Цепь случайностей в моей жизни продолжалась. Хозяин квартиры, где мы в то время жили в Подольске, сказал, что на одном из заводов в Климовске, КШЗ (Климовском штамповочном заводе) есть многотиражная газета. Я туда поехала (на Весеннюю), вызвала в проходную редактора Саиду Николаевну Грошеву, татарочку. Назвала фамилию, она почему-то ахнула ( оказывается, у них на заводе работал некий Толстобров, большой начальник), сказала, что у них в газете вакансий нет, так как штат состоит из одного человека, редактора, но сказала, что постарается мне помочь. Она позвонила в «Подольский рабочий». Главный редактор, Николай Тихонович Чибисов, пригласил меня, сославшись на мой разговор с Саидой Николаевной. Зам. редактора, А.С.Рябоконь, предложил на время, пока не освободилось место в промышленном отделе «Подольского рабочего», пойти работать в многотиражную газету совхоза «Заря коммунизма и сказал, что мечтал бы сам пойти в ту совхозную многотиражку («Уж больно совхоз знаменитый!»), но в данный момент не может. И посоветовал поскорее вступить в КПСС.
Я выполнила по-быстрому несколько заданий очеркового характера. Понравилось. И вскоре меня вызвали в горком к 3-ему секретарю (по идеологии), Стариковой Нине Георгиевне. Первым тогда был В.С. Папутин.
Нина Георгиевна очень внимательно со мной поговорила, расспросила, подчеркнула, что я теперь – номенклатура ГК КПСС и пожелала успеха.
На следующий день, 16 сентября 1966 года я приехала в совхоз. Сначала с трепетом зашла в партком (О! Священное место!), и с секретарем парткома Дмитрием Ивановичем Кудиновым пошла к директору.
Директором был Антон Антонович Гуманюк, легендарный передовик сельскохозяйственного производства, мужчина весьма внушительного вида. Я сидела ни жива, ни мертва. Накануне я сходила в парикмахерскую (специально) и сделала идиотский начес. А еще надела красную вязаную кофту, только что присланную мамой, и которая, как мне казалось, ко мне совсем не шла. Эти обстоятельства (прическа и кофта) лишали меня последней уверенности в себе. Я не помню, произнесла ли я на этой аудиенции хоть единое слово. В кабинете были другие начальники – председатель профкома, сельсовета и другие. Председатель сельсовета, Л.Н.Гусева, сказала, что не обязательно брать редактора со стороны, что у них в школе есть учителя с высшим образованием, но директор ее оборвал: «Нет, нам следует согласиться с рекомендацией горкома партии. Там лучше знают кадры идеологических работников». Председатель профкома И.И. Булаенко поддакнул: «Мы и квартиру в новом доме выделим». Я поспешила сказать, что квартиры не нужно. Почему-то в кабинете раздался вздох облегчения. Много позже я поняла – почему.
Кстати, я не сказала главного – почему в совхозе понадобился новый редактор. До сих пор редактировал газету сам секретарь парткома. Писать ему, конечно, было некогда, о журналистской работе он имел смутное представление, и составление номеров он препоручил верстальщику типографии, В.С.Шеко. Тот брал готовые набранные материалы из других газет на общие темы и компоновал их, перемежая с клише о природе и несколькими заметками из жизни совхоза. Не газета была, а безобразие, халтура. И эту газету жестоко раздолбали в «Подольском рабочем» и обкоме партии, и этот шлейф неполноценности тянулся за газетой и далее, всю жизнь...
Итак, я начала редактировать с/х газету. Как Марк Твен. Зарплату мне положили 100 рублей в месяц, и называлась я в первые годы «ответственный секретарь». Редактором же именовался очередной секретарь парткома. А менялись секретари почти каждый год. Для чего? Кудинов ушел ровно через два месяца, будучи не избранным на ближайшем отчетно-выборном собрании. Об этом он мне сообщил самолично, приехав ко мне домой (тогда еще на снимаемую нами частную квартиру на ул. П. Морозова). Обливаясь слезами и обвевая меня перегарцем, он с проклятиями в адрес недругов из начальства совхоза поведал о прошедшем собрании, о том, кто какую гадость сказал в его адрес.
Мне было жаль его, я начала привыкать к его либеральному руководству. Ко мне он относился с уважением, расхваливал, показывая большой палец, газету. Газета в самом деле засверкала, так как я понеслась вперед, раздувая ноздри и распустив по ветру гриву...
А пришел на место секретаря учитель из школы Степан Григорьевич Толстой, покоривший сердца зарёвцев пламенными речами на собраниях, в которых обличал прежнее руководство совхоза.
С ним у меня тоже завязалась дружба, он меня уважал, во всем шел навстречу, в работе помогал. Но когда его через год переизбрали, я в душе порадовалась, так как он был уж очень желчным и донимал всех демагогией. Изображал из себя руководителя, горящего на работе до изнеможения. Он действительно горел и в конце слег в больницу то ли с печенью, то ли с желчным пузырем. Весь пожелтел.
И о нем я погрустила, тоже ведь привыкла. Но на смену ему пришла Анна Степановна Рожкова, маленькая, скромная агрономша, старая дева. И с ней мы хорошо ладили. Один раз я даже у нее ночевала после поздно закончившегося спектакля в Доме культуры.
Я начала намекать, что пора бы и мне самой подписывать газету. Но мне прибавили 10 рублей и сказали: подожди, не торопись.
А я рвалась в партию. Газета – партийный орган, а я даже не имею права бывать на партсобраниях. Меня не пускали по одной подлой причине: секретарь парткома за «редакторство» получал лишние 50 рублей (при официальной зарплате от обкома 140 рублей). Оказывается, я имела право и на ежегодную премию в несколько окладов, но меня долго не хотели баловать. Остальные же получали окладов по 10, а то и более, из прибылей. Анна Степановна как-то звонила, на что-то намекала, но так туманно, что я не поняла и ответила что-то не то. Догадываюсь, что речь шла о свидании с директором. Потом, несколько лет спустя, я встретила в Москве Дм. Ив. Кудинова, и он сказал, что я понравилась Антону Антоновичу с первого взгляда. Я видела с его стороны много знаков внимания, но не реагировала на них, делая вид, что не понимаю. Например, отказалась от 60-рублевой прибавки к жалованию («Это же незаконно!» - «А я сам отвечу за эту незаконность»). Так или иначе, но уважал он меня безмерно. Всегда к моим услугам была машина, которая меня привозила и отвозила, объезжала со мной весь совхоз, конторы, поля и фермы. В совхозе я была ровно полдня раз в неделю, по пятницам. Писала газету сразу, без черновиков, печатая материалы на пишущей машинке, верстала в типографии (Подольская фабрика офсетной печати).
Несколько раз меня приглашали на банкеты по случаю праздников, и я начала было привыкать к водке, но, поскольку намеков я продолжала упорно не понимать, приглашать перестали. Ну и ладно. А я на банкетах ух как блистала! И пела!
После Рожковой пришел секретарем Евгений Васильевич Цыбизов. Это был кадровый, профессиональный партработник, скромный, без хитростей, честный, добросовестный, молодой человек. Мы с ним работали тоже дружно. Но именно его наивность помогла мне стать, наконец, полноправным редактором. Дело было так. Я в очередной раз робко попросила принять меня в партию. «Конечно! Давно надо!» И принял. Меня тут же утвердили редактором, сделали оклад в 150 рублей, а с Цыбизова... сняли 50 рублей. Как он возмущался! Ездил, жаловался, но все было законно. 50 р. ему приплачивал совхоз именно за «редакторство», а не просто так, по какой-то особой графе. И опять я видела слезы. Но на меня он не обиделся, отношение не изменил. Часто самолично приезжал на парткомовском «Москвиче» и объезжал весь маршрут.
Через год и его не избрали, пришел местный агроном Николай Антонович Ильяшенко. Ох, и трудно ему было держать свою ноту в совхозном хоре! Он все время был, как натянутая струна. Почему – я не знаю. Ко мне он относился нормально, сообщая всю необходимую информацию, дал возможность съездить за границу, в ГДР и Бельгию и Голландию.
Потом были другие партийные секретари, и на пенсию в 1984 году я ушла из-за последнего на моей памяти секретаря Александра Васильевича Донцова. Этот был из комсомольских вожаков конца 70-х, из которых вышли самые беспринципные лидеры перестройки и новые русские. К чему ему была честная трудолюбивая редакторша, надоедающая вопросами о деятельности парткома, требующая ежедневной информации. И вообще, глаза бы не глядели на эту старуху!
Чашу моего возмущения новым руководством переполнил следующий случай. По пятницам за мной к типографии приезжала машина («рафик»), которая до того или после заезжала на Щербинку, в пункт проката кинофильмов, за очередным фильмом для ДК или сельских клубов. В последнее время с шофером за фильмами ездил секретарь комитета ВЛКСМ, недавно вернувшийся из армии, выпускник МГИКа (Институт культуры). Он меня презирал из глубины души прежде всего за приверженность к партийной дисциплине и классической музыке (как-то в дороге мы с ним поговорили). Заезд в типографию его страшно тяготил. Однажды они управились в Щербинке быстрее обычного и приехали в типографию на час раньше (к 10, а не к 11 утра). Я пришла, как всегда, в 10.30, а их уже след простыл. Говорят, уехали. И я с тяжелой пачкой газет поехала своим ходом на автобусе. Приезжаю, возмущенная, с неразвезенными газетами, а меня встречает разгневанный Донцов и приказывает немедленно писать объяснение по поводу опоздания. Я написала, объяснила, но, кажется, он так мне и не поверил. С тех пор я стала изо всех сил ждать 18 января, чтобы уволиться. Директором тогда был такой же молодой комсомолец (только год-два в партии), предыдущий секретарь ПК Геннадий Сергеевич Маркин (А.А.Гуманюк к этому времени умер). Мне тут же предварительно подыскали будущую замену – двух дипломников МГУ. Красота! Но, хотя я подала заявление аж 9-го января (именно этого числа я написала заявление), меня с этого числа и уволили. Но проработала я до 1 сентября 1984 года, пока преемница, некая Марина, заканчивала МГУ и отгуливала все отпуска. Каждый месяц мне выписывали 100 рублей материальной помощи, хотя налоги брали по-старому. Почему я осталась еще на 8 месяцев? Об этом попросила Маринка, чтобы быть уверенной, что место свободно. Наивна я всегда была до глупости. Уступая наглости, никогда не жалела об этом, чтобы не погрязнуть в низких, подлых разборках.
Когда же Маринка, наконец, заступила на вахту, началось такое! Газету делала кое-как, по справкам и таблицам, перепечатала чуть ли не всю мою многотиражку за старые годы, потом торжественно выбросив «хлам» - подшивку моих газет. Перечитывать после набора текст не удосуживалась, газета выходила со всеми опечатками и перевернутыми строчками (а меня склоняли за малейшую редкую опечатку!). И даже такая газета месяцами не выходила: Маринка то и дело уезжала в экспедиции по всему свету со своими старыми друзьями – журналистами. А главное – развела разврат. Повесила на двери комитета комсомола объявление: кому вечером делать нечего, приходите в 7 часов в комнату №... гостиницы. И молодежь пошла косяком. Когда на следующее лето я приехала заменить ее на время отпуска, мне такое рассказали! А на отделениях и на меня посматривали с ухмылкой. Думали, это я и есть, редакторша.
Долго ее не прописывали, долго не принимали в партию и Союз журналистов (она ко мне 100 раз приезжала за рекомендациями), она совсем «скурвилась» и родила. В конце концов нашли соломоново решение: закрыли многотиражку к чертовой матери. Я с тех пор, с лета 85-го года, больше в «Заре» не была и никого не видела. Пережила самые лихие, голодные времена, но ни разу ни за чем туда не обратилась. И что стало с Маринкой, не знаю.
------------------------
Это я рассказала о взаимоотношениях с начальством. Теперь поведаю о собственно сельхозредактировании.
Помню, в самый первый день привозит меня Дмитрий Иванович в поле, велит взять интервью у тракториста, пашущего землю. Вылезла из ГАЗика, подощла к кромке поля, с трудом сползла в белых туфлях на каблуках с насыпи, пошла, увязая в рыхлой почве, к трактору. Дмитрий Иванович слегка помог с вопросами. Записала. Потом поехали на ферму Шишкино-1, поговорили с бригадиром и доярками. Потом – в контору, к управляющему отделением, потом попался агроном. Записывала подробно, легко, особенно не вдумываясь. Потом поехали на центральную усадьбу, зашли в центральные мастерские, поговорили с одним из рабочих. Материала набралось много, и я едва вместила его потом в номер. Тут и очерк, тут и интервью, тут и отчет о заседании парткома, и репортаж с фермы. И так повелось до пенсии, на все 18 лет. Лепила текст петитом, иначе не умещалось.
Случались и казусы. В тот самый первый день, когда с помощью Дмитрия Ивановича я брала интервью у тракториста, я написала, что на этом поле будут посеяны однолетние травы на зеленый корм. И я присовокупила (от себя), что на этих травах будут пастись стада. Ан нет. Однолетние ( а это вико-овсяная смесь) сеют для того, чтобы их скосить в нужный момент в нежно-зеленом состоянии и скормить коровам и телятам в стойлах и, очевидно, той же осенью.
Вероятно, были и еще огрехи, но меня в них носом не тыкали, щадя, может быть, самолюбие, да и вреда особого от этих ошибок не было.
Другое дело – ФИО. Поначалу, случалось, я путала инициалы. Вот за это обижались.
Одна учительница русского языка, по фамилии Спурнова, даже написала на меня телегу в ЦК КПСС, что, вот, мол, какая неграмотная особа – редактор многотиражной газеты. А все потому, что я назвала ее Смирновой (материал с упоминанием ее фамилии я брала по телефону у секретаря сельсовета). Евгений Васильевич, секретарь парткома, устроил при ней для меня «контрольный диктант»: продиктовал какую-то статью, а я напечатала на машинке. Он глянул, буркнул: «Все нормально»,- и взял листок себе. Послал ли куда, показал ли кому – не знаю, но придирки ко мне прекратились.
Господи, Боже мой! Я была в элите областной журналистики, все годы была бессменным членом Пленума Союза журналистов, сидела в президиумах. У меня в поклонниках ходили все секретари обкома по идеологии. Мне сулили машины и путевки, именно меня назначали старшей сельских многотиражников. И какая-то мелюзга будет на меня тявкать! Меня взахлеб хвалили и цитировали на всех семинарах и конференциях, один раз даже назвали «талантливой писательницей». Я терпеть не могла писать статьи с рассуждениями, мудрствованием, обожала живые репортажи, зарисовки, очерки. Меня даже приглашали работать на радио «Родина», вещавшее на заграницу, даже какой-то материал передали. Всерьез сватали на пост главного редактора Домодедовской районной газеты «Призыв», да я не оказала должного почтения по отношению к секретарю ГК КПСС Н.П. Шадской, и разговор замяли. А я и рада: зачем мне эта каторга?
Кстати, о высоком партийном начальстве. Как я неуютно себя чувствовала в этих горкомах и обкомах. Один раз даже удивилась: из-за дверей всех кабинетов слышался голос первого секретаря (а именно Раткина Владимира Густавовича). Потом я поняла, почему его голос так размножился: все инструкторы старались подражать голосу шефа. Секретарь по идеологии Борисенков Василий Михайлович сначала говорил голосом Брежнева, а когда тот умер, начал осваивать говор Ю.В. Андропова.
Во всех партийных комитетах царили раболепство перед начальством и боязнь навлечь на себя высочайший гнев. Скучища там была адская. Как-то мне пришлось долго, допоздна, пробыть в обкоме, чтобы подготовить выступление одной доярки на каком-то высоком форуме. Я набросала текст, отдала в сельхозотдел и собралась уезжать. Не тут-то было. Чиновник (мне показалось, что он трясется то ли от страха, то ли от нерешительности) сам стал мучиться над текстом и меня мучить. И никак не мог ни на чем остановиться. Вызвали на подмогу нашего секретаря парткома (тогда это была А.М. Бушунова, татарочка, красавица и умница). Она приехала через час. Начали мучиться уже втроем. Так ничего нового не изобрели и где-то в 12-м часу ночи нас отпустили. Хорошо, что меня отвезли домой на совхозной машине. Так я и не знаю, что говорила доярка на форуме.
Какой скукой, пылью, чем-то мертвым веяло от стен, дверей, лестниц, бесконечных коридоров, в которых я то и дело блуждала. Так и не запомнила, где там буфет, где туалет. Помню только, как пугалась от неожиданности при виде очередной полуреальной фигуры в военном или штатском, подпирающей стену или высунувшейся из-за угла.
А какая скука царила на совещаниях! Помню, как-то весной, в мае, шла конференция в обкоме по с/х вопросам. Доклад делал 1 секретарь МК КПСС В.И. Конотоп. За окнами было серовато, накрапывал дождик, настроение было сонное, все поголовно под доклад клевали носом. Но вот Василий Иванович закончил выступать, ему похлопали. Началось обсуждение. Василий Иванович сел в середине президиума, подпер голову рукой и тут же крепко заснул. Чуткие ораторы старались голоса не форсировать. И правильно сделали: подремав минут 10-15, Василий Иванович проснулся уже посвежевшим.
-----------------------
18 лет пролетели легко, как один год. Сменялись времена года и секретари парткома, а также горкомов. Начинала я работу в Подольском районе, заканчивала в Домодедовском, так как произошло разукрупнение районов. А совхоз остался на том же месте, но сменил статус, превратившись в Госплемзавод (ГПЗ) по разведению молочного скота на основе голштино-фризской породы. Совхоз (и ГПЗ) был славен и богат. К нам постоянно ездили делегации и комиссии, ахали и восхищались образцовыми фермами и полями, городком, школой и больницей, научными лабораториями. У нас работали великолепные специалисты, асы своего дела: агроном С.М. Скорняков, зоотехник А.Н. Горелов, зоотехник-селекционер В.И. Ерёменкова, зоотехник по кормам В.Я. Зайцева, ветврач Н.М. Васильева, инженер П.Ф. Саввин и многие другие. Все классные специалисты, выпускники с/х академий. Работали на совесть, с умом и талантом, а не только с энтузиазмом.
Директор – Антон Антонович Гуманюк – фигура особенная. Это был исполин, богатырь в своем деле, самородок. Образование – среднее (то ли семилетка, то ли техникум где-то в Сальских степях). О нем ходили легенды и сплетни, обвиняли его во всех смертных грехах, но карьеру он сделал блестящую и умер в ореоле славы и в звании Героя Социалистического труда.
Крутой, беспощадный, умный до прозорливости, гениальный организатор и руководитель. Любое дело у него в руках кипело. Был он высокого роста, тучный, жгучий брюнет с пронзительным взглядом. Его глаз, его гнева боялись все без исключения. Ругаться был великий мастер. Гремел своим басом, не стесняясь в выражениях. Случалось (и, говорят, нередко) и бивал провинившихся. Один шофер рассказывал, как однажды директор приехал на Шишкинскую ферму и, как и ожидал, застал бригадира Г.Муравьева пьяным. Он спился за время работы заведующим садом. Он сваливался с ног от одной капли водки. Увидев директора, несчастный кувыркнулся в кормушку, зарылся в сено и стал ждать расправы. И она не задержалась. Антон Антонович измолотил его кулаком, вытряхнул за шиворот за ворота и уволил. Мог стукнуть в сердцах прямо в кабинете.
Любил сладко попить-поесть, шикарно одеться, поездить по заграницам, принять дорогих гостей любого уровня.
И очень любил нашу сестру. Как он подбивал клинья под меня, грешную, рассказывать не буду. Устояла и против денег, что, как я заметила, еще более возвысило меня в его глазах. У директора был дом с большим садом в Домодедово, жена и два сына, под стать папе, а в городке росли еще два сына – вылитый Антон Антонович, мамой которых была наша агрономша, очень тоже колоритная дама. Сынки тоже были крутого нрава. Не знаю, что из них потом вышло.
-------------------
Как я делала газету? Составляла план, прикидывая по строкам, сколько места займет тот или иной материал. Справа от заголовка - «окно» с важным кратким сообщением или «Сегодня в номере». Слева, на ; страницы – актуальный репортаж или передовица на политическую тему применительно к нашему ГПЗ. Справа – отдельные заметки с информацией о текущих делах разных отделений и бригад. Внизу, в «подвале», любила помещать репортажи с полей и ферм. Страницу оживляли одна-две фотографии. На второй странице сверху слева был большой материал на партийную тему (отчет с собрания или заседания парткома), справа – материал или подборка на профсоюзные темы или из комсомольской жизни, всегда много было заметок о культурной жизни, спорте, часто писала очерки о людях, любила фельетоны. Был сатирический отдел «Ёж Ежович» с собственным клишированным заголовком.
Конечно, компоновку страниц старалась разнообразить. Начальство считало мою газету интересной и ставило в пример районке. И «Призыв», и «Подольский рабочий» любили перепечатывать мои материалы. Но если «Подольский рабочий» платил гонорар мне, не взирая на подпись, то «Призыв» - подписантам, хотя те только беседовали со мной, но не писали.
Грандиозная неприятность случилась у меня в начале 80-х годов. Обком проверял все районки и многотиражки перед какой-то датой. Проверяли кустами сразу по несколько районов. Для меня проверка начиналась радужно: горком поздравляли, что на их территории работает такая блестящая газета, как «За коммунистический труд». И вдруг выходит обзор, постановление, в котором мою газету буквально изничтожают, стирают в порошок, говоря, что слабее и беспомощнее ее нет ничего на свете.
Собрали совещание при большом стечении журналистов из 5 районов, хотели меня чехвостить, но даже докладчик (ответственный секретарь «Подольского рабочего») не нашел ничего, за что можно было бы зацепиться, и пролепетал что-то невразумительное в извинительном тоне.
Но заведующий отделом пропаганды и агитации Базулев твердо подвел итоги: «Всё в постановлении правильно, газетка слабенькая». Я терялась в догадках: кто на меня наклепал? Ведь собирались хвалить. Лично я видела только одну фигуру, которая с удовлетворением взирала на эту суету – В.М. Иофан, которая даже «увидела» опечатку в одном заголовке. Но мало ли что могло почудиться?
Однако громких выводов не последовало, а Гуманюк позвал меня в свой кабинет и сказал: «Никогда не приглашайте Н.С. Осипова на время своего отпуска. Его жена (заведующая с/х отделом Подольского ГК) приходила ко мне и просила уволить вас и взять на работу её мужа. Я сказал, что мы вашей работой довольны, и менять редактора не собираемся».
И всё. После этого меня вызывали в обком, в отдел пропаганды и агитации, чтобы побеседовать со мной на предмет повышения, так как я уже оказалась у них в списке резерва.
Николай Самойлович Осипов, бывший зав. с/х отделом «Подольского рабочего», способный, но спившийся журналист, в своё время «передирал» из моей газеты чуть ли не все материалы. Ему даже был сделан хороший втык от редактора. Потом его выгнали, и он стал делать многотиражку «За изобилие» совхоза им. XXI партсъезда Ленинского района. Как-то установилась традиция, что именно он подменял меня на время отпуска. Я за него работала только раз, а в остальные года газета летом просто не выходила.
Видимо, он всё время по-чёрному завидовал, что я работаю в таком знаменитом хозяйстве, окружена уважением, почётом, получаю солидные премии (я их получала всего несколько раз, прежде не давали, не считая меня членом коллектива). И пошёл на такую подлость. Действительно, «клевета всё потрясает».
Интересно, что за все 18 лет я не взяла ни одного бюллетеня по болезни. Вернее, один раз, когда сломала правую руку в марте 1968 года, месяц посидела (работал за меня Осипов). Потом, в ноябре 1977 года, я сломала ногу (кость в стопе), но это было в первый день отпуска, и я весь отпуск прохромала, даже съездила в Белоруссию и Прибалтику, но бюллетеня не взяла. Мне же не надо было каждый день быть в совхозе, и я со своими хворями обходилась. Да и редко я болела почему-то (тьфу-тьфу-тьфу...).
Ну вот, так я пропрыгала до пенсии в 1984 году и благополучно завершила свое трудовое поприще.
В совхозе обо мне, похоже, сразу забыли. Правда, месяца через два ко мне приезжал директор школы Борис Иванович Тимофеев, попросил помочь оформить в совхозном музее отдел, посвященный истории многотиражки. Забрал много газет, фотографий, мое большое фото (там я худая и некрасивая). Да раз поработала в отпуск преемницы. Вот и все.
Интересно я устроила проводы на пенсию. Привезла из Подольска две тяжеленные сумки с вином и закусками. Попросила накрыть стол в банкетном зале, пригласила начальство и любимых специалистов. Кто пришел, кто нет, но посидели хорошо. Я пела, сидя во главе стола, веселье мешалось с грустью. На столах еще много чего оставалось, когда я отправилась домой. Секретарь парткома Г.С.Маркин при честном при всем народе долго осыпал меня поцелуями, излобызал все лицо. Секретарь директора Тоня Васильева потом рассказывала мне, что они походили-походили, а потом вернулись и всё допили и доели.
Прошло 18 лет, как я ушла на пенсию, но странное дело: почти каждую ночь вижу во сне, что я приезжаю в совхоз, собираю материал, хожу по кабинетам в конторе, а потом долго не могу попасть на остановку автобуса, чтобы уехать домой. И ни разу не снилось, что я села и уехала. Что это такое? Что должно произойти, чтобы перестал сниться совхоз (ГПЗ) «Заря коммунизма»? Кстати, он до сих пор носит это название.
Так я редактировала сельскохозяйственную газету и так я заработала себе пенсию.
Хотела уже подвести черту и начать следующую главу, да вдруг вспомнила, что о самом характере работы в совхозе я ничего не рассказала.
Итак, получив после соответствующего оформления на складе, в бухгалтерии и у директора ПФОП (Подольская фабрика офсетной печати) (ещё в производственном отделе) газету в виде пачки из 500 экземпляров, завернутую в лист бракованной печатной продукции и перевязанную шпагатом, я садилась в машину (газик, рафик, москвич, а то и целый автобус) и ехала в совхоз. Сначала заезжала в Долматово, где находилась молочная ферма и телятник. Давала животноводам несколько газет, брала у доярки, скотника, телятницы, а чаще у бригадира, интервью о том, как идут дела с учетом требований дня и политики КПСС, потом ехала в Одинцово (просто деревня, а не город), где заходила в контору, оставляла около 100 газет, говорила с бригадиром полеводства или учетчиком, а если попадался – то и с управляющим отделением (Г.Г.Ананьев)
Дальше ехала в Заборье. Если по дороге видела работающий трактор или пасущееся стадо, останавливалась и разговаривала с трактористом или пастухом. Получался или репортаж, или зарисовка, или заметки за подписью рабочих. В Заборье я заходила в весовую, в бухгалтерию, на свиноферму или к управляющему В.И.Дьяченко. Из 15-минутного разговора я получала материал и для очерка, и для проблемной статьи, и для 3-4 заметок оперативного содержания, а также новости местной партийной, комсомольской и профсоюзной жизни.
Самым обильным по материалам было посещение Шишкинского отделения. Здесь было много толковых, талантливых рабочих и специалистов, разговорчивых и симпатичных. Отделение было передовым, тут работали лучшие доярки и скотники, механизаторы и рабочие полеводства. Я объезжала и обходила все фермы, полевые станы, ремонтную мастерскую, аэродром, фруктовый сад и т.д. Так как в Шишкино мы попадали обычно в час обеда, я частенько обедала в поле вместе с трактористами из алюминиевых мисок. Суп, щи были густы и наваристы, котлета с ладонь, картошка на гарнир обильно полита маслом. Хорошо! Ещё и чаю нальют кружку. Зимой обедали в столовой.
Из Шишкина ехали на центральную усадьбу. Там находилось Растуновское (Центральное) отделение. Как раз подходило время обеденной дойки, и я всегда заставала на месте бригадиров ферм, их помощников, доярок и телятниц.
Интересные материалы я брала в Центральных мастерских, гараже, агрохимлаборатории (сотрудники ее чаще всего сами писали статьи на нужные темы, например, В. Горячкина).
И вот я в Центральной конторе. Как правило, все в это время были на обеде. На месте были диспетчеры (у них я пока и «приземлялась») и часто секретарь парткома. Разносила по кабинетам оставшиеся газеты, отдавала нужное количество на почту (кое-кто ее выписывал). Вскоре народ собирался. Говорила с главными специалистами, болтала с машинистками, экономистами. Забирала очередные сводки о ходе работ, получала ЦУ на будущее, знакомилась с протоколами с партсобраний или заседаний парткома.
Потом шла по последним адресам – сельсовет, профком, Дом культуры, школа. Везде было что услышать и записать.
В два часа дня блокнот был полон, и я отбывала без промедления домой. Приезжала измочаленная, так как темп работы был максимальный. Ни секунды послабления.
Любила я заходить в библиотеку. Там было спокойно, тихо, всегда можно было узнать что-то новенькое. А главное, здесь, как от спецагента, я получала все жгучие сплетни. Так что была в курсе и подводных течений в хозяйстве.
Приходилось приезжать в совхоз и дополнительно, в основном, на собрания. Тут уж я гребла материал лопатой, сразу на целую полосу.
Отношения с людьми были замечательными, все (почти) встречали меня с улыбкой и охотно делились новостями.
Доводилось бывать и в кабинете директора. Интервью он давал обстоятельно, четко, весомо.
Любила я писать о Доме культуры. Там работали замечательные специалисты, выпускники МГИКа и других ВУЗов. Особенно процветал ДК при супругах Филипченко (Николае Григорьевиче и Ирине Матвеевне). Какие ставились спектакли! Какие давали концерты! Ей-Богу, на уровне Кремлёвских. Например, однажды поставили «Бешеные деньги» Островского. Режиссером пригласили М.П. Садовского из Малого театра. Используя тех же доярок и бухгалтеров, он поставил совершенно профессиональный спектакль. Даже костюмы были из Малого театра. А главную героиню бухгалтерша из ЖКО играла в платье самой Веры Пашенной!
Какой был хор! Какой балет! Настоящий, с пуантами. А как великолепно пели солисты! Я тоже иногда пела, но успеха не имела: там признавали только народное пение.
Однажды, в марте 1968 года, наша самодеятельность выступала по II программе ЦТ. Мы ездили на Шаболовку, проторчали целый день – с 10 утра до позднего вечера. Время прошло ужасно бестолково. Я даже распеться за целый день не смогла. Присесть-отдохнуть было негде, хотя комнаты отдыха с мягкими диванами были, но нас туда не пустили («Это для важных гостей и иностранцев»). Гримеры приукрасили только хористов и танцоров, меня причесать почему-то отказались – и так, говорят, сойдет. Записывать начали только часов в 11 ночи, а то и позже. Дети плакали, у всех слипались глаза, у меня глаза совершенно не смотрели. Но записали. Мне сказали: «пойте один куплет (я пела с баянистом «В саду вишневом»), всё равно вырежут». А я спела всю песню, и её всю передали. Жаль, не написала я репортаж «Наши на Шаболовке» - места не нашла. А очень хотелось.
Вот так я редактировала. Строчила в блокноте как стенографистка, сокращенно, но каждое слово. Печатала сама на пишущей машинке без черновиков, сразу набело – стреляла, как из пулемета.
Из типографских рабочих (ПФОП), тоже чудесно ко мне относившихся, отмечу Таню Вертюкову, Лизу Грищук, Виталия Шеко, Раю (фамилию забыла), Шуру Николаенко, Люсю Петрищеву.
Особо сердечные отношения и полное взаимопонимание сложились у меня... с цензором, Лидией Борисовной Давыдовой, которая сама предложила быть моим корректором. Светлая ей память!
Бывало, я, нянча внука Алешку, часто болевшего, не могу придти в типографию выпускать газету. Так она принесет ко мне домой листы с набором (полосы), я вычитываю их, подписываю «В печать» пустые листы, и она несет их обратно на фабрику и всё доделывает.
Да-да, работу в газете я все время совмещала с уходом за Алешенькой. Случалось и его брать на фабрику. Я так ждала пенсии, чтобы посвятить себя только ему, а родители именно осенью 1984-го переехали в Троицк и Алешу нам не оставили. И я осталась и без работы, и без внучонка.
Напоследок ещё одна сплетня из совхозной жизни. Когда учителя жаловались на меня в ЦК, они уверяли, что, выпуская газету, я трачу на нее ровно 2 часа в неделю. Остальное время гуляю. Спасибо, друзья из «Подольского рабочего», к которым обкомовское начальство обратилось за консультацией по этому вопросу, ответили, что такое абсолютно невозможно. Ох, и тупое было это начальство. Любого куста, травинки боялось, дрожа за свое место.
Если кто-то из вас, мои потомки, подробнее заинтересовался моей газетной работой, посмотрите подшивку газет. Если она сохранилась.
Ну и хватит о газете. Спасибо ей, всем, кто помогал, учил (а учились мы постоянно и много), работал со мной.
Интересно, как там сейчас обстоят дела. Ниоткуда – ни слуху, ни духу.
Работа в совхозе шла как бы сама собой, а вот еще один род деятельности поглощал внимания больше. Это вокал. Я пела без перерывов 60 лет. Потому что у меня был голос.