Выше я уже много раз упоминала об этом. В 5 лет я впервые выступила на сцене: на елке в 34-м году под Новый год, разрешённый Сталиным, на папином заводе мы с сестрой спели песню «Где гнутся над омутом лозы», изображая стрекоз. И в соответствующих костюмах. Потом мама разучила с нами на два голоса «Сулико», и мы пели эту песню, отчаянно фальшивя, в детском саду, а потом в школе. Слух у нас с ней был поначалу весьма относительный, мы даже в соло частенько врали. И долго. Петь совсем чисто я, кажется так и не научилась. Не хватало школы, профессионализма. Была и осталась самодеятельностью.
И все-таки я пела много, доставляя радость себе и людям. Успех я имела благодаря природным данным, голосу. А он был большой, достаточного диапазона и неплохого тембра. Во всяком случае, все меня хвалили, соблазняя предложениями, и сулили успех.
Я не знаю, как доучилась в университете: каждый курс я собиралась все бросить и перейти в консерваторию. Но там, кроме В.В.Викторовой, гробившей все голоса подряд, в то время никого из преподавателей вокала не было. И я пропела все 5 лет с триумфом как университетская знаменитость, занимаясь с З.Н. Никитиной.
Ко мне подходил один баритон с биофака, Слава Обызов, передавал приглашение от Людгарды Августовны Мрозович, своего педагога, съездить к ней и взять несколько уроков, т.к. мне, мол, не хватает малости для свободных верхов. Но я, дура, высокомерно пренебрегла совершенно бескорыстным предложением, так как не хотела изменять Зое Николаевне и не желала «мотаться» в Балахну, где жила Людгарда Августовна. В те годы в Горьковском оперном театре блистала ее юная ученица Нина Заблудаева (Гусельникова). Эта Мрозович, полька, отсидела несколько лет в тюрьме (а ее мужа, тоже певца, зачем-то расстреляли), потом ей запретили преподавать в музыкальном училище, и она давала частные уроки у себя дома, чаще всего бесплатно, говорят, из любви к искусству, трудилась со всем жаром, не пила-не ела.
Приглашали меня и в консерваторию. На каком-то вечере старинной музыки я спела арию Орфея. Один студент, Н.Угрюмов, готовил концерт-лекцию о Бахе, но, кажется, выступление так и не состоялось из-за личных обстоятельств маэстро.
Но ничего решительно судьбоносного в этой области за годы студенчества со мной не произошло, и я благополучно закончила университет.
А дальше – Олег, переезды, дети и прочая круговерть.
Я уже писала, что прибыв в 1952-м году в Калининград, я начала было заниматься на курсах общего музыкального образования (КОМО) в музыкальном училище. Закончила первый курс, на 9-м месяце беременности спела экзамен, и г-жа Снежинская, педагог, на полном серьёзе предложила мне уехать с ней и ее мужем в Финляндию, там родить и получить музыкальное образование. Как так? Я и не подумала бросать моего Олеженьку.
Через 8 лет я снова, уже вернувшись из Балтийска, поступила на это КОМО (В то время это была уже вечерняя музыкальная школа для взрослых). Причем не для себя, а ради дочки, чтобы ее взяли всё же в детскую музыкальную школу (раньше ее не приняли, как Верди). Проучилась два года, закончила с блеском. Педагог Евгений Александрович Мелик-Пашаев был мной доволен. Я спела на выпускном экзамене арию Иоанны, куплеты Зибеля (почему-то в до-мажоре), «О, не грусти» Рахманинова, «Примирение» и «Ночь» Чайковского и песню «Матушка, что во поле пыльно». Иоанну я пела с таким подъемом, что завучу из жюри стало плохо и ее вывели под руки.
Не знаю, как было бы сейчас, но тогда классика была в почете, все любили послушать хорошую музыку и пение.
Хотя уже тогда, при Хрущеве, заигрывая перед народом что ли или навязывая свои вкусы, начальство поощряло так называемые концерты по заявкам, где гнали одни и те же шлягеры («Ландыши», «Веселись, негритянка» и т.п.) Я даже писала в радиокомитет Калининграда, что они воспитывают музыкальные вкусы ниже среднего уровня. И как в воду глядела: воспитали. Классика сошла на нет в массовой культуре.
Ну что еще сказать? Пела я без удержу, дома и в клубах, репертуар был самый высокий, пела по-немецки, по-итальянски и по-французски. Низы у меня не изменялись с самого начала и до сих пор являются моим главным украшением. Середина тоже ничего. А вот с верхами была проблема. Когда возьму шикарно, а когда «закину» и «задавлюсь». Противно слушать на записях.
Вскоре после окончания музыкальной школы мы переехали в Подольск. В 1967 году, по совету Иды, я начала ездить в Москву, заниматься с Н.А. Полевой-Мансфельд. Пропела с ней до самой ее смерти в 1975 году. И это был мой певческий университет и пик карьеры. Мы выступали как профессионалы, давали тематические концерты в клубах, институтах, библиотеках, выставочных залах, музеях...
Постоянно пели в библиотеках им. Тургенева, Аксакова (на Сивцевом Вражке), музее Ермоловой, музее Чехова на Садовом, музее Станиславского (где-то там же), в Доме Ученых, Доме медработника, в институте у Иды много раз (в Институте кристаллографии АН СССР), в ЦДРИ, в школах и даже в Военно-политической Академии им. Ленина. Да, часто пели на Никитинских субботниках у Евдоксии Федоровны Никитиной – всего и не упомнишь. Даже удостоились один раз рецензии в каком-то центральном музыкальном журнале за концерт-лекцию о Полине Виардо, который провели в ЦДРИ вместе с музыковедом П. Солнцевым. Об этих выступлениях осталось много фотографий.
Чаще всего несколько раз за сезон пели в ЖЭКе №5, к которому относился дом Нонны Алексеевны. А устраивал свои заседания с нашими концертами ЖЭК в помещении музея им. Пушкина на Волхонке, и мы пели с той самой сцены задолго до знаменитых Декабрьских вечеров Рихтера.
Коллектив певцов у нас был сильный. Шикарно-профессионально пели Люда Белова (потом она пела в Брянской филармонии), Карина Калугина (Пудина) с огромным, от природы свободным меццо-сопрано (дипломатка: кончила МГИМО, одноклассница и приятельница Е.М. Примакова), красивое, благородное лирическое сопрано Ира Пантиелева, переводчица итальянского языка, Лида Ширямова, меццо, Света Полевая (Баранова) – тоже меццо, и другие. Была одна лилипутка, Кнарик Геворкян, сопрано. Из мужчин были только два баритона. Один (не помню, как зовут) пел в театре Сац, другой, Сашка Кудрявцев, приехал откуда-то из провинции и решил завоевать Москву с помощью разных авантюр. Женился на засидевшейся химичке, кандидате наук с квартирой, связался с каким-то ансамблем, пел по телевидению. А как кончил... Позже расскажу.
25.08.2002г.
Поскольку мне надоело писать о своем меццо-сопрано, а вам, дорогие мои, читать, закончу главу коротко.
Сашка для виду, чтобы втереться в доверие Нике (Веронике Вязовцевой, воспитаннице Нонны Алексеевны), стал за ней ухаживать. После смерти Нонны Алексеевны в 1975 году стал ее любовником и в один из последних визитов потребовал (или попросил) у неё что-то (или всё) из драгоценностей, оставшихся от Нонны Алексеевны, (отец которой был хранителем Кремлёвских сокровищ при Николае II) и расстрелянных в 30-х годах родителей Ники (хотя по облику и манерам Ника больше походила на дочь прислуги). Там было много бриллиантов, в том числе и диадема, не говоря о других камнях. В итоге Ника оказалась убитой тяжелой табуреткой, а все драгоценности (из тайника) исчезли. В столовой лежала куча подожженных книг и нот, однако не сгоревших.
Это было в июле 1975-го года, а в августе знакомая, желавшая навестить Нику, не достучалась, сообщила знакомым, и тогда вызвали милицию, вскрыли, поднялись по запаху наверх – а там в кухне с раскроенной головой лежит несчастная Ника. Началось расследование. Даже моего Олега вызывали, допрашивали, милиционер приходил к нам домой, мельком глянул квартиру и ушел. Дома были только Ира с Юрой. У Сашки, якобы, было алиби: он был на юге. Но и там перед этим произошло аналогичное убийство с попыткой сожжения книг. Уж как МВД распутало эту историю – секрет, но Сашку все-таки привлекли, судили (всех вызывали свидетелями, а меня почему-то нет) и приговорили к расстрелу, но заменили каторгой на урановых рудниках. В обмен на чистосердечное признание и согласие взять на себя и южное убийство Сашке обещали сохранить жизнь, но обманули.
Нику хоронили без головы, которую заспиртовали и используют при обучении криминалистов.
А до этой жуткой истории мы, ученики Нонны Алексеевны, самозабвенно пели, услаждая слух пением, а зрение – красотой. Всех нас называли красавицами. С Идой и Ирой Пантиелевой мы даже пели трио П.Виардо «Три красавицы», которое вызывало бурный успех.
Да, всё имущество Нонны Алексеевны досталось родной сестре Ники, которая сказочно разбогатела. Как и Наташа, Сашкина жена. Откуда и шик взялся у этой дурнушки? А драгоценности исчезли.
После этого я влилась в вокальный коллектив ДК «Октябрь» в Подольске (уже осенью 1976 г.), где сразу заняла лидирующее положение, наравне с баритоном Владимиром Николаевичем Наумовым и тенором Виктором Георгиевичем Роговым, пришедшим попозже. Из них я одна сподобилась петь сольные концерты (в 1982 и 1986 годах). Наумов пел концерты в паре с нашей руководительницей, Нелли Дмитриевной Красильниковой (мощное оперное драматическое сопрано). И пели мы, овеянные успехом, славой, 16 лет, до путча. Я ушла еще раньше. После 60 лет мне вдруг расхотелось петь. Не могу, не хочу, не поётся и всё. Покапризничала и ушла. И больше не смогла петь. Особенно после тяжелых утрат.
От спетых концертов остались две магнитофонных пленки. Один знакомый бас переписал записи с катушек на кассеты, и теперь я временами завожу их. Иногда мне делается плохо при этом от жуткого волнения, иногда не могу слышать и в ярости выключаю. В чём дело?
Петь положительно не могу. Даже если вроде захочется спеть песенку или арию и я поддамся и шикарно, но негромко исполню, обязательно случится какая-то неприятность. Пою иногда про себя, и то по необходимости: от некоторых произведений у меня наоборот дела ладятся (это «Сомнение», «Не пой, красавица, при мне», «Жаворонок» Глинки, «Сегидилья» из «Кармен» и др.)
Так что моё меццо-сопрано закончило свою историю и отодвинулось глубоко в прошлое. Adieu!