Мы, когда были маленькими, лечились в местной детской поликлинике на улице Семашко (в Нижнем Новгороде, тогда г. Горьком). Поликлиника находилась на расстоянии всего одной трамвайной остановки, и, чуть подросши, мы ходили туда одни, без мамы. Участковый терапевт на протяжении нашего детства не сменялась ни разу. У нее было очень трудное для произношения имя-отчество, кажется Эсфирь Яковлевна, зато фамилия короткая – Мазо. И все, взрослые и дети, звали ее только по фамилии.
Помню, я как-то была на приеме после ангины (до школы мы с сестрой-близнецом часто болели и всегда вместе, зато после 7 лет как отрезало: перестали болеть и все). Мазо дала мне напоследок градусник, велела посидеть и вызвала следующего. Вошел мальчик лет 10 в красном галстуке, лихо вскинул руку в пионерском салюте и по-боевому воскликнул: «Здравствуйте, Мазо!» И я подумала: вот стану пионеркой и тоже буду так салютовать.
Мазо была добрейшей, сердечнейшей женщиной, прекрасным специалистом. Болела душой за каждого ребенка. Она очень сильно, сочно грассировала, но сама речь была проникнута такой неиссякаемой добротой, любовью к пациентам, что даже картавость казалась приятной. Нам самим хотелось быть такими же благожелательными.
Лечила она просто, но со знанием дела. Например, когда к нам с сестрой пристал откуда-то колит, она за неделю вылечила нас касторкой. Приходили каждый день с утра, она велела нам ложиться на операционный стол, и медсестра вливала в рот по столовой ложке этого зелья. Глотали с отвращением, зато вылечились.
Из узких специалистов помню хорошо ЛОР-врача Петерсона. Его тоже все звали по фамилии, хотя имя его было попроще: Борис Яковлевич (не точно). Он был такой самоотверженный, такой разносторонний и сверхквалифицированный, что к нему обращались не только по профильному направлению, но и в других, особенно трудных случаях.
Когда мне было 6 лет, а дело было летом в детском лагере, у меня случился приступ аппендицита. Сильно болел живот. Врач (вернее студентка мединститута) давала мне какие-то лекарства, но ничего не помогало. Я лежала с высокой температурой в изоляторе, бредила и не думала выздоравливать. Дошло до того, что директор папиного завода Салманов прислал свою машину с мамой и тетей Нюрой, и они привезли меня домой. Дело было уже вечером. Но мне стало так плохо, что вызвали врача. Чуть ли не посреди ночи пришел Петерсон со своим зеркальцем, посмотрел и велел срочно везти в больницу. Меня отвезли туда же, на Семашко, и вызвали хирурга. Тот тут же сделал операцию. Оказывается, у меня давно бушевал гнойный перитонит. Выкачали гной, промыли все внутренности, но аппендикс не тронули. Врач сказал: «Нельзя! Вырежем через год».
Во время переезда из лагеря я заразилась всеми болезнями: дезинтерией, рожей, воспалением легких. Все уже были уверены, что я умру: поили грязной водой, так как я просила пить; положили умирать в палату инфекционных больных и т.д.
Ну, ладно. Благодаря расторопности Петерсона, мастерству хирурга Ивана Васильевича Вознесенского я все-таки выздоровела. А ровно через год, перед школой, мне вырезали аппендикс.
После первой операции рану мне не зашивали, и она зарастала сама собой. Часто ходила на перевязки. Там мне с шутками-прибаутками живот промывали чем-то вроде спирта - макали в рану марлевые тампоны, долго вычищали гной. Антибиотиков тогда не было, всё делали вручную.
После Ивана Васильевича Вознесенского меня лечил Иван Александрович Воскресенский. Если Иван Васильевич был лысоватый и кругленький, то Иван Александрович - высокий худощавый шатен, с бородкой и в пенсне, очень интеллигентный, приятно, без фамильярности он и шутил.
Как-то сделал мне перевязку и говорит: «Что это ты никак не поправишься? Хватит ходить тощей. Давай-ка, ешь побольше. Хочешь докторской колбасы?» А тогда только что появилась такая колбаса. Иван Александрович достал два бутерброда и один дал мне. Какая же вкусная была эта колбаса! Нежная, с какими-то специями. Я с восторгом съела все до крошки. «Понравилось? Ну вот, теперь всё ешь с таким же аппетитом.» И правда, с тех пор у меня появился волчий аппетит, который остается со мной по сей день. Значит, и слово полечило?
Это было в 1936-37 годах. Через 5 лет началась война, и оба моих спасителя погибли на фронте. При их мастерстве и высочайших человеческих качествах сколько же доброго и полезного сделали они людям за свою жизнь. А я им глубоко благодарна за подаренную мне вторую жизнь. Вон какой длинной она получилась. Хорошо лечили в советское время!
В заключение хочу немножко рассказать еще об одном детском враче. С 3 до 8 лет мы с сестрой ходили в детский сад завода им. Фрунзе. Детский сад находился на Жуковской улице (ныне ул. Минина). Все годы врачом там был Абрамысеич, то есть Абрам Моисеевич. Фамилию никогда не знали. Это был очень спокойный, тоже добрый, довольно молодой человек. Он постоянно, но ненавязчиво, следил за здоровьем детей, часто проверял горло, слушал своей трубочкой, проверял, как мы одеты, обуты. Когда делали уколы, самых нервных и боязливых сажал к себе на колени, и страдалец переставал дергаться и вопить, потому что с Абрамысеичем было совсем не больно.
Любили детей в советские годы. Ничего не жалели, лишь бы дети росли здоровыми, счастливыми. А кружки, секции, детские площадки во дворах с педагогами и инвентарем... И ни о какой плате речь никогда не шла. Я в хоре, сестра в балете, обе в оборонных кружках, ИЗО – чего душа пожелает.
Нет, надо снова вернуться к социализму, но с человеческим лицом, а не с митингами и лозунгами. Чтобы все были сыты, культурны, гармоничны, и всё работало на здоровье, чистоту нравов, красоту во всем!
28 июня 2009 года.