2.7. Примат логики над чувствами.
— Всякий примат водку примат. За примат чувства над логикой! — сказал Гурьянов.
Суэтин подумал, что для примата это достойный примат.
— Увы, не всяк его примат, — сказал он.
— Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! — воскликнул Дерюгин. — Вы всё в рифмах. А я глухарил на той неделе. В лес пришел, а он весь на ветвях засел.
— Ё-мое, кто? — спросил Суэтин.
— Глухарь, кто же еще. Рядками, как в цирке. Машину можно было набить!
— Набил? — заинтересовался Гурьянов, большой любитель птичьего мяса.
— Ага, с Грызлой набьешь! Я-то думал, он уже ходил на них, а он впервой. Глухаря бить надо с нижних веток. Тюк его — он бряк и лежит. А ты вверх поднимаешься. Тюк следующего — лежит. И так до макушки. Он же глухой и тупой, глухарь. Его бы правильнее не глухарем, а тупарем называть.
— О, — вскинулся Гурьянов. — Запишем.
— И что под ним, ему... как до той звезды. А этот дурень, Грызло, сразу в самого верхнего бабахнул. На макушке-то цари сидят. Тот шмяк — глухари, понятно, все и снялись. Его один да моих парочка, нижних. Вот и вся охота.
— Да, царя подобьешь, весь народ разбежится, — сказал Гурьянов.
— Пригласил бы на глухаря, — сказал Суэтин. — Или сожрал уже?
— Сожрал, неделя прошла, — сокрушенно сказал Дерюгин.
— Друг называется.
— Друзья познаются в беде.
— Познаются девушки, — сказал Гурьянов. — Ну что, Женя, как твои амуры? Продвинулись?
— Никак, Леша, — хмуро сказал Суэтин.
— Может, помочь чем? Поможем.
— Вы поможете…
— Звать-то как лебедушку твою?
— Леша, не будем о ней! Следи лучше за стаканами. Видишь, пусто у всех.
— Ну, как знаешь, — вздохнул Гурьянов. — Искренне помочь хотел. Думал даже пару стихов тебе подарить, чтобы поддел на них, как на крючок.
— Ее на стихи не подденешь.
— Брось! На стихи все идут. Хорошо идут. Лучше, чем на закуску. Закуски маловато у тебя, Дерюгин. Мог бы лапку глухариную оставить. Хоть посмотреть на нее. Да не обижайся, Толя! На стихи — проверено неоднократно! Особенно на свои. Как узнает, что сам написал да еще и посвятил ей, единственной, так голова и кружится, ноги слабеют, руки совершают хватательные движения. Рефлекс, одним словом. Сам иногда не рад своему творчеству.
— Ладно, ребята, что-то у меня сегодня настроя нет, да и с закуской туговато, — поднялся Суэтин. — Пошел я. Вы как?
— Что? Вот так, без добавки?
— Как хотите. Пока.
Суэтин с тяжелым чувством и непонятной тревогой покинул гараж и отправился домой.
Две недели, как вернулся с юга, а Настю ни разу не видел возле дома. Уж и прогуливался, как школьник, мимо ее дома, мусор по три раза за вечер выносил.
— Что-то ты чистюлей после юга стал, — недоумевала мать.
Зайти же к Анненковым он никак не мог собраться с духом. Он почти физически ощущал на себе две одинаковые невидимые силы: притяжения со стороны матери, не отпускавшей его от себя, и отталкивания — со стороны Анны Ивановны, не допускавшей его до Насти.
На кухне стоял чад от сгоревшего масла. Мать пекла блины.
— Вот хорошо, пока свеженькие! — обрадовалась она. — С чем будешь, со сметаной или с повидлом? Мед вон.
— Со всем буду, проголодался, — порадовал Суэтин мать и открыл форточку. — Настя прошла, — сказал он. — Как она?
— Не интересовалась, — сухо ответила Анна Петровна. — Защитилась. Они теперь друзья с Толоконниковым. Кто ему друг, тот защиту всегда найдет.
— Коневодство-то в институте у тебя проходила?
— Прошла. Мимо меня не пройдешь коневодство.
— И как?
— Чего пристал? Руки вымой. Пил, что ли?
— Слегка.
— Смотри. Отец тоже слегка начинал.
— Не беспокойся.
— И это мы проходили. Года два говорил: не беспокойся. Пока язык не отнялся.
— Мама! Ну что ты в самом деле!
Анна Петровна швырнула ложку с тестом в тарелку. Тарелка разбилась.
— Ну вот, — сказал Суэтин. — И до тарелок дошло. Я есть хочу!
— Садись, алкоголик несчастный!
— Вкусно!
Анна Петровна расплылась в улыбке.
— Ты вот еще так попробуй. Ах, какой блин, смотри: края поджаристые, хрустят! Вот эти пятнышки — это не угольки, это как орешки, — она сняла со сковородки золотистый блин, разложила его на плоской широкой тарелке, взяла кусочек сливочного масла, повозила им по блину, пока не растопился, сверху намазала сливовое повидло и закатала блин в трубочку. — Теперь рулетик макай в сметану. Ложечку возьми, ложечкой. Как?
Умяв пятнадцать блинов, просто и рулетиком, рулетиком с повидлом и рулетиком с медом, Евгений прислонился к стене и уставился в окно, тяжело дыша. Ублажил мать! Да и себя заодно. Мать мыла посуду.
— Я помою, ма. Отдыхай.
— Сиди уж! — отмахнулась Анна Петровна.
— Ты глянь, Настя опять идет.
— Ты куда? — крикнула Анна Петровна вслед сорвавшемуся с табуретки сыну. — Куртку надень, простынешь!
— Настя! — окликнул женщину Суэтин, когда та уже заходила в подъезд.
— Вы меня?
Это была незнакомая женщина.
— Увидел Настю? — насмешливо спросила Анна Петровна. — Они уж год как переехали в центр. Чего ж ты целый год не интересовался ею? Мать-то ее теперь шишка на ровном месте. Под самым боком у председателя горисполкома. Председатель какой-то комиссии.
— Адрес не знаешь? Или телефон?
— Вот уж чем никогда не интересовалась! — поджав губы, ответила мать.
— А где работает, в институте?
Анна Петровна ничего не ответила.