Сергей МАГОМЕТ
ЗАПРЕЩЕННЫЕ ПРИЕМЫ НОВЕЙШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ,
или происки жанра
Когда я подавал заявку на участие в конференции "ЖАНРОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПРОЗЕ", профессор Казначеев заметил, что заголовок моего выступления неплохой — провокативный, — но тут же осторожно поинтересовался, а кто их, эти приемы, собственно, запретил? И почему??
Законный вопрос. Он помог мне найти правильный, организующий мотив.
Я вынужден изначально совершить не совсем корректную манипуляцию: совершенно не касаться критериев художественности. Cчитать «по умолчанию», что наши взгляды совпадают.
Жанры. Это конечно – условность… Но удобная — как, к примеру, психологические типы в психиатрии. В жизни, как известно, типов нет – одни пограничные состояния.
Чистые же жанры не что иное, как бездушные зомби-франкенштейны от литературы. О которых, за редчайшим исключением, и говорить не приходится.
На Западе давным-давно существуют солидные пособия-руководства. Вполне добросовестные. Любой человек может создать жанровое произведение. Эти пособия действительно содержат множество полезных, технических сведений.
Итак, к запрещенным приемам. Они бывают весьма различного свойства.
Ну, во-первых, как в спорте. Типа коленом на боксерском ринге. Помню, тренеры учили, если сделаешь что-то запрещенное, чего судья не заметит – это только плюс. За такие нарушения не наказывают строго. Публика, однако, редко жалует такие «финты». Но если вышло с юмором, уместно — то идет на ура.
В литературе, в основном, это порнография, политика, переход на личности. То есть, по сути, "коленом" в армреслинге.
А ведь говорить о политической цензуре почти не приходится. Буквально в настоящий момент в скандально известном Живом Журнале тысячи блогеров обсуждают, нужно ли убивать Путина, за что и как именно. Вешать, топором, топить.
Это, конечно, эксцесс, вроде припадка падучей. Издержки.
Однако, правда — литературный процесс переместился в основном в интернет. Огромный котел, в котором варятся новые формы и жанры.
Большинство известных блогеров – по меньшей мере, журналисты, а в душе, конечно, писатели. Попадаются одаренные. Из истории классической литературы известно — что в прозу приходили — и криминальные репортеры, и спортивные комментаторы. Те, кто нес в себе энергию материала, языковую закваску, зерна сюжета. А уж жанр формировался по ходу дела.
Такая модная сейчас «дневниковая проза». Собственно, вылившаяся в жанр блогов. Вот Фриш говорил: буду записывать, вести дневник, но — как писатель.
У современных писателей уже вся проза – есть сочетание жанров. Вольная проза Гусева, Казначеева, уважаемых коллег, — уже не литературная игра, не мистификация, как в классической литературе, а так и оно есть – тут и эссеистика, публицистика, дневники, мемуары, эпистолярные формы, афоризмы.
Не так уж все пессимистично с интернетом. Конечно, там обитают люди практически разучившиеся читать и писать. Однако смс-ки (т.е. буквы!) в чатах-фейсбуках необычайно востребованы. Когда практически нечего сказать друг другу — несколько дурацких клише — и вот атмосфера почти реального общения. Конечно, бесконечно далеко от литературы. Но факт остается фактом — буквы из употребления не вышли.
Что ж, мы живем в «фельетонную» эпоху — по Герману Гессе. А еще — она эстрадная.
Эстрадно-фельетонная эпоха. И телевизионная.
Как совмещать в одном лице клоуна и духовного учителя? Или психиатра и шизофреника? Между тем, от писателя сейчас требуют именно этого.
Все шоумены. Лишний раз подтвердился железный закон: кто складно говорит, тот писать не мастер.
Впрочем, публика-то мгновенно чует любую «фанеру». Может тоннами поглощать раскрученную макулатуру, но никогда не станет перечитывать, а тем более, обсуждать с друзьями. Да еще нет-нет — плюнет вслед вылетевшему из обоймы кумиру.
Любой издатель считает себя умнее любого писателя. А любой читатель — умнее их обоих. Если бы это было иначе, у писателя, пожалуй, не было бы никакого стимула писать как можно лучше и экспериментировать. В частности, рвать жанровые барьеры как колючую проволоку.
Однако сколько раз я наблюдал грустную картину! Хороший писатель, затюканный, одинокий, не выдержал, написал дерьмовую книжку, принес в издательство, издающее сплошное дерьмо, так его не только не напечатали, но еще и принялись совестить и позорить, хохоча: «Глядите, какое дерьмо написал!»
А умнее читателя может быть только милиционер. Теперь да, полицейский.
Еще одна очень специфическая разновидность новейшего жанра (и она же - сплошь запрещенный прием) — даже не знаю, как это назвать. Есть такое уже набившее оскомину словечко — «проект». Иногда для книги, для текста вообще ничего не нужно. Даже слов. Все равно никто читать не будет. Все передается по каким-то иным каналам. Часто достаточно одного названия и обложки. Этот феномен удивительного жанра подметил еще Дмитрий Михайлович Урнов — мол, стали появляться в 20-м веке толстые книги, которые заведомо никто не прочет. Но говорил он об этом не в отрицательном, а именно в положительном смысле. Роман как чистая идея, существующая в бесплотном пространстве и излучающая энергию, которая влияет, передается. На примере того же Улисса Джойса. Можно вспомнить и Человека Без Свойств Музиля и Тошноту Сартра. Хотя последние уже начали злоупотреблять жанром – добавляя неорганичную подкачку в виде философии.
Гумилевский «Этногенез» — в чистом виде такой предтеча этого странного жанра.
Новаторство в искусстве само по себе — всегда из разряда запрещенных приемов. Но тут все просто — либо пан, либо пропал. Если публика принимает новшества — употребленный прием часто становится незапрещенным.
Теперь об особом роде литературы. Не знаю, опять-таки, как ее обозначить. Придворная, что ли. Несмотря на близость к Кремлю, современные галереи литераторов напоминают провинциальную доску почета — кроме начальства, все родственники, любовницы или кумовья начальников — и оформление только для одного — создать себе памятник при жизни. И большинство их книг — такие доски почета.
За что ни возьмется литератор — издание журнала, организацию элементарного сайта в интернете, даже за постройку сортира на своем дачном участке — все превращается в памятник себе любимому.
«Если бы я был знаменитым писателем, я бы приятельствовал с олигархами и министрами культуры, встречался с президентом, числился правозащитником или сатрапом, обо мне бы говорили по телевизору, ко мне бы приставали на улице, я бы не знал, куда девать деньги, не ездил на метро, у меня не было бы времени лежать на диване, и, вообще, я был бы маленьким, лысым и рыжим…»
В общем, чувствовать себя гением и быть гением — все-таки не одно и то же.
Реальная сценка в центральном книжном магазине. Инглишмен с охапкой альбомов по искусству, придерживая кипу подбородком, подходит к продавцу-консультанту с табличкой старшего менеджера на жилетке и на ломаном русском интересуется, что бы такого купить друзьям в подарок — из современной русской литературы.
Продавец сначала почему-то изумленно таращит глаза, потом суетливо оглядывается вокруг, как бы ища поддержки, наконец почти в отчаянии хватает с полки книгу (которая расставлена по всему магазину):
— Вот! Совершенно новый роман нашего самого популярного писателя!
Инглишмен осторожно спрашивает:
— А о чем книга?
Консультант снова приходит в замешательство. Потом, почему-то покраснев, выдыхает:
— Ну это такой очень крутой роман… Там, знаете ли, вампиры и все такое…
Вежливый инглишмен кивает, покладисто берет книгу и семенит к кассе.
Возможно ли сочетание «талантливая бездарность»? Почему бы и нет. Говорят же о покойнике в гробу — «как живой».
Смотрю, читаю, слушаю… Великое нашествие идиотов. Неужели каждое поколение живет с таким ощущением?
Один витиеватый психолог изобрел формулу: «Сознание — это то, что имеет потенциальную возможность быть сообщенным».
Тогда литература — это то, что имеет потенциальную возможность быть напечатанным?
Конечно, это так и есть. Особенно сейчас. Но в прежние времена это никак не работало. Никакие жанровые ухищрения и запрещенные приемы бы не помогли. Любой, даже самый дуб, секретарь СП, имел как минимум один-два рассказа, перепечатанные многократно в различных сборниках, включая БВЛ. Которые ничуть не стыдно прочесть, как говорится, в самом Гамбургском Клубе.
Вот говорят — партийные номенклатурщики начали дело погубления Российской словесности со своими малохудожественными кирпичами. Малая Земля Брежнева апофеоз. Но с другой стороны баррикады — прикрываясь диссидентским щитом — выпекались такие же рыхлые кирпичи.
Тот же Довлатов. Недавно перечитал «Чемодан». По сути, байки мелкого фарцовщика. Даже не пижона. Описывать это мастерски — на тот момент — безусловно было запрещенным приемом. Почему? Потому что теперь выглядит банальным тряпичничеством.
Так что урок полученный с той и с другой стороны, — в сущности один и тот же: пока не попадешься на «запрещенном приеме», никто не узнает, что ты бездарность. К Довлатову, понятно, это никак не относится. «Заповедник» и «Компромисс» — великолепные вещи!
Иных «современных модных писателей» и называть неловко. На одной из книжных ярмарок. Одна из деятельниц сообщала про новый роман: «У меня там много чего понапихано».
Другой издал книжку под названием «А-Хули». Трехметровый муляж-макет книги высился на очередной ярмарке интеллектуальной литературы.
Скажите, какой сюрреализм-постмодернизм способен измыслить более фантастические сцены?! Подобная реальность побивает любой вымысел. Любое направление современной литературы, кроме ново-реалистического, есть бледная немощь.
Да, трудно сказать, какие книги будут читать через 100 лет. Но какие точно не будут — совсем не трудно.
Впрочем, если на секунду представить, что каким-то образом (в ранние и средние века это делалось просто) вся литература, даже с ее весьма посредственными достижениями и художественностью, за минувшие 20 лет, будет полностью изъята из культуры – человек окажется словно посреди дикого голого поля, со всех сторон которого на него наплывают волны чуждых, совершенно непонятных реалий других племен и народов.
Война культур в эпоху нового переселения народов и смешения языков – реальность. В условиях войны хранить «политкорректность» - смешно. Вступление литературы в «зацензурную» область – даже выгодна государству. Любому. Всегда можно привлечь… Гораздо труднее творить без заходов в эти «политические» области. Мое поколение попало в самый-самый конец этой эпохи. И мы, в отличие от предыдущих поколений, скрывающих вечную фигу в кармане, не просто научились это виртуозно делать, но главное поняли — на печальном примере старших братьев-писателей — что это совершенно ни к чему. Кроме малохудожественности ничего в себе не разовьешь…
Совсем небольшая категория современных писателей — писателей-стоиков — так сказать классического направления — просто тихо и мирно, кто как раб на галере, кто как помещик в имении — трудятся исключительно в классически устоявшихся жанрах, вообще без оглядки на публику и процессы. Если они и пользуются «запрещенными» приемами, о которых я здесь говорю — то лишь теми, которые лет 50 не запрещены.
Кстати, иногда очень здорово получается! Недавно рецензировал альманах "Московский Год Прозы" — исключительно высококачественная проза — ее «классичность» — достоинство или недостаток — не знаю…
Скажем так: они и есть хранители предания, классической традиции.
Иногда у меня такое ощущение, что литература — практически раздел археологии.
Почему? Ну вот представьте, откапывают где-то книжку. Скажем, того Сэлинджера. У него в "Над пропастью" есть такой эпизод. Парнишка заказывает себе в вокзальной забегаловке завтрак: яичницу с двойным беконом, апельсиновый сок, кофе с молоком, горячие булочки... А тут же за столом молоденькие монашенки перебиваются пустым кофе с тостами. Вот парень отчаянно мается про себя: нет, просто кусок в горло не лезет, когда у меня на завтрак яичница с беконом и так далее, а у бедных монашенок пустой кофе с тостами!
Допустим, начинают расшифровывать ученые филологи-психологи это место, а расшифровать не могут. Как? Почему? Что за странные буквы! Что, вообще, там происходит??
Культура не столько объединяет, сколько разъединяет. И не только на национальной почве.
Жанры, направления всегда выполняли еще и функцию заборов между враждующими литературными кланами. Многие поколения лепятся вокруг неких т н. особенно «нравственных» кумиров. При этом как-то очень уж истово распаляют в себе любовь к оным. Даже если достижения кумиров весьма спорного, даже подозрительного свойства. Даже художественно ущербное. Только неожиданные исторические находки-документы проливают свет на тайны кумиров. И тогда оказывается, что в биографии, несмотря на всю парадную эстетику, скрыт порок. Доносы, предательства. Вот и получается: неспроста было это смутное ощущение чего фальшивого, экзальтированного. Подобные факты, хоть и не столь вопиющие, как-то усвоены, переварены теперешней публикой. И кумиры даже публично каялись (что, конечно, делает им честь), но, благодаря какой-то удивительной не-брезгливости публики как ни в чем не бывало продолжают существовать в привычном образе «нравственного кумира».
Интересно, что подобные случаи характерны лишь для культурной ситуации новейшего времени, которое предвидел Гоголь, когда писал во 2 томе "Мертвых Душ" о сокровенной цели злоумышленников так спутать всё, чтобы была полная невозможность достичь истины. В прежние эпохи даже отдаленный привкус дегтя ставил крест на кумире. Мол, мастерство мастерством, а ты все ж, братец, шельма, и детей я тебе не доверю… Появись подобные разоблачительные свидетельства о нынешних кумирах, публика, пожалуй, даже не удивится.
Как говорится, что толковать о литературе — лучше уж сразу переходить на личности!
Один пожилой писатель, рыбак и охотник, характеризуя подход современных издателей и редакторов, говорил, что, мол, есть в рыбной ловле аналогичная хитрость — ловля "на вонючку".
Матерщина в прозе – особ статья. Скорее, она характеризует культурное состояние общества в целом. Есть в медицине даже такой симптом, характеризующий определенные клинические аномалии. Сквернословие — как признак психического помешательства.
С другой стороны, талантливая метафора или сравнение, употребленные не к месту, ради красного словца, — производят впечатление похуже, чем грязные ругательства в приличном обществе.
Ситуацию, в которой эстетические критерии объявлены исключительно «делом вкуса», как-то неловко называть «культурной».
Художественная литература, вообще говоря, кроме собственно эстетического назначения, имеет массу полезных функций: коммуникации, социально-психологической терапии, просветительства, обкатки новых и неизвестных идей — часто весьма далеких от литературы (не только в сегменте научно-фантастической прозы), моделирования иррационального, футурологии, индивидуальной корректировки личности и, наконец, хранительницы национального духа.
Вот Японцы. Говорят, исследовали влияние художественной литературы (прозы!) на развитие науки и технологий. Именно благодаря расцвету и поддержке прозы (а мы знаем, что послевоенная литература необычайно высока – достаточно называть нобелевских лауреатов Оэ и Кобо Абэ. На Кобе, к слову, Нобелевка возможно и "закончилась".
Или вот хоть юбиляр Жюль Верн — основанный им жанр немало поспособствовал прогрессу цивилизации – но вовсе не в смысле популяризаторства науки, а раскрепощая посредством художественных образов – образного мышления как такового, развивая способность к концентрации и удержанию информации в сознании.
Стоило бы поразмыслить о феномене возникновения жанров. Ведь они не плод праздных фантазий. Не компилирование Аристотеля и прочих греков.
Впервые, я лично стал свидетелем формирования более или менее новой жанровой системы, когда молодым редактором пришел в журнал "Московский Вестник" и завотделом Игорь Николенко с загадочным видом говорил: о, здесь исповедуют особ жанр, мистическая проза! Бежин, Караваев, Отрошенко, Есин, ну и сам Николенко…
Это был 89-90 год, когда само слово "мистика" (сейчас трудно поверить!) произносилось шепотом. Хотя толком никто не знал, что это такое. Понятно, так повелось еще антицерковных кампаний, когда за проповедование определенных идей могли и посадить, а еще раньше и расстрелять.
Вот Пушкин жил во времена, когда еще никому не приходило в голову игнорировать или уничтожать границы жанров. А тем более смешивать их — что представлялось высшей степенью непрофессиональным, да и просто безвкусным. Я не говорю о тех случаях, когда обозначение жанра выдумывалось исключительно ради привлечения читательского внимания. Известно, что требовался изрядный авторитет, риск и смелость, чтобы заявлять свои новые тексты как «роман в стихах», применительно к поэме, или «поэма», применительно к роману.
По правде сказать, современные литераторы не особо сведущи в жанровых хитросплетениях. Да и особ не печалятся.
Многим пишущим, наверное, знаком это процесс — рождения произведения — особ рассказа, миниатюры. Думаешь ли в этот момент о каких-то там жанровых свойствах? Нет. Перебираешь какие-то слова, образы. Как мелодия, как песня. Мне нравится аналогия с музыкой. Композитор работает на пространстве семи нот, ограниченном кол-ве ритмов, гармоний, пространстве, которое исследовано до атома. Но «Дыры» удается отыскать. Самые простые мелодии – как правило, самые красивые и яркие. Там где, казалось бы, всё вычищено – что-то чувствуешь, что-то находится.… Потом начинается что-то вроде золотой лихорадки: как в рассказе Джека Лондона, что-то странное приключается со временем, с его течением – от рассвета до заката проходит – словно всего несколько минут… Но ведь и читатель, если автору удается нащупать золотую жилу, испытывает то же самое…
Конечно, когда произведение готово, бывает любопытно попытаться проанализировать его структуру и генезис.
Моя вторая литературная профессия — переводчик. Последние годы я перевожу на литературный английский. То есть на язык изначально мне чужой. В отличие, например, от Набокова.
И вот какое удивительное я сделал открытие — в процессе перехода на английский. Читая в оригинале Лондона, Фаулза, Кинга - вдруг осознал, какие скромные средства (при моем весьма ограниченных языковых возможностях) требуются для того, чтобы в моей голове возник детальнейший, до мельчайших изгибов и оттенков проработанный образ…
Кстати, весьма искушенный в писательском ремесле Стивен Кинг пишет о чем-то подобном. Литература — есть своего рода гипноз и телепатия. И магия. Например, если вы напишете нечто весьма примитивное, примитивным языком, простыми словами: «На столе, покрытым скатертью в горошек, стоит клетка с кроликом, у которого на боку выведены зеленые цифры 66…» Вы тут же представите себе определенный стол, скатерть в красный горошек, железную клетку с никелированными прутьями, белого кролика с розовым носом и неровные, словно намазанные зеленкой, цифры… Как, откуда? Ничего этого в убогом тексте не было!.. Но я скажу больше: вы не только увидите эти почти осязаемые подробности, но и почувствует нечто другое – загадочное, глубокое пространство вокруг…
Жанры, приемы… Классический писатель, бедный, мучается, постоянно в сомнениях – писатель ли он. А вот у женщины проще. Приносишь деньги – писатель. Не приносишь – не писатель. Опять приносишь – опять писатель... И только мы понимаем, что писатель – раз и навсегда писатель!
Очень кратко. Проза и стих: дивергенция или конвергенция?.. Думаю — полная, безоговорочная конвергенция. Прошли времена формальных экспериментов. Как в Оптимистической Трагедии (кстати, пример синтеза многих жанров), которую я сейчас перевожу – где в текст встраивается ритмическая проза и чисто поэтические образы.
Но все ж в Каннах — приз дали не за художественные изыски и эксперименты — а в категории лучшая Революционная Эпопея.
Иногда хочется воскликнуть: какие там жанры, какая там эстетика!
Литература без иерархии, без императоров и фараонов (как и жизнь вообще) превратилась в сплошное Гуляй-поле. Никто не видит ни смысла, ни потребности чему бы то ни было соответствовать. Случайные люди не чувствуют себя обязанными хотя бы иногда заглядывать в орфографический словарь. Какие уж тут пирамиды и маяки! Одни землянки, да хутора.
Да самозваные "батьки" и "мамки".
Также хочу сказать о запретах совсем иной природы. О том, что, наверное, имел в виду Щедрин – говоря о литературе как о «путешествии в запретное».
А Юнг так прямо и заявлял: "Наивный не замечает, какое оскорбление наносит людям, говоря с ними о том, чего они не знают..."
С другой стороны, чуть-чуть перефразируя Ф.Сологуба, и писатель никак не может примириться с тем, что несправедливость и неправда очень удобны для людей, а справедливость и правду надобно создавать, ибо нет их в земной природе. Горько писателю видеть, что ложью держится сама жизнь. А правда разрушает ее.
Это очень похоже на то, что описывал Томас Вулф в Домой Возврата Нет, когда писателя грозились линчевать земляки — за вполне невинно изложенные подробности их провинциального быта.
Можно еще проще: приходишь, значит, в гости, отлично эдак пообедаешь, выпьешь, и что же - никак не можешь удержаться, чтобы не открыть глаза хозяевам на их уродства!
Собственно, литература этим, по большей части, и занимается.
Сюжет, материал, композиция, жанр, стиль, чувство меры… Только когда читаешь великих, понимаешь, какая все это чепуха!
Гоголь говорил, что не видит большего подвига писателя — как подать руку изнемогшему духом. В этом смысле, я уверен, при всем своем благоговении перед литературой, он не остановился бы перед использованием любых запрещенных приемов.
Нынешние писатели частенько сетуют на подлое наше время: мол, слово литераторов теперь ничего не стоит. Вряд ли это справедливо. То есть и ныне, и в прежние годы слово имеет один и тот же вес. Вот только сами литераторы изрядно "полегчали". Взять хоть «благословенную» пушкинскую пору. Тогда литераторов опасались. А сами они жизнями не аллегорически рисковали. И сажали их, и вешали. Не из-за их книжек, конечно. Ведь и заговоры устраивали, и в масонских ложах сиживали. Были не при власти, а сами были частью власти. Бестужевы-Пестели. Да и в быту могли эдак запросто на дуэль вызвать — застрелить, заколоть… Сколько их было — писателей-революционеров! Не только подпольно листовки печатали, но и бомбы метали. Вроде даровитого Степняка-Кравчинского. Да и Владимир Ильич — тоже именовал себя «писателем».
Если бы нынешние собрались да ухлопали парочку губернаторов, олигархов или еще кого, так и на их книжки публика, может быть, стала бы молиться… А так — расписались в худосочности своего слова – не способного ни образумить, ни уничтожить, ни даже толком оскорбить…
Я веду именно к понятию жанра, и, что важнее, к его корню. Русская традиция понимания литературы — отнюдь не ограничивается выделением ее в вид искусства, обслуживающего досуг обывателя. Литература, ее предмет и содержание — даже не продолжение и не результат, есть жизнь как таковая.
Таким образом, нужно зафиксировать правильную причинно-следственную связь. Сначала жизнь и автор – и только затем жанр и произведение!
Солнце наше, Пушкин Александр Сергеевич, как подметил еще Юрий Лотман, «…вошел в русскую культуру не только как Поэт, но и как гениальный мастер жизни». Вот уж, действительно, кто не вдавался в теорию литературы, не делал нарочитых разделений на жанры. При этом свободно плавая в любом из них. Если нужно оперативно отреагировать на подлость, тупость или тиранство — пускал эпиграмму. Если хотел добиться женской благосклонности — писал сонет-посвящение. В минуту праздности — мог и поэмку присочинить. Потребность общения — прибегал к эпистолярию. И тд. Форма, жанр рождались исключительно в соответствии с потребностями сердца и ума. Когда он говорил о чистой поэзии, то, как мне всегда казалось, он имел в виду именно это — свободу творчества как свободу жизни — как высшее ее мастерство. … Ох, недаром, видно, с памятника Пушкину, как известно, регулярно тырят ограничительные цепи! Это очень символично!
Как две формы существования одного и того же — свободы духа — жизнь и литература всегда перетекала одно в другое. То жизнь немножко обгонит слово, то слово жизнь.
Вот об этом «мастерстве жизни» и следует помнить тому, кто имеет дело с русской литературой!
(эссе было зачитано в качестве cо-доклада на научно-практической конференции в Литературном институте)
...
http://sergeymagomet.ru/