, вонзила в него ядовитые зубы. Было невозможно даже повернуться, не то чтобы встать. В этом положении он пролежал около двух часов. Потом боль отхлынула, но испуг ещё долго оставался в его теле.
Утром всё было, как обычно. Но к обеду боль повторилась. Он ожидал её и потому уже не испугался. Позвонил соседке, и та принесла какие-то таблетки. Отпустило. Георгий улыбнулся женщине, но та, как и жена, посоветовала идти к врачу.
Неделя прошла в анализах и обследованиях. Чтобы не сойти с ума от боли, он глотал таблетки, как леденцы… В назначенный день Никишин снова появился у своего врача.
— Голубчик, — по-старомодному обратился доктор, взглянув на Георгия поверх очков-половинок. — А вы не сможете пригласить кого-нибудь из своих родственников?
— Что-нибудь серьёзное? — тревожно спросил Никишин. — Дети у меня далеко, — размышлял он. — В других странах живут. А жена умерла давно. Так что говорите напрямую. Как-нибудь пересилю.
Врач спрятал исписанные листки в папку и положил на неё свои ладони.
— Онкология у вас, Георгий Иванович. Злокачественная опухоль толстой и прямой кишки. И довольно серьёзная. На четвёртой стадии уже. Метастаза попала в печень, потому и боли у вас такие сильные.
— Вы хотите сказать, что у меня рак? — вскрикнул Никишин и не узнал своего голоса.
— Он самый, — врач кивнул головой.
— И какие у меня шансы? — спросил Никишин тихо.
Доктор ответил не сразу.
— Небольшие… Не помогут уже ни паллиативное лечение, ни израильские клиники. Слишком поздно. Вот если бы вы обратились к нам месяцев шесть назад…
Георгий Иванович отсчитал эти полгода назад: как раз выходило, что в это время они с Полиной отдыхали в Крыму… 
— Но этого не может быть! — вскочил он. — Это какая-то ошибка! Я редко когда болел! Вы взгляните в мою карточку! — И он стал  перелистывать перед врачом свою историю болезни. — Я могу одной рукой поднять двухпудовую гирю. Неужели нет такого лекарства, чтобы вылечить меня? — он снова опустился на стул и с надеждой взглянул на врача.
— Увы, голубчик. Лекарства действуют медленнее, чем сама болезнь. В вашем случае шанс только на лучевую терапию. Или химиотерапию. Операция уже не поможет. А пока я вам выпишу промедол и омнопон… Пусть они всегда будут у вас под рукой. Они хорошо снимают боль…
Никишин шёл по улице, натыкаясь на людей. Небо было грязное. Упругий ветер бил ему в грудь. Он шёл неровно, его даже заносило с тротуара на газон, но каждый раз после этого он снова возвращался на узкую асфальтовую полосу. Асфальт был серым, весь в трещинах, как лунный камень. 
— Мужчина! Вы бахилы забыли снять! — остановила его встречная женщина. 
Никишин глянул на свои башмаки. Действительно, они до сих пор были обуты в синие полиэтиленовые «лодочки», которые уже давно промокли и прорвались, а к их носкам, словно заплатки, прилипли пожухлые осенние листья с красными прожилками. Георгий нагнулся и стянул с ботинок больничную обувку.
Это немного привело его в себя. Карусель в мозгу остановилась. Но по-прежнему всё вокруг виделось в какой-то туманной пелене. Он пересёк дорогу, прошёл мимо Мемориального парка и в расплывающейся завесе мелкого дождя увидел, как люди выходили из административного здания после работы. Он замедлил шаг и оглянулся. Посмотрел на свою тень и не узнал её. Она была без рук и головы. Георгий повернулся и быстрым шагом попытался оторваться от неё. С ним кто-то здоровался, он кивал в ответ и шёл дальше. Его пытались остановить, чтобы поговорить, но Никишин отмахивался: в следующий раз! Всё вокруг него было знакомым: двухэтажные дома, кованые ворота, старые деревья. Но в то же время всё это было уже чужим и далёким.
«Что же получается? — спрашивал он у своей тени. — Я умру, а всё это будет продолжать жить для других людей? И, наверно, никто даже не заметит моего ухода из жизни. Если слово «рак» прочитать в обратную сторону, — осенило вдруг его, — то получается другое слово. Кар. Кара. Следовательно, эту болезнь мне надо принимать как расплату за какие-то грехи. Какие? Вроде, я всё время старался жить по совести и по правде. Но, видать, что-то было в ней, где чаша весов перевалила не в правильную сторону».
— За что мне так? — уже вслух пробормотал он. — Я очень любил людей. И любил жизнь…
Так всю обратную дорогу к дому Георгий и шёл, разговаривая со своей тенью. Иногда она пропадала, и ему тогда казалось, что и он вместе с ней покинул эту грешную землю. И вдруг в его голове мелькнула спасительная мысль: а может, врач чего-то напутал, смешав его анализы с другим больным?
 «А что, может, и вправду так получилось? — подумал он и обрадовался. — Ведь бывает же так. — И от этого самообмана ему стало на миг легче. Но только на миг. — Ну как же …  — снова начал он рассуждать, — скоро наступит зима, выпадет снег, а меня уже не будет? Ведь это несправедливо! А как же сударушка моя останется без меня? Ей-то за что страдать? Это что же получается? Бог вначале одарил нас любовью, а затем забрал её? Мы что, выходит, не оправдали Его доверия? В чём наш грех? Господи! Ну скажи Ты мне!»
Георгий вдруг остановился и заплакал, шумно всхлипывая. Потом успокоился и пошёл дальше.
Уже затихли отголоски дня, город лёг в темноту, когда Никишин подошёл к своему дому. Он расправил плечи, выпрямился и шагнул в тёмный подъезд, твёрдо решив ничего не рассказывать Полине.

3
С того дня прошёл месяц. Боли по-прежнему мучили Георгия. Он даже перестал ходить на работу. От лекарств, которые выписывал врач, его только клонило ко сну, и он чувствовал, как с каждым днём силы покидают его. И всё это происходило так быстро, будто это не его жизнь обрывалась, а день заменялся сумерками. 
Никишин по-прежнему продолжал наблюдаться у онколога. Но в основном только для того, чтобы взять подотчётные ампулы. Чтобы получить новое лекарство, ему надлежало отчитаться за старые. И всё это происходило в присутствии медсестры и врача, заведующего отделением поликлиники. И так по кругу, каждую неделю… 
Такой процесс сдачи ампул, выписки нового рецепта занимал от трёх до четырёх часов. Георгий устал терпеть унижение и, не выдержав, созвонился с сыновьями. Ему повезло: старший как раз находился в командировке в Израиле. Он-то и сумел передать отцу какой-то редкий наркотический препарат.               
И Георгий снова ожил. Стал ходить на работу, общаться с Полиной. Спастись от карающей болезни, конечно, было уже невозможно, но лекарство позволяло ему не терять человеческий облик, угасать без  мук.    
Химиотерапию ему делали один раз в неделю. После первого сеанса лучше не стало, но и хуже тоже. Полина в эти дни к нему не заходила. Переговаривались только по телефону. Она с сыном нанялась по вечерам копать картофель в совхозе. Пять мешков совхозу — один себе. Георгий предложил свою помощь, но она отказалась.
— Ладно уж. Сиди дома. Мы сами управимся.
В конце недели она всё-таки заглянула к нему. Георгий лежал на диване небритый и какой-то весь почерневший.
— Батюшки! Это что у нас случилось? — всплеснула руками Полина.
Георгий привстал на локте и виновато улыбнулся.
— Ой, лихо мне с тобою! Да ты весь исхудал без меня! И животик совсем пропал. Ну, прямо добрый молодец.
Женщина на всякий случай потрогала его лоб. Температуры не было. От этого прикосновения Георгий весь вздрогнул, схватил её руку и прижался к ней губами.
— Так, больной, понятно… Значит, быстро в ванну и бриться.
Никишин улыбнулся и встал. Из зеркала ванной на него смотрела косматая, заросшая щетиной чужая физиономия. Георгий выдавил из баллончика пену и большим слоем наложил её на лицо. Потом осторожно, узкими полосками начал сбривать эти непроходимые заросли. На него снова взглянул прежний Георгий Иванович.
— Егорушка, к столу! — уже звала по-домашнему Полина.
Кухня сияла чистотой. Исчезла немытая посуда в раковине. В глубокой тарелке золотился от подсолнечного масла овощной салат. А на плите шкворчали румяные котлеты. Георгий вытащил из шкафа бутылку красного вина. Разлили по бокалам. Выпили.
— Ну, рассказывай! Что всё-таки произошло? — повторила свой вопрос Полина.
Георгий попытался навести на себя безразличный вид.
— Да ничего. Так, небольшая депрессия. Тебя не было, вот и захандрил, — соврал он.
— Ну, ты просто как ребёнок! — поверила она ему.
— Не ребёнок я… Просто ты уже давно в меня проросла. Или я в тебя… Неважно. Но когда тебя нет со мной, у меня что-то ломается внутри… —  сказал Георгий дрогнувшим голосом.
Полина вся вспыхнула, и глаза её заметно повлажнели. Они сегодня были особенно зелёными. Из их глубин шёл свет, будто там пряталось маленькое солнце. 
…Не один раз стрелка часов прошла по своему кругу. Часы снова отсчитывали время их любви. Полина плыла где-то высоко в небе, наслаждаясь бабьим счастьем… И кругом было огромное пространство, и только одинокий месяц освещал их путь.
Рассвет был ещё далеко-далеко… И когда Полина открыла глаза, Георгий сказал ей:
— Ты самая лучшая женщина… И я очень счастлив, что ты со мной…
— Не сглазь… — испуганно ответила Полина. — Послушай, а почему ты не ходишь на работу? — переменила она разговор.
— Меня берут назад на завод, — снова соврал он ей. — Хочу по этому поводу собрать у себя дома друзей. Ну, мальчишник такой устроить. Ты мне поможешь? Составь мне список продуктов, а я сам всё куплю.
— Конечно, помогу…            
Но вдруг боль в самый ненужный момент предательски вернулась к нему. Она  ходила кругами под его рёбрами и под кожей, ломая и скручивая всё внутри. Георгий набрал в грудь воздуха, тяжело поднялся и вышел на кухню. Дрожащими руками схватил ампулу и, оглядываясь на дверь, сделал себе укол. Потом опустился на стул и обхватил голову руками. И снова в который раз подумал о своих сыновьях… «Неужели так их больше и не увижу? — с горечью подумал он. — Как всё скрещено в этой жизни! Как всё это рядом: любовь, жизнь и смерть…»

4
Полина, как и обещала, наготовила еды, расставила всё на столе и ушла домой.
— Ты только не напивайся, — попросила она на прощанье. — Немного выпей для компании — и всё… А то знаю вас: как соберётесь — и меры не знаете.
— В России сто грамм — не водка, — попытался отшутиться Георгий.
— Ну, правильно! Сначала вы требуете выпивку, а потом выпивка требует вас, и поехало, покатилось… Завтра приду — чтоб как стёклышко был!
— Слушаюсь, мой генерал! — козырнул он ей дурачась.
Встреча была назначена на субботу, на четыре часа дня. Гости подходили медленно, и только где-то около пяти собрались все. У каждого в глазах стоял немой вопрос: «По какому случаю?» Многие подозревали, и не без оснований, что Никишин хотел познакомить их с будущей женой. Но её в квартире не оказалось. Все продолжали переглядываться, любопытство нарастало, интрига продолжала жить. А Георгий Иванович, встречая гостей, разговаривал с ними и только улыбался краешками губ. Наконец пригласил всех к столу. Шумно задвигали стульями. Никишин, как и полагается хозяину, сидел во главе стола. Он был в чёрном парадном костюме, белой рубашке, но без галстука.
— Ну, Гоша, не томи, — не выдержал кто-то. — По какому случаю царский пир?
— А разве, чтобы собраться вместе, нужен особый повод? — и он обвёл всех лукавым взглядом. — То, что мы живы, что мы вместе — это разве не повод? Когда я вас обзванивал, у меня поджилки тряслись. А вдруг, думаю, на том конце провода скажут: а Василия мы ещё в прошлом году схоронили… — Георгий Иванович поднял рюмку. — И я очень рад, что все мы живы и здоровы. Вот за это давайте и выпьем!
— И за твоё здоровье, чёрт ты рогатый! — пробасил его лучший друг Семён Галамага. И друзья за столом облегчённо вздохнули.
Все встали и потянулись друг к другу с наполненными рюмками. И потекли потом разговоры. Всё чаще слышалось: «А ты помнишь?.. а ты не забыл…» Они говорили много, припоминая разные истории из прожитых лет. Память, оказывается, всё сохранила. Сейчас за разговорами всплывали такие мелочи, которые казались уже давно забытыми.
— А помнишь, — подсел к Георгию Валентин Фёдорович Капырин, друг по «альма-матер», — как я на твою свадьбу приехал на попутном самосвале? Аж с Егорьевска его гнал. В самый аккурат подъехал. Вылез из кабины, а ты уже стоишь на ступеньках загса и голубей пускаешь. А голубка твоя, самая главная, рядом с тобой. Жаль, что Екатерина не дожила до этих дней… рано ушла…
К друзьям, обняв их за плечи, подсел Семён Васильевич.
— А я вот что вам, мужики, скажу, — уже на полном взводе, заплетаясь языком, заговорил он. — Вот скажите вы мне: мы вместе создавали дизеля, рассчитывали узлы и детали к ним. А кто сейчас нас помнит? Да никто! Значит, не это главное в жизни! Главное в жизни человека — это любовь, семья, дети. Всё то, что продолжает наш род! Вот у меня есть внук, ещё в школе учится. Толковый такой: всё время что-то мастерит. Ну, это понятно — весь в деда пошёл… Я ему как-то рассказал про гиперзвук, объяснил, что это такое. Так что вы думаете? Он мне через три недели показал собственную схему устройства гиперзвукового летательного аппарата! Это в четырнадцать-то лет!
А в это время на другом конце стола словно вулкан загрохотал. Это заговорил Василий Иванович Загорелов, бывший парторг отдела и первостатейный инженер.
— А вы не забыли, когда мы трудились над нашими ТЭПками? — спросил он всех. — Тепловоз уже был на ходу, а капризов у него было, как у беременной женщины. Особенно эти браки в поршневой группе. Помните эти трещины? И только когда мы сами разработали ультразвуковую установку, только тогда научились выявлять их.
— Да, хороший получился богатырь! — подхватил разговор Георгий Иванович. — Я участвовал в его первых испытаниях. Помню, для эксперимента поставили на стол машиниста стакан с водой и погнали машину с запредельной скоростью. Так вода в стакане лишь слегка колыхнулась! Долго работали эти машины на разных магистралях…
— Да и сейчас, говорят, катаются по Средней Азии, — добавил кто-то.
— А вот ты, Семён, — снова заговорил бывший парторг, — сказал давеча, что никто наших имён не помнит. Ты ведь помнишь, как мы все вместе изобретали эту ультразвуковую установку?
Галамага, не задумываясь, ответил:
— Чего уж тут не помнить? У меня до сих пор по ней записи сохранились. 
— Ну правильно, — согласился Загорелов. — Мы давно уже не работаем, а установочкой этой народ до сих пор пользуется! Помнят, значит!
— А орден за эту установочку ты один, Василий Иванович, получил, а нам всем по десятке к зарплате дали, — не выдержал и высказал свою давнишнюю обиду Галамага. — Хотя ты не больше нас работал.
Наступила неловкая пауза. Парторг не стал оправдываться, а только зыркнул по-недоброму на обидчика и сказал:
— Ладно, чего сейчас будем делить… Давайте лучше помянем нашего начальника цеха. Толковый мужик был Виктор Степанович… 
Все задвигали стульями и встали. Запрокинулись седые головы, опустошились рюмки в память о старом товарище. Потом снова сели, и только один Никишин остался стоять. Он смотрел на каждого, кому-то подмигивая, кому-то кивая головой. Затем постучал вилкой по бутылке, призывая к тишине.
— А вот теперь, дорогие мои други, — проговорил он, и его голос предательски задрожал, завибрировал. — Теперь, когда мы помянули нашего шефа, я, наконец, и скажу вам, зачем я вас пригласил. — Он оглядел всех хмельным взглядом, и те, кто сидел ближе к нему, заметили, как повлажнели его глаза.
А Никишину начать этот разговор было действительно очень трудно. Десять пар глаз смотрели на него. И он многое сейчас бы отдал, чтобы не было этого повода. Но он был. Значит, надо говорить, надо прощаться. Ведь за этим он их и пригласил.
— Наверно, вы сейчас сидите и думаете: «Всё-таки чего это Георгий эту пьянку затеял?» — заговорил Никишин медленно, думая, припоминая. — Нет, дорогие мои други, это не пустая пьянка. Попрощаться я вас пригласил. Заканчивается, видимо, мой век на этой земле. Ведь как бывает в жизни? — вдруг оживился он. — Живёт себе человек, а потом — бух! и нету его!  Вот и подумал я — пока силы есть, посидеть с вами в последний раз. Молча уходят, когда смерть внезапно наступает. А у меня время ещё есть…
— Ты чего это городишь? — перебил его Галамага. — Какая смерть, какое время? Да на тебе ещё можно пахать и пахать! У тебя что, крыша поехала?
— Рак мне с горы свистнул, — твёрдо и резко сказал Никишин. И все притихли. — И бороться уже поздно. Жрёт он меня изнутри. Как червь… Я всегда за сердце своё боялся. Слабое оно у меня было с самого детства. Операцию даже перенёс… А тут удар в дых, с другой стороны… Иногда так припрёт, что никаких сил нет. «Скорая» уже не выезжает, говорят: рак — не повод для выезда. А боли уже такие стали, что даже однажды сознание потерял… Мы, дураки, молим Бога о хорошей жизни. А надо молить о лёгкой смерти.
Долго все сидели молча, пока Георгий снова сам не заговорил:
— Я хочу выпить за вас. Дай вам всем Бог здоровья! Любите свой дом, свою семью… И пусть боль никогда не разорвёт ваше сердце…
Никто не шелохнулся, никто не налил себе в пустую рюмку.
— Ну чего же вы?! — повысил он голос. — Не на поминках же мы ещё! Мы живы! Мы продолжаем гулять и радоваться этому обстоятельству.
Георгий начал обходить стол и наливать всем по кругу. Его руки тряслись, и водка часто проливалась на скатерть. Когда он отходил, каждый вставал с наполненной рюмкой и держал её бережно, словно поминальную свечу. Пройдя круг, Никишин остановился у своего места. Поднял высоко рюмку и залпом выпил. Потом запел:

Ваше благородие, госпожа Разлука,
Мы с тобой родня давно — вот какая штука.
Письмецо в конверте погоди, не рви!
Не везёт мне в смерти — повезёт в любви.

Вначале он пел один, потом эту песню подхватил другой, третий… А потом были и другие песни, и мужчины пели их, словно боясь остановиться, чтобы снова не вернуться к тому страшному разговору…
— Вы, наверное, думаете: чудит старик, — снова заговорил Никишин. — А ведь кто-то из умных сказал, что размышлять о смерти — это значит размышлять о свободе. Или этот умник неправ?
— Гоша, мы здесь все технари, — сердито отозвался Галамага, — и не нам рассуждать и философствовать. Но только то, что ты затеял, на военном языке называется паникёрством. Ты это лучше меня понимаешь. И мой тебе совет: успокойся, не буди раньше времени свою смерть. Она сама придёт, когда ей это понадобится. Живи, как все. У каждого человека есть своё  время для смерти. Нам здесь всем недолго осталось жить. Только никто не знает этого дня…
— Семён прав, — поддержал Галамагу бывший парторг. — Ты просто раскис. Испугался. А ты лучше спроси у нас: с какими болячками мы живём? Пальцев на руках не хватит, чтобы их все перечислить. Я вон три инфаркта перенёс. Так что же, мне теперь живым в гроб ложиться? Нет, Гоша, за жизнь надо цепляться, биться за неё, какой бы она сраной ни была…
Георгий был уже здорово пьян, но держался на ногах крепко. Изредка ронял голову на грудь, закрывал глаза, но через минуту вскидывался и виновато улыбался окружающим. Иногда ему казалось, что он всё это нафантазировал и никакой болезни у него нет, а есть одно притворство, и что собрал он сегодня в своём доме друзей, чтобы покуражиться перед ними. И чем чаще он об этом думал, тем сложнее ему было отделить выдумку от правды. Но, вспомнив о своей просьбе к друзьям, Никишин облокотился о стол двумя руками и выпрямился.
— Я ещё не всё договорил. У меня есть к вам две просьбы, — и он вытащил из внутреннего кармана пиджака два белых конверта. — Здесь деньги. Вот в этом деньги на похороны. Я хочу, чтобы этот конверт взял ты, Семён Васильевич. А вот в этом деньги на памятник. Их пусть возьмёт наш парторг. Это по его части. Только ты, Василий Иванович, много на нём не расписывай. Фамилию, имя и даты. И больше ничего. Запомнишь? А теперь на посошок и расходимся.
         Расходились в глубокую ночь, когда трамваи давно перестали ходить, когда над коломенской землёю ярко горели звёзды и болталась где-то в углу неба неулыбчивая луна.

5
Полина пришла рано утром. Георгий стоял в трусах около раковины и мыл посуду. Время от времени прикладывался к заварочному чайнику, пытаясь заглушить пожар внутри. Под подоконником стояла батарея пустых бутылок. А рядом, в ведре, светились осколки разбитой посуды. Георгий торопился убрать следы вчерашней пьянки. Но не успел.
— Да… видать, от души повеселились, — раздался из-за спины насмешливый голос Полины. 
Георгий обернулся. Мокрая тарелка выскользнула из рук, но он поймал её на лету почти у самого пола.
— Сударушка моя, ты уже пришла? — заискивающе спросил он. — А я вот хотел навести порядок до твоего прихода…
— Не навести порядок, а замести следы своего преступления, — уточнила она. — Ведь ты вчера мне обещал… Боже мой! С кем я связалась? С алкоголиком! — шутливо всплеснула руками. — А ну, давай, отходи от мойки. А то всю посуду переколотишь.
Он послушно вытер руки, сел за стол. И вдруг снова ощутил эту боль. Она шла откуда-то из глубины и жгла всё внутри. Георгий чувствовал, будто летит в какую-то пропасть, разрубленный на многие осколки. Он последними усилиями заставил себя встать и выйти в комнату. Там дрожащими руками он сделал себе укол и снова вернулся на кухню. Полина что-то ещё рассказывала, смеялась, а Георгий, тяжело дыша, снова возвращался к жизни. «Горько умирать, когда твоё сердце ещё любит», — подумал вдруг он. 
Женщина тем временем закончила мыть посуду и обернулась.
— А давай-ка мы с тобой чайку попьём! — предложила она, и Георгий вспомнил, что когда-то с этой фразы началось их знакомство.      
— Я его уже сегодня столько выпил! — признался он. — Но с тобой — с удовольствием! Только давай я тебе вначале кое-что покажу.
— Мне глаза закрывать? — и она кокетливо отвернула голову.
— Не обязательно, — ответил Георгий и вышел в комнату.
Вернулся он оттуда с канцелярской папкой в руках. Лицо его на этот раз было не то что весёлое, а какое-то торжественное. Развязал тесёмки и вытащил лист.
— Здесь моё дворянское завещание, заверенное нотариусом, — произнёс он. — Я тебе завещаю мою квартиру со всем барахлом. Ты только не беспокойся: помирать я не собираюсь, — утешил он её, — но пусть эта бумага будет при тебе. Теперь ты будешь настоящая сударыня. 
— Ты что это надумал? И почему мне? — опешила она от неожиданности. — У тебя ведь дети есть… Да и вообще, к чему ты всё это затеял?
— Отвечаю на первый вопрос: им это не нужно. У них такие хоромы, что нам с тобой и не снились. А вот теперь в самый раз и чай пить…
Полина расставляла фарфоровые чашки с блюдечками, и руки у неё слегка дрожали. Какое-то неприятное предчувствие овладевало ею. Она изредка бросала взгляды на Георгия. Он это заметил, и вся его душа наполнилась грустью. 
— А у нас ведь к чаю ничего нет! — вдруг вспомнил Георгий. — Давай я сбегаю за тортиком? Заодно и голову проветрю, — предложил он и, не дожидаясь ответа, начал торопливо одеваться. Надел тот же вчерашний костюм, белую сорочку.
— Какой ты у меня, Егорушка, представительный, — оценила она его.
— И ты у меня красивая! — он обнял её и прижал к себе. — Осень без тебя была бы печальной. А с тобой она золотая… — Потом попросил: — Поцелуй меня…
Полина и сама этого уже давно хотела: обняла его крепко за шею и с силой прижалась к губам…
— А у меня тоже есть один сюрприз! — отстранилась она от него.
— Какой? — загорелся он.
— Вот придёшь, потом и скажу. Иди! — и поправила лацкан его пиджака.
Чтобы занять себя чем-то, она вернулась на кухню, протёрла сухим полотенцем всю посуду, взяла со стола листок завещания и прошла в комнату. Прочитала весь текст заново, даже фамилию нотариуса. Вложила листок в папку и положила на подушку. На видное место.
И тут под ней она заметила коробку с лекарствами. Рядом лежал пакет со шприцами и использованными капсулами. Полина опустилась на диван. Ужас от находки парализовал её тело. Она понимала, что обнаружила не просто лекарства, а какую-то страшную тайну. Сердце её то останавливалось, то громко стучало.
А Георгий всё не возвращался. Тогда она вышла на балкон, с которого просматривался весь путь к булочной. Осень медленно растекалась своим золотом по аллее. У самой дороги женщина заметила какую-то тревожную толпу. Защемило сердце. Накинув плащ, в одних тапочках она выбежала на улицу.
Сердце не обмануло. Георгия и ещё двух человек она увидела у дороги. В глазах Полины блеснула боль. Георгий лежал на спине, раскинув руки, и лицо его было таким, будто он спрашивал людей: чего вы все суетитесь? Рядом стоял полицейский и допрашивал какого-то мужчину.
— Я ехал спокойно на своём фургоне. Да и гнать мне особенно было нельзя — в кузове оргтехника, — разгорячённо твердил шофёр, то и дело поглядывая в сторону сбитых пешеходов. — И тут на дорогу выбежала какая-то сопливая девчонка. Сунулась под колёса и растаяла, точно ангел. Я увернулся от неё и наехал на этих троих — они у дороги стояли… Всё произошло мгновенно…
— Ну и где эта девчонка? — попытался уточнить полицейский.
— Убежала! — завизжал перепуганный шофёр. — Но она точно была! Вон у людей спросите!
— Спросим, спросим… Не сомневайся, — ответил полицейский и подозрительно взглянул на водителя.
Полина подбежала к Георгию и села около него на корточки. Правая нога его была босой. Циферблат часов был разбит.
— Почему ты не уберёг себя? — затрясла она его. — Что ты от меня скрывал? Мы бы вдвоём что-нибудь обязательно придумали! — закричала она. — Ну почему ты так сделал? У–уу!.. — пронёсся над землёй бабий стон.
Но только один ветер в каштанах прошелестел ей своё — «прости»… У неё уже не было сил кричать, и она, упав на него, заплакала.
Её увидел полицейский:
— Женщина! Отойдите! Здесь ничего нельзя трогать!.. Вы кто?
— Жена это его, — сказал кто-то из толпы. — Незаконная.
Полину подняли и отвели к остановке, усадив на лавку. Потом подъехала «газель» без окон. Санитары накрыли трупы простынями и увезли их. 
Движение на дороге возобновилось, и народ стал медленно расходиться. А Полина ещё долго сидела на скамейке, и ей казалось, что вокруг неё умерла вся земля, умерли травы и цветы, и ветер гоняет по аллее не осенние листья, а какой-то чёрный пепел догоревшей осени. Боли от горя в сердце не было, а накипало только ощущение, что оно навсегда стало одиноким и пустым.