Она – типичная королева. Режет шахматный мир как хочет, по диагонали и вдоль-поперёк, только фишки валятся, как дрова. Сшибает офицеров, сносит башни, пугает королей. Пешек, хоть бы и проходных, лущит как орехи. А я вроде как грустный конь, буквой Г прыгаю наугад, то к ней, то от неё, и не могу взять в толк – какого мы с ней поля ягоды, за белых, или за красных воюем, а если вместе, то против кого...эх... нехорошо быть конём, да и буквой он ходит неприличной.
У коня, впрочем, есть одно преимущество. Конь, перемещаясь смешной загогулиной, легко уходит с линии возможной атаки. Даже от ферзя. Заняв определённое положение, он взбрыкивает в сторону при малейшей опасности, при удачном раскладе – аж в восемь равноудалённых точек, вихляется туда-сюда, ржёт, животное, а порою даже способен на угрозу. Тихую такую, скрытую, подленькую. Слышал, что по жизни - создание это глупое и злое, пусть и полное гармонической красоты. Пусть так. Говорят, что у коня много сомнительных родственничков – ишаки, пони всякие. Мулы... Ну и мулы, а что плохого? Потомства не дают, но ведь жизнь-то проживают? Ага, живут бродяги, и в ус не дуют. То ли в чилийских Андах, то ли в аргентинской пампе. Или бразильской сельве. Или чёрт-те где стучат копытами, но звонко и с удовольствием. Нет, я всё-таки конь. Савраска. Покорный пузатенький холстомер. Русачок. Волчья сыть, травяной мешок. С печальными от рождения глазами и спутанной гривой. И выходит, что опять я соврал – какие у такой смирной животины преимущества? Никаких. Один долгий горбатый век, и колбасный цех как финал карьеры. Недолгое время конечный продукт аппетитен на вид, но вкус уже на любителя.
А вот хотел бы я знать, что проносится в гривастой башке перед тем, как по ней пройдётся колотушкой садист-забойщик? Присутствуют в ней воспоминания? Яркие преживания из голенастого лошадиного детства? Ну, как толокся в растопырку на несуразно длинных ногах по душистому, сонному лугу, тыкаясь в мамину сиську, а беззлобное русское солнышко ласково гладило по дрожащему от удовольствия гнедому задку. Или в яблоках задок, но всё равно дивный.
Возможно, чувствует разношенными мокрыми ноздрями запах мускуса, ту, пришедшую издалека медвяную вонь, учуянную в первый раз по весне, годовалым уже, в силах, самцом? Она облизала тогда нежный храп, заставив метаться, бить копытами, рваться с привязи. Помнит сумрачного виду лошак, весь в парше и струпьях, притягательность нежной чёрной замши, той самой, паховой и пахучей? Заискрит что нибудь под спутанным, диким, в репьях, волосом?
Не может быть так, что спина продавлена не дрянным подседельником, гужевыми постромками, а седлом? Настоящим, военным, богато сработанным седлом? Шорник-гусару, с теплом и любовью? И нежные губы рвались не по желанию пьяного мужика, а впивались в них удила, направляемые благородной рукой? Шею протёр до дырок не ****ский хомут, дьявольское изобретение, а пришлось по ней враждебной шрапнелью? Вдруг бывает реинкарнация, пусть у бессловесных скотов? Метампсихоз травоядных? Если, паче чаяния, вспомнит вдруг Сивка, что был Буцефалом, то не легче ли будет ему в ту долю секунды, пока угодившая промеж ясных глаз кувалда вгоняет небогатый извилинами мозг в покатую и безвольную шею?
Быть такого, думается, не может. Нет мыслей у коня, одни рефлексы. Павлов решил.
Решил и решил – колбасе без разницы.
Все думают, что куда-то стремятся. А в итоге оказываются колбасой. В лучшем случае. Это если в реальном мире. В шахматах -- просто жертвой.
Я смотрю на этот шахматный мир с высоты. Фигурки совершенно живые. И вдруг отчётливо понимаю, что это – серьёзные игры. Реальность происходящего ужасающе приближает игру к действительности. Вижу, как стремительно движется королева, дробя на своём пути всех подряд: кого избирательно, кто просто угодил под раздачу. Вижу, как пятится глупый, пугливый конь, возможная жертва, и, вглядываясь в лживом достоинстве выпяченную грудь, упаднический оскал, прислушиваясь к глухому, утробному ржанию – узнаю себя. Ищу наиболее подходящий из восьми вариантов, убеждаюсь, что путей всего два, делаю зингерход, и пристраиваюсь через поле от какой-то глубоко бездарной пешки, по жизни лишней, чей век, короток ли, долог ли – бессмысленен изначально. Отдыхаю. Тяжело дыша собираюсь с невесёлыми мыслями. Жертва...Однако!
Пешка делает шаг вперёд и теперь уже непосредственно прикрывает меня, а подобный жест предполагает знакомство, хотя бы из вежливости.
Я – вежливый копытный зверь. От природы. Так получилось.
Ну, здравствуйте, малыш. Чем обязан вниманием?