Я сидел в приемной комитета, пока в кабинете Вени шло заседание. Это было непривычно, – никогда раньше мне не приходилось ждать вызова. Кроме меня, в приемной больше никого не было. Виноградского не вызвали. Не вызвали ни Володю Меркина, ни Арика Якубова. Только Марлен Нахапетов, который был членом комитета, был внутри, – и это грело душу.
– Все-таки, хоть одно дружеское плечо будет подставлено мне там, – думал я.
Я сидел и ждал, а там внутри что-то обсуждали и никак не могли закончить. Наконец, меня вызвали. Предложили стул в конце длинного стола, по бокам которого сидели члены комитета. Веня Извеков сидел с противоположного торца. Марлен был где-то в середине, и его лица я не видел.
Веня встал и изложил существо моего персонального дела. Он в двух словах рассказал о моральном облике Виноградского и его безобразном отношении к пожаловавшейся женщине, а затем сказал, что сегодня комитет комсомола разбирает не моральный облик Виноградского, а совершенно недопустимый проступок Второго секретаря комитета комсомола института Михаила Качана, который вступил в сговор с Виноградским с целью выгородить его, освободить от ответственности за свое поведение.
– Передача жалобы человеку, на которого жалуются – совершенно недопустимый проступок для комсомольского руководителя такого ранга. Предлагаю, прежде всего, выслушать Качана.
Я встал и почему-то абсолютно успокоился, хотя еще за минуту до этого был как в лихорадке. Все члены комитета глядели на меня, только взгляда Марлена я не обнаружил, – он сидел, не повернувшись лицом ко мне, опустив голову к столу. А как мне нужен был его сочувственный, поддерживающий взгляд.
– Я не понимаю, о чем сказал наш секретарь комитета, – сказал я, – я не передавал никакого письма Виноградскому. – Да, я приглашал его на беседу, как я делаю обычно со всеми комсомольцами, персональные дела которых разбираются на комитете. Вы знаете, что я обычно докладываю о них на заседаниях, и должен, наряду с изложением позиции факультета, высказать и свое мнение. Поэтому мне странно слышать здесь такие слова, как «сговор» из уст нашего секретаря комитета.
На секунду повисло молчание. Потом все заговорили одновременно, и я услышал отдельные восклицания такого рода:
– Вот видите, он отказывается!
– Я же говорил, что он будет именно так защищаться!
– Он неправильно повел себя...
– Его позиция неприемлема для нас...
Я понял, что они предварительно обсуждали мое возможное поведение, мою возможную позицию, что такой мой ответ предполагался.
Откуда они взяли, что я буду это говорить, – подумал я. – Они даже предварительно обсудили, что они будут делать, если я буду держаться этой позиции.
Но самое главное было даже не в этом. Среди голосов я выделил голос Марлена, а среди лиц его лицо. Он выкрикивал:
– Я же говорил, что он будет так защищаться!
Молнией сверкнула мысль: Марлен меня предал. Он все рассказал – не только то, что я в его присутствии передал письмо Виноградскому, но и о нашей встрече два дня назад на квартире у Меркина.
И я совершенно неожиданно для себя абсолютно успокоился. Теперь я понял, почему Извеков меня сразу отстранил от моих обязанностей в комитете, – Марлен ему не просто рассказал все, что он видел, он наверняка еще и приукрасил свой рассказ подробностями, которых, может быть, и не было.
Извеков восстановил порядок и предложил задать мне вопросы. Первый вопрос был – передавал ли я Виноградскому жалобу и письмо. Я ответил, что да, в присутствии моих друзей Меркина и Якубова и члена Комитета Нахапетова я разговаривал с Виноградским. Письмо и жалоба показались мне путаными и противоречивыми, и я дал Виноградскому их почитать. Он с Меркиным и Якубовым читали их полчаса, а потом отдали мне обратно.
– Вряд ли за это время он успел письмо переписать.
– Но я не видел, чтобы они читали это письмо, – выкрикнул Нахапетов.
– Естественно, сказал я, – ты к этому времени уже успел уйти домой. Это была правда. Марлен действительно ушел домой чуть раньше.
– Но ты тоже собирался уйти, – сказал Марлен.
– Верно, но я задержался минут на 15, пока они читали письмо.
– Но тебя же Виноградский просил дать письмо домой, а ты торопился, и я видел, что ты готов был дать ему это письмо. – это был, как бы, вопрос ко мне.
– А ты, Марлен, не должен был вообще слушать наш разговор, – ведь ты занимаешься культурно-массовой работой и к персональным делам не имеешь никакого отношения. Ты вообще не должен был прислушиваться к нашей беседе. Вот видишь, ты неправильно понял тот разговор. А теперь даешь неверную информацию.
Тогда мне был задан второй вопрос:
– Собирались ли вы с Меркиным и Якубовым перед заседанием Комитета и если да, то что обсуждали?
– Да-а, Марлен рассказал все, – подумал я. Идея мгновенно пришла мне в голову.
– Собирались, – сказал я. - С Меркиным, Якубовым и Нахапетовым.
Я уже слышал от Вени Извекова формулировку «сговор», когда с ним разговаривал после лета, и мы обсуждали эту тему.
– Но не для того, чтобы сговориться, – продолжал я. Никакого сговора, на самом деле, не было. Виноградский мне не друг, не брат и не сват. Зачем мне его выгораживать? Меркину и Якубову, которые были вместе со мной и Нахапетовым, Виноградский – тоже не друг, а просто знакомый. Ни у них, ни у меня и в мыслях не было помогать Виноградскому каким-либо нечестным путем. Мы просто вспоминали, как все это было, и, кстати, Марлен присутствовал при этом разговоре. Он может подтвердить.
– Был сговор, – закричал, почти завизжал Нахапетов. Они договорились между собой не признаваться, что письмо было передано Виноградскому.
– Если бы я действительно о чем-то сговорился с Виноградским, – сегодняшнее поведение Нахапетова можно было бы расценить как предательство по отношению ко мне. Но сговора не было, я это категорически отвергаю. И мне остается только подумать, почему Нахапетов придумал свою версию о сговоре, с какой целью Нахапетов это делает. По-моему, он решил меня утопить, но вот зачем, с какой целью – это мне не ясно. Он выступает здесь как «честный» человек, решивший вывести на чистую воду Качана, вступившего в сговор с аморальным человеком с целью освободить его от ответственности, а на самом деле Нахапетов просто лгун и карьерист, который пытается сделать карьеру на костях своего товарища.
Я, разумеется, не помню своего выступления дословно. Но я хорошо помню его смысл. Я всегда помнил все свои аргументы и позеленевшее лицо предателя. Он завизжал, голос его срывался:
– Я говорю правду. Я не лгу-у-у.
– Лжешь, – спокойно сказал я. Далеко пойдешь, Марлен!
Они все равно исключили меня из комсомола, хотя половину членов комитета я убедил. Решающее слово было за Веней, потому что голоса разделились поровну. А Веня принял сторону тех, кто верил Марлену, а не мне. Но доказательств у них никаких не было. Они не собирались никого больше вызывать и не хотели ничего выяснять. Проще было исключить меня и поставить на этом точку, чем не исключать и ждать упреков от парткома.
Теперь же следовало дождаться утверждения райкома. Постановление о моем исключении и освобождении от моих комсомольских обязанностей нигде не было опубликовано. На бюро райкома комсомола меня никогда не вызвали. И я никогда не узнал, какое окончательное решение принял комитет комсомола института. Ведь мне даже не объявили простого выговора с занесением в учетную карточку.
Возможно, здесь сыграл свою роль Витя Пушкарев, к которому я пошел на следующий день. Я ему твердо изложил свою версию, и сказал, что все, что говорил Нахапетов голословно и не выдерживает никакой критики. Фактов у него никаких нет, а Меркин и Якубов могут подтвердить мои слова.
– Нахапетов был моим другом, но оказался подлым человеком, карьеристом и клеветником.
Витя Пушкарев всегда относился ко мне лучше, чем Веня Извеков, и, в отличие от Вени, верил мне. Хотя, я думаю, он понял больше, чем я сказал.
– Будешь внештатным инструктором райкома, – сказал он и сразу дал мне поручение.
Я его быстро выполнил. Тогда он дал другое. И его я выполнил без промедления. Потом он включил меня в комиссию по обмену комсомольских билетов. А потом я вообще отошел от общественной работы. Жизнь закрутила меня и понесла совсем по другим дорогам.
Продолжение следует: http://proza.ru/2013/08/19/321