Итак, школа окончена. У Иды – серебряная медаль, у меня – две четверки в аттестате (литература и алгебра). Ида без экзамена поступила на физмат университета, а мне предстояло куда-то сдавать экзамены.
Чтобы не утруждать себя особенно, я решила пойти в ИН-ЯЗ, на факультет немецкого языка. Что может быть легче и приятнее? Пошла. Перешла дорогу, направила стопы к зданию родной школы, во дворе которой и прятался скромно желанный институт. А рядом со школой была трамвайная остановка, на которой дожидалась трамвая Люся Шилова. «Ты куда?» - « В ИН-ЯЗ», - «Да ты что? Что тебе там делать?» - «Полегче чтобы...» - «Зачем тебе полегче? Для певицы широкий культурный кругозор нужен.» - «Да?» И я задумалась. Подошел трамвай, и я машинально, вслед за Люсей влезла в него. Так же машинально сошла на Свердловке, дошла до Университета. Вместе с Люсей нашли приемную комиссию, подали заявления. Люсю, тоже серебряную медалистку, приняли сразу, поздравив с поступлением на 1-й курс истфака, а мне вручили экзаменационный лист и велели сдавать экзамены.
Меня бы не приняли, так как за сочинение я получила «пос.» Остальные – две «хор.» и одна (по немецкому!) - «отл.». Но меня приняли на «ура», не скрывая восторга. Оказывается, в школе мне выдали такую характеристику!
И запрягли с первого дня. Когда я 1 сентября явилась на первую лекцию, задержалась в коридоре у вывешенной стенгазеты, посвященной 800-летию Москвы (год-то 47-й!). Кого, думаю, угораздило наляпать столько фиолетового вместе с красным? Вдруг слышу за спиной:
- Вы товарищ Рогунова?
- Да.
- Мы хотели бы с вами поговорить. Вы комсомолка?
- Да.
- Подойдите после лекции в деканат. Мы хотим дать вам поручение.
Разговаривал со мной второкурсник В.Березнюк. Несмотря на напускаемую на себя важность, всю жизнь проработал в заводской многотиражке.
Не помню, что мне тогда дали рисовать, но с этого дня я стала «штатным» художником факультета. Выпускала групповую, курсовую, факультетскую и университетскую газеты, разные прочие композиции и плакаты. Без передыху. Несла крест безропотно, уж привыкла.
Кроме того, трепетно выполняла обязанности члена редколлегии рукописного литературного журнала нашего курса «Молодые голоса», где рисовала всё – от заголовков до портретов и иллюстраций. Все выпуски этого журнала были украдены. Взамен в библиотеке остался один перепечатанный на машинке выпуск. Из оформления осталась одна обложка. И главным редактором почему-то была названа Елена Валовая, комсомольская активистка со старшего на 1 год курса. Видимо, это ее рук дело., потому что главным редактором у нас был В.Макаров, фронтовик, который через два года почему-то застрелился.
Потекли студенческие годы. С их бесшабашными вечерами и гулянками и изматывающими сессиями. Училась я легко, особенно по языковым предметам. А вот экзамены по «литературам» сдавать было труднее из-за обилия книг, которые необходимо было прочитать. Мы с подругой, Кларой Горбуновой (Востоковой), приспособились делить на двоих книжную нагрузку. Шли в библиотеку, брали тома книг. Половину читала, вернее, просматривала, она, половину – я. По дороге домой пересказывали друг другу содержание книг. Сейчас бы я так не смогла.
Факультет назывался историко-филологический (сокращенно «истфак»). Я поступила на филологическое отделение, специальность – лингвистика, группа французского языка. Кроме французского (начав с нуля, к старшим курсам я уже читала классиков без словаря), нам преподавали также польский, болгарский, украинский и латинский языки. Последний я особенно любила, особенно звучные стихи.
Говоря о студенческой поре, нельзя не сказать о моих певческих делах. Я блистала.
На первом же вечере в актовом зале университета, посвященном началу учебного года, я выступила в паре с однокурсникомТолей Бурдовым (он аккомпанировал). Спела «Санта Лючия» и «Над полями, да над чистыми». Когда я спела первую песню, на меня из зала сначала дунул сильный ветер – это зрители взмахнули ладонями, - а уж потом раздался гром аплодисментов. Не менее бурно зал реагировал на выступление Толи, который буквально выложился в импровизированном аккомпанементе. Он же был композитор!
И мы с ним стали первыми звездами самодеятельности университета. Меня рисовали и фотографировали, мои фото висели над кроватями студентов в общежитии, меня толпами провожали домой с вечеров. Меня даже в консерваторию приглашали петь в их концертах. Я со дня на день собиралась бросить университет и перейти туда, да не у кого было учиться.
А тут еще ухаживания начались.
Вообще-то они начались еще раньше, лет в 16. В 1944-45 годах мама съездила в гости в Вязники к своей тете Ане Шамановой сначала с Идой, потом со мной. Жили там по неделе. Наслаждались природой, пышным садом с обилием плодов, дивной ухой, рыбу для которой (чуть ли не стерлядей) ловил внук тети Ани (сын тети Шуры, маминой двоюродной сестры) Валя Мочалов. Он познакомил нас со своим другом Маем Лебедевым. И он влюбился в меня и начал беспрестанно ездить в Горький. Они вдвоем с Валькой приезжали и летом и зимой в каникулы (мы учились в 8-м, а они в 10-м классе. Времена были тяжелые, голодные, на улицах еще затемнение, дома холодно. Приходилось терпеть и их присутствие, и тягостные для меня разговоры с Майкой. Я была абсолютно далека от амурных дел, не видела в этих визитах никакой интриги. Это мама их привечала, будучи всегда неравнодушной к мужскому полу. Потом к ним присоединился еще один товарищ из города Бор. Этот был из 9-го класса. Звали его Гена Бобринский. Умница, эрудит, но без нудности. Живой и остроумный. Мы с ним гуляли по откосу, разговаривая на отвлеченные темы, ездили в цирк, были в драмтеатре. А больше сидели у нас дома. Мы с Идой были диковатые, больше молчали, так как привыкли дома молчать, чтобы не раздражать маму. Ребята всячески старались нас расшевелить. Но, видимо, мы им нравились. Я ничего не могу сказать об Иде, для нее этот эпизод прошел втуне. А мне сначала Май докучал (в остальное время он забрасывал меня письмами и рисунками. Он и Валя хорошо рисовали), потом, после того как я спела «a capella» «Нет, не тебя так пылко я люблю», он вроде бы отстал. Маме пожаловался, что никак не растопит мое сердце. Мама сказала: «Да она еще совсем спит, не пробудилась». Тогда стал чаще заглядывать Гена. Он жил ведь недалеко, по ту сторону Волги. Придет, разговаривает, в карты, в «козла», бывало, сыграем. Но до меня не доходило, что он ухаживает. Я думала, просто так заходит, к обеим. Один раз, загадочно глядя в глаза, сказал, что часто бродит под окнами, ловя на стекле «вашу тень». (А мы с ними были, между прочим, на «вы»). И я опять не поняла, к чему он клонит.
Потом Гена закончил школу. Где-то в сентябре получаю о него письмо. Он писал, что поступил в Институт международных отношений, на факультет международной журналистики. «Фу, - подумала я. - Раз речь идет о международных отношениях, наверняка дело связано с грязными шпионскими делами. Мне это не понравилось, и я не ответила. Не он ли – Г.Васильев, корреспондент «Правды» в США в былые годы.
У З.Н. Никитиной, у которой я брала уроки вокала, занималась тем же группа студентов Политехнического института. Один из них, маленький баритончик, мордвин Ваня Соболев, влюбился в меня смертельно. Ходил каждый день. Водил меня в кино, в кафе-мороженое, носил охапками цветы, ел глазами. Если зимнюю сессию на I курсе кое-как сдал, то весеннюю завалил полностью. Потому что каждый день являлся со своей сиренью в белой рубашечке и сидел молча, пока я занималась. Так и бросил институт, пошел работать на завод. Но все равно продолжал ходить. А мне, кстати, было и невдомек, что он ухаживает. Ходит и ходит, мало ли что. Ко мне и другие парни ходили, однокурсники, например, Коля Морозов. Тоже дарил подарки. То цветы, то бюст Пушкина,то книгу, а один раз позолоченный медальон с рубинчиком, который долго был моим единственным украшением. И тоже этим визитам я не придавала ровно никакого значения.
Но на I же курсе я сама влюбилась в Колю Фуфаева, сталинского стипендиата, пятикурсника с радио-физического факультета. Он был гений. И учился блестяще, и музыкант был великолепный. Перед войной он закончил музыкальное училище по скрипке, но в консерваторию не пошел, а поступил в университет. Со II курса ушел на фронт. Там он играл в военном оркестре. После войны вернулся в университет. Мы с ним познакомились на концерте самодеятельности. Он играл прелюдию Рахманинова («ту самую», соль минор). Мне было 19 лет, ему 29. Я была девчонка-дура, он – взрослый мужчина. Поэтому мы и не сошлись. Однако сердце мое было все-таки занято, и никого другого я не желала замечать.
Ходили к нам еще парни – студенты, например, Жора Попинако, бас, красавец-грек, тоже из кружка Зои Николаевны. В общем, дом не пустовал. Из Идиных знакомых помню только Колю Смирнова, студента Пединститута, но он только заходил за ней.
29 октября 1948 года в университете торжественно праздновалось 30-летие Комсомола. Была торжественная часть, раздали много почетных грамот, в том числе и нам с Идой. Был большой концерт, в котором, естественно, и я пела. На этот раз я солировала в хоре, пела «Орленка». Потом начались танцы. Я танцевать не хотела, собиралась уйти. Задержалась с разговором с партнершей по дуэтам историчкой Галей Добротворской. Сидим, болтаем. Поглядываю на танцующих. Смотрю, моя Ида порхает в своем ярко-голубом в белый горошек платье. То с одним, то с другим, то с третьим. Я от души порадовалась за нее, особенно, когда она летала в вальсе с высоким кудрявым морским офицером. У стены, я заметила, стоял в толпе другой офицер, ростом поменьше и внешностью поневзрачнее.
Вдруг слышу: « Разрешите вас пригласить». Поднимаю глаза – тот самый высокий офицер. Обомлела от неожиданности, но почему-то пошла. Танцую, как всегда, не очень ладно, но счастлива от сознания, что заполучила такого блестящего кавалера. Черные кудри развеваются, черные глаза сверкают. Пронеслись мимо второго офицера. «Стой,-думаю,-стой! Где тебе до этого?»
Не успела сесть на место после танца, подходит тот, второй, «неинтересный». Спросил коротко: «Разрешите?» Пошла неохотно, еще не остыв от объятий того. Танцуем потихоньку, он что-то цедит скрипучим голосом с вятским акцентом. Мне неинтересно. Я вдруг отчетливо и злорадно подумала: «Вот за этого я никогда не выйду замуж». Из вежливости поддерживаю разговор. Кажется, он спрашивал, каких писателей я люблю. Говорю – Гёте. «А немецкий знаете?» - «Более или менее». И так далее.
И больше он меня в этот вечер не отпустил. Дотанцевали до конца вечера, и он пошел меня провожать домой. Время было позднее, на улице темно, пустынно. Запобаивалась. Хорошо, что Иду пошли провожать человек десять однокурсников. Я пристроилась сзади этой компании и не отставала ни на шаг. Идем, разговариваем на интеллигентные темы. Дошли до ворот. Распрощались. Спросил, наконец, как меня зовут. «Аля». - «А меня Олег».
Утром мы с Идой взахлеб рассказывали маме с папой о своем успехе на вечере. Только позавтракали, сели с Идой за стол, каждая со своим занятием. Ида переводила с английского «тысячи», я учила доклад по книге Бирюкова «Чайка» (о Лизе Чайкиной), который должна была делать вечером того воскресенья в библиотеке.
Только начала читать – стук в дверь. Олег! Оказывается, он все утро ходил по окрестным дворам, искал, где живут две сестры-близнецы из университета. Наконец, зашел в какой-то сарай, где пожилой мужчина колол дрова. И мужчина сказал: «Знаю. Я их отец».
Так Олег оказался у нас в доме. Когда он вошел, я затряслась от волнения, даже страха. Морская форма, взрослый, почти незнакомый мужчина ( ему уже было 25 лет!). Но у меня было время придти в себя, так как он сначала подсел к Иде, приняв ее за меня. Но увидев, что она учит английский, а обо мне он уже знал, что я учу французский, понял ошибку. И без промедления пересел ко мне.
И просидел до вечера, не дав выучить доклад. Пришлось читать его «по бумажке».
Олег был в отпуске. Жил у матери с сестрой в общежитии Политехнического института, что на Грузинской улице. Ходил каждый день, сидел допоздна, мешая мне заниматься. Я пыталась приходить позднее, чтобы он, не дождавшись, ушел. Но он сидел. Один раз я специально задержалась на репетиции, пришла домой часов в 10, причем, с черного хода. Папа открыл. «Сидит?» - «Сидит, Алечка». Я пошла к закадычной подруге, Лиде Адольф, приходила домой в 11 часов – он сидел. И только в половине первого ночи удалось его выкурить.
У меня было много своих дел. Он мне мешал, не давал заниматься, изводил нудными разговорами о книгах, писателях, композиторах, языках. Принес мне том Шиллера на немецком языке и часами читал по-немецки. И сборничек Гёте отыскал. И все это поздно, заполночь.
Мне стало невмоготу. Я разозлилась и, придя один раз с лекций домой и застав его, как всегда, на посту у двери, я резко отчитала его. Сказала, что мне надоело его общество, что он мне ничего не дает делать, что я не хочу его больше видеть.
Олег побледнел, сник и ушел.
Когда вечером пришла мама с работы, я ей сказала, что прогнала Олега. Мама взвилась:
- Дура ты стоеросовая! Таким человеком пренебрегаешь! Да где ты еще найдешь такого! Офицер! Да еще морской! У тебя же зимнего пальто нет! За Олегом ты будешь, как за каменной стеной!..
Мне тоже почему-то стало жалко совсем потерять преданного поклонника, и мы развили бурную деятельность. Из аптеки на Сенной звонили в общежитие на Грузинскую, но Олега дома не было. Вдруг уехал? Потом понеслись туда. Дома была одна Валентина Алексеевна. Я написала Олегу записку, что в страхе, мол, и смятении, прошу извинить и забыть мои слова.
Оказалось, что уйдя от меня, он до 12 ночи пробродил по улицам, больше по откосу, и решил на следующий день уехать, хотя до конца отпуска оставалось еще больше недели.
На другой день он явился, я просила не поминать прошлое, и мы помирились. Я стала охотнее ходить с ним на прогулки по вечерам. Он объяснился, наконец, в любви, и мы по-доброму простились, пообещав писать друг другу письма.
Олег служил тогда на тральщике, вылавливал в Балтийском море мины, оставшиеся после войны. Конечно, работа была опасная, но я этого не знала и не беспокоилась. Сначала писал, согласно уговору, раз в неделю, потом чаще. Присылал фотографии о своей корабельной жизни. Письма шли из Лиепаи.
Вскоре у меня появился новый поклонничек, студент музыкального училища, товарищ Идиного кавалера, с которым она «станцевалась» в хореографическом кружке. Ходили в кино и гулять вчетвером. Однажды приходим из кино, а у нас дома Олег. Приехал на 10 дней. Он быстро все расставил по местам. Сходил к музыканту на квартиру, поговорил, после чего тот исчез с горизонта.
А дело было в сессию, в январе. А он опять сидит от темна до темна. Помогает учить. Например, политэкономию. Я спать хочу, устала, а он читает и комментирует главы из «Капитала». Я засыпаю, ничего не слышу и не понимаю. Наконец, уходит. Утром раненько я пролистываю лекции на свежую голову и иду, трепеща, сдавать экзамен. Я сдавала успешно экзамены благодаря безотказной памяти. Когда я писала конспекты на лекциях, мне это было очень интересно, и я автоматически запоминала материал. Получив экзаменационный билет, я, подумав, тут же вспоминала лекцию или страницу учебника во всех подробностях, с цифрами и названиями.
В последний вечер перед отъездом Олег сделал мне предложение и дал год на размышление.
Gutta lapidem cavat, non vi saed saepe cadendo (капля долбит камень не силой, но частым паденьем). Частым паденьем... И хотя я отнюдь не чувствовала себя влюбленной и отмахивалась о намеков подруг и друзей, все же что-то запало в душу. Я уже с удовольствием читала его письма, почерк, черты лица на фотографиях делались все более привлекательными. И к весне я уже без колебаний дала согласие на брак.
После летней сессии я должна была со своими лингвистами ехать в диалектологическую экспедицию по Горьковской области. Мама сходила к декану и добилась о него разрешения пройти мне диалектологическую практику в Кировской области. Так что свадьба не расстроилась. Но из-за нее я раззнакомилась с кружком Зои Николаевны. Сначала мы хотели играть свадьбу в день регистрации, 11 июля (1950 года), но что-то не успевали (костюм Олегу не успевали сшить, что ли) и потом решили перенести на 20-е, на день рождения Олега. Я пошла к Зое Николаевне, чтобы сообщить ей об этом, но, заболтавшись, забыла. И они пришли всей гурьбой, с цветами, 11-го. Случилась неприятность, они обиделись и 20-го уже не пришли.
Свадьба была веселая. Мы были счастливы, без конца целовались. В гостях были родственники (бабушка с тетей Нюрой, тети Маруся и Настя, дядя Сережа, Валентина Алексеевна с Майей), свидетели – Лида Адольф с мужем, Ида и кто-то из ее друзей. Как мы плясали! Как я пела «Хабанеру»!! С Лидкой Адольф мы, расхулиганившись, выпили почти целую бутылку коньяка «Финь-шампань». Олег долго вспоминал это «преступление» и укорял, что ему не досталось.
А на следующий день разразился скандал. Мы хотели с Толстобровыми ехать в Мурыгино Кировской области, где работала врачом Майя, а мама возразила. Нечего мол, мне делать у чужих людей, меня там заедят и в бараний рог согнут и т. д. Олег хотел туда, я хотела быть с Олегом. Мама говорит – тогда разводись. Я говорю – нет. После тяжелейшей и мрачной сцены, во время которой на все будущее время определились взаимоотношения между участниками конфликта, был найден компромисс: Валентина Алексеевна с Майей едут сейчас, а мы с Олегом приедем через неделю. Но выехали раньше, дня через три.
И каким же дивным был наш медовый месяц! Погода была чудесная. Природа цвела. Майя достала лодку, и мы целыми днями катались по Вятке, приставая к сказочным берегам, поросшим ивняком, как бамбуком. В другие дни гуляли по лесам и лугам. Все хорошо, только Майя все время была с нами, ей тоже хотелось погулять-покататься. Она была в отпуске.
Во время медового месяца я окончательно влюбилась в своего мужа, да так, что до сих пор не могу опомниться. Будучи уже 8 лет вдовой, а до того прожив с милым 42 счастливых, без единой ссоры, года, я хожу и постоянно твержу его дорогое имя – Олеженька.
Дай Бог всем такого супруга и такой любви!
Тем же летом женились Ида с Игорем. Но свадьбу сыграли только на Новый, 1951 год. Роман у них был бурный (впрочем, у Иды все романы были испепеляющие). До свадьбы свекровь Иды, Людмила Гавриловна Урусовская, заставила ее сделать два аборта, в результате чего они навсегда остались без детей. А первыми у них должны были родиться девочки-близнецы. И должны были, так как я страшно переживала, когда узнала обо всем. А мы узнали обо всем post faktum.
В конце августа Олег уехал к себе на Балтику. Кстати, перед свадьбой он получил первое повышение в звании, стал старшим лейтенантом.
Мы с Идой очень удивились, когда оказалось, что постоянные друзья исчезли. Куда подевались Ванечка, Колька, другой Колька, другие ребята? Один Жорка Попинако нейтрально продолжал захаживать.
Мне был 21 год. Юность еще не кончилась. Студенческая жизнь продолжалась. Семинары, сессии, концерты, стенгазеты, оперный театр (я туда постоянно ходила со школьных времен. Откуда только деньги брала? Где-то трешки раздобывала.) – всё текло прежним ходом.
Потом помирились с кружком Зои Николаевны. За одного из певцов вышла замуж моя лучшая в то время подруга Клара Горбунова. И тоже удачно. Живут счастливо до сих пор...
Да, в Мурыгине тем летом я все-таки выполнила задание по диалектологии местного языка. Написала отчет о фонетических, морфологических, лексических особенностях вятского говора, а потом, в университете, записала на пленку образцы кировской речи в собственном исполнении.
С Олегом мы теперь виделись только в каникулы – зимние и летние.
Не могу не рассказать о моей первой поездке к мужу. Поехала я, после долгих хлопот о разрешении посетить запретную зону, в конце января 1951 года. Приехала в Калининград. Ехала в комбинированном вагоне с матросами и солдатами. Мы с ними весело болтали, угощали друг друга. Они даже пообещали довезти меня до Балтийска, если муж не встретит. Но он встретил. Походили мы с ним по хозяйственным магазинам, купили кое-какую посуду – кастрюли, тарелки, чашки-ложки, чайник, широкую дорожку на пол, продукты и отправились в Балтийск. От вокзала до места доехали на автобусе.
Олег снял тогда на время квартиру у одного из знакомых в поселке Комстигал. Это был старый немецкий рыбачий поселок. У немцев, наверное, там был порядок, а при нас!... На улицах грязь – не пройти. В домиках все оборудование давно выведено из строя. Ни воды – ничего! Воду черпали из лужи посреди поселка.
Когда мы пришли, в доме был матрос, подчиненный Олега, бывшего тогда был начальником плавмастерской. Матросу (старшине I статьи) было приказано топить печку. Печка была раскалена. Стояли 2 ведра вскипяченной воды.
Олег матроса отпустил и первым делом шлепнул на пол новую дорожку – половик. Прямо на покрытый истоптанной глиной пол.
Квартира представляла собой комнату не больше 10 кв. м и кухню еще меньше с маленькой печуркой-плитой. «Обстановку» Олег купил оптом у кого-то за 200 рублей: простая кровать с сеткой, комод, плетеное кресло, тумбочка с мраморной плитой. Стол на козлах и два стула были самодельные и предельно старые. Все было – немецкое бедное старье. Но нам послужило пышным чертогом.
Погода стояла морозная, и к утру домик выстывал полностью. Достаточно сказать, что вода в ведрах замерзала до дна.
Олег утром уходил в свою мастерскую, а я принималась растапливать печку и готовить обед. Дня три мне никак не удавалось ее разжечь. Олег приходил на обед, а я, наполнив холодную квартиру дымом и копотью, сама вся в саже и золе, беспомощно разводила руками.
- Эх, ты, - только и скажет, и быстренько растопит наш агрегат.
Продукты, которыми мы питались, представляли его паек. В нем было абсолютно всё. Много было мяса, свинины. Из килограмма – второе. Наестся мой муж до отвала, приляжет «на пару минут» и проспит до вечера. Здоров любимый был и есть, и спать.
Как же нам было весело! Вода замерзла – весело. Печка не топится – весело. Крысы по ночам бегают в кухне – весело. Праздник, а не жизнь.
Один раз я решила съездить на базар за капустой – захотелось сварить щи. Съездить не удалось, так как не ходил автобус. Сходила пешком в город (Балтийск) и ни капусты, ни сметаны не нашла. Купила для утешения каких-то булок. И опять смешно.
Съездили раз в Дом офицеров на празднование Нового, 1951-го года. Посидели в ресторане, познакомилась с друзьями Олега. Все офицеры были знакомы друг с другом и обращались между собой запанибрата.
Сидящие с нами за столиком офицеры усердно наливали себе водку и пиво и пытались меня разговорить. Я же дикая была, молчунья. «Олег, расскажи жене сказку»,- сказали они, убедившись в моей бестолковости, и пошли в зал танцевать. Но недолго их держали ноги. Вскоре я видела, как патруль выносит тела всех троих из здания и кидает в машину.
Я была в темно-синем шевиотовом костюмчике с белой блузкой, невыразимо рыжих шелковых чулках, простых туфлях. А другие офицерши! В блестящих платьях, с цветами и декольте, пышными прическами, в кольцах и браслетах.
Домой мы ехали все в кузове грузовика. В середине – жёны, вокруг – офицеры. Ох и кокетничали дамы! А я выдержала роль истукана до конца.
Так прошли зимние каникулы. Расставались грустно, со слезами.
Когда я приехала в Балтийск летом, Олег уже получил свою жилплощадь – комнату в только что построенном доме. Обставили свой «апартамент» всё той же мебелью. Две другие комнаты занимала семья Сизовых (муж – политработник) с двумя детьми. Я взяла на себя уборку всех мест общего пользования, а Таня научила меня воевать с большой плитой в кухне. Здесь уже было чисто. Я повесила на окнах вышитые занавески, застелила комод и тумбочку салфетками. Столом служили три составленных чемодана.
Дом был рядом с морем. Каждое утро до завтрака мы бегали на море купаться, делали зарядку. Лето 51-го года было жаркое, сухое, на пляже проводили целые дни. А плавать я не умела, и Олег уговорил меня поступить в Горьком в бассейн, где работал бывший его тренер. В то лето я поучаствовала в художественной самодеятельности Дома офицеров: пела в концерте – соло и в составе женского ансамбля.
В 22 года, уже на V курсе поступила всё-таки в бассейн «Динамо», что на площади А.М.Горького, и даже сподобилась один раз участвовать в соревнованиях, в эстафете. Ничего, проплыла. Кролем.
Пошел последний семестр. Что дальше? Ведь у меня было намерение идти после университета в консерваторию. И потом большим искушением было поступление в аспирантуру по русскому языкознанию. Мне вся эта премудрость так легко давалась, так была интересна! Я уже получила от профессора А.В.Миртова рекомендацию в аспирантуру («хотя бы в заочную»). Но Олег сказал: «Хватит! Выучилась! Где тебе петь, кому нужна ученость, если всю жизнь суждено скитаться по военным «задворкам». Сказал – как отрезал.
И я послушалась. Главным для меня тогда было – находиться рядом с любимым Олеженькой. Мне с ним было так хорошо, так спокойно. Его голос звучал для меня музыкой, сам казался прекраснее всех на свете. И он так по-доброму, с уважением относился ко мне, как никто. До него я чувствовала себя бесправным, забитым существом. Дуботолка, недотепа, лентяйка, тупица – так любила меня называть мама. Я не знала, как ей угодить, чтобы она была довольна, и никогда не могла угодить. Всегда я была в чем-то виновата. А тут вдруг такое море любви, добра, и «УВАЖЕНИЯ». Теперь мой дом был только рядом с мужем.
И я, отгуляв выпускной бал, стала не столько дипломированным филологом, сколько женой военно-морского офицера, инженер-капитан-лейтенанта Толстоброва О.Л.