В 1970 году отмечалось 200 лет со дня рождения Бетховена. В Центральном доме медработников эта дата отмечалась где-то в феврале-марте 1971 года. Точно не помню, но, в общем, это было в конце зимы. И я, грешная, сподобилась принять участие в торжестве по случаю юбилея великого немца.
Дело было так. Я в то время занималась в вокальной студии Н.А.Полевой-Мансфельд при ЦДРИ (якобы, так как на самом деле мы занимались у нее дома частным образом, но поскольку Нонна Алексеевна была членом Президиума Совета ветеранов ЦДРИ, мы выступали в концертах под эгидой этого авторитетного учреждения). И вот, для исполнения некоторых песен Бетховена в юбилейном концерте в ЦДМ (Центральный Дом медработников) решили пригласить в числе других и кого-нибудь из учеников Нонны Алексеевны. Выбор пал на меня, так как только у меня оказалась в репертуаре единственная песня композитора из его шотландского цикла «Краса родимого села». Когда-то давно, в 40-е годы, мне подарила ноты этой песни моя первая учительница по вокалу З.Н. Никитина. Я ее никогда не пела, только знала.
Песня эта короткая, мрачная по содержанию. Для разнообразия пианистка из ЦДМ по фамилии то ли Розенцвейг, то ли Розенберг, которой было поручено добыть вокалистов для концерта, предложила спеть еще песню из того же цикла «Милее всех был Джемми». Я выучила, как всегда, за один урок, повергнув пианистку в крайнее раздражение своим непрофессионализмом. «Ну и каторга - заниматься с самодеятельностью!» - сказала она в сердцах в конце урока.
Нонна Алексеевна наверняка обиделась, и мы с ней потом, после её ухода, ещё немного позанимались.
В следующий раз, через неделю, надо было уже показываться в ЦДМ. Встретились с пианисткой у Нонны Алексеевны, я распелась, а потом мы поехали к ней домой, чтобы как следует отделать вещи. Со мной эта дама держалась несколько высокомерно, и когда мы приехали к ней, она указала на рояль, занимавший целую комнату, и сказала торжественно: «За этим роялем занимаются только профессионалы» (имея в виду себя, свою дочь и внучку, ученицу музыкальной школы).
Чтобы немного подкрепить мои силы (я же уехала из дома, из Подольска, рано утром), сказала, что даст мне только закусить, а не поесть, иначе я не смогу хорошо петь.
А я была вообще-то дико голодна. Аппетит у меня всю жизнь был прекрасный. А после ее селёдки под шубой разыгрался ещё пуще. Но что делать? Профессионалу виднее. Позанимались мы с ней за роялем, она дала мне действительно профессиональные указания по исполнению каждой фразы, каждого слова, каждой ноты. И поехали в ЦДМ.
Приехали. К нам вышли два паренька – скрипач и виолончелист. Один длинный и рыжий (кажется, Илья), другой маленький и черный, Володя, скрипач. В какой-то каморке под лестницей мы с ними пропели пару раз. Да, оказывается, я должна была петь под трио. Об этом я узнала лишь по дороге. И пошли в зал.
Именно сейчас нас должна была прослушать директор ЦДМ и главный режиссер концерта Нина Адамовна. Фамилию не помню. В ожидании её мы еще по разочку пропели свои вещи. Репетировала, кроме меня, ещё одна певица, студентка музыкального училища, сопрано. Хорошенькая, вертлявая девушка, тоже еврейка.
И вот явилась Нина Адамовна. Она перед этим долго болела и неважно выглядела. Но была полна достоинства и сознания своей значительности.
Мы с сопраночкой по очереди вышли на сцену и пропели свой репертуар. Одеты мы были скромно, особенно я. Черная юбка, черный свитер, черные сапоги. А черный цвет мне ужасно не идет, убивает. Да и чувствовала я себя из-за голода не очень лихо. Спела так себе, без особого настроения. Сопрано в своей прозрачной блузке была гораздо живее.
И вот мы спустились в зал и приготовились выслушать начальственное резюме.
Я сидела на том же ряду, что и Нина Адамовна, только ближе к краю, к правой стене.
- Передайте Нонне Алексеевне, - обратилась она сухо и строго к пианистке, - что присланная ей певица не имеет ни голоса, ни внешности, ни музыкальности, ни исполнительских навыков. На сцене держаться не умеет. А девочка ничего, приятно слушать.
Сказала, не глядя на меня. Я вся сжалась и только подумала: «Как же неприятно будет слышать этот отзыв Нонне Алексеевне!» Мне было стыдно только перед ней. И хотелось скорее покинуть этот дом.
Приехав домой, я позвонила Нонне Алексеевне. «Извините, - говорю, - но я была такая усталая и голодная, а обстановка такая чужая, враждебная. Лучше я не буду у них петь».
Не помню, как меня утешала милая Нонночка, но сказала, что петь придется.
Ну ладно, подумала я. Стисну зубы, хорошенько настроюсь, вникну ещё раз в каждый слог, в каждую запятую, возьму выразительностью.
И вот наступил день концерта, где-то вскоре, через несколько дней. Я взяла для выступления платье у сестры Иды: черное шелковое, с пышной юбкой и узким лифом. Закрутилась, накрасилась (только губы, глаза я никогда не подводила, мне не идет).
Настала моя очередь. Вышла, как пава. Сыграло трио вступление, и я начала «рассказывать» историю бедной средневековой девушки, у которой по вине жестокого лорда погибли в бою отец, трое братьев и любимый Джон.
Я не знаю, что случилось с моими музыкантами, что случилось со мной, но я оказалась в XVII веке, в Шотландии, погруженная в свои горькие думы.
«Краса родимого села
Тоскует дни, не спит ночей
Веселья нет, покоя нет,
Туманят слёзы свет очей».
Вот это луг, вот деревья, под которыми лежат бездыханные тела моих родных:
«Друмосский луг, злосчастный день,
Принес ты горя без конца.
Там пал в бою родной отец
И трое братьев вкруг него».
Трио играет проигрыш, а я ещё больше наполняюсь скорбью. Ведь убит и мой любимый. Нет предела горю:
«Их гроб – кровавая земля,
Над ними зеленеет дуб.
А с ними лёг в земле сырой
Красавец Джон, мой милый друг».
С неистовством, с каким-то отчаянием всем своим существом я проклинаю:
«Будь проклят ты, жестокий лорд,
Твоя вина тяжка была.
Ты сердце бедное разбил,
Тебе не сделавшее зла».
Последние слова я произнесла, уже обессиленная, потерявшая всё.
Зал бурно зааплодировал. Ага! Задело! Погодите же у меня! Сейчас я вам покажу, какая я некрасивая и безголосая. Когда заиграли вступление к следующей песне, я была уже совсем другим существом, в другом веке и другой обстановке. Я была деревенской молоденькой глупой девчонкой. Такой легкомысленной, такой счастливой в своей любви, что она нисколько не сомневается в том, что вечно будет молода и счастлива. Такой резвушке не грех и подразнить, и поозорничать.
И вот я напропалую кокетничаю и пляшу перед своим Джемми:
«Милее всех был Джемми,
Мой милый, любимый.
Любил меня мой Джемми,
Так преданно любил».
Но ты сам виноват, зачем балуешь девчонку?
« Одним пороком он страдал,
Что сердца женского не знал.
Лукавых чар не понимал.
Увы! Мне жаль, мне жаль».
Откуда-то и гибкость голоса появилась, и я легко выпевала все форшлаги и греппетто. А голос лился сам собой.
«Хоть я любила Джемми
И верно, и нежно,
Но сладким увереньям
Внимала свысока!»
Тут уж я вообще пустилась в пляс, легкомысленная нахалка:
«Над Джемми зло шутила я,
С Дональдом танцевала я,
Его цветы носила я, (покосилась на «цветок», приколотый к платью)
А Джемми прочь гнала!»
и вскинула голову: вот тебе! А за что я его терзаю?
«О, если б только знал он,
Как верно и нежно
Его люблю и жажду
Опять свиданья с ним!
О, дайте только другу знать,
Что Джемми будет век страдать,
Грустить и слезы проливать
В разлуке без дружка.»
При последних словах я не впала в уныние, а склонив умильную головку, выразила надежду, что Джемми вернется. Простит дуреху. Она вообще-то хорошая, даже неотразимая. Куда он денется?
Не знаю, насколько неотразимой была моя героиня, но в зале поднялся неслыханный гвалт. Я ушла со сцены под гром аплодисментов. Музыканты остались на сцене, чтобы аккомпанировать второй певице. Я не успела даже выйти на поклон, как объявили следующий номер. Оказывается та девчонка заключала концерт как звезда.
Но когда все закончилось, и я даже не успела начать переодеваться, артистическую комнату за сценой заполнила толпа зрителей. Эта толпа буквально набросилась на меня. Глаза горят, руки тянутся, все кричат «браво» и прочие слова. Хочу одному протянуть руку – не могу, руки обе заняты – кто-то их уже жмет или целует. Причем знакомых никого. Из наших никто не приходил.
А та звезда сидит перед зеркалом и цедит сквозь зубы: «Ничего, мы тоже научимся так петь». И около нее никого, кроме Володи-скрипача, который сразу еще на репетициях прилип к ней. Кто-то в толпе проронил, что теперь, мол, нашему трио часто придется выступать с этой меццо-сопрано.
Ну, ладно. Опьяненная успехом, я поехала домой. Наверное, грезила в беспамятстве, так как совсем не помню, как доехала.
На следующее утро позвонила Нонне Алексеевне, отрапортовала, как прошел концерт. Она говорит, что уже знает, ей сообщили, и что очень довольна, что мы утёрли нос «этим медработникам» и что больше мы там петь не будем. Видимо, она была сильно задета характеристикой ее ученицы, данной Ниной Адамовной.
Потом вскоре позвонила домой пианистка. Рассыпалась в похвалах, что я была «такая раскрасавица, так сверкала, что все чуть с ума не посходили от восторга». Что они, в ЦДМ, просят меня зайти к ним, что для меня есть подарочек. И что Нина Адамовна приглашает меня на какой-то вечер (чуть ли не ее юбилей). Я сказала спасибо за добрые слова, но зайти не обещаю – занята. И не пошла. Мне еще повторили приглашение, но я решительно отказалась. Не могла простить тех уничижительных слов, хотя, по совести говоря, я наверное действительно плохо пела и выглядела на репетиции.
А потом Нонна Алексеевна передала мне «подарочек» - те самые ноты про Джемми, по которым мы пели.
А Нина Адамовна вскоре умерла, сразу после своего юбилея. Мне стало стыдно. Я ведь знала, что она была серьезно больна. Надо было проявить милосердие. Как Джемми по отношению к глупенькой возлюбленной.
Подобные озарения со мной случались несколько раз, когда я вдруг становилась на время профессиональной певицей. Но такого абсолютного воплощения в образ не было. Жаль. Ведь это так прекрасно.
«Музыка должна высекать огонь из сердец», - писал Бетховен. Горжусь, что и мне, недостойной, однажды удалось это сделать.
21 февраля 2004 года.
Почему я назвала эту историю «Месть Бетховена»? Потому что Бетховен не терпел чёрствости, пренебрежения к чувствам другого человека. Вот его музыка и отомстила за себя. Он был гордым человеком, и музыка его была гордой.