ПОЭТ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ
(О Евгении Абрамовиче Баратынском)
В созвездии нескольких имен, окружавших Cолнце нашей поэзии – Пушкина, и оставивших свой след в истории нашей литературы, есть одна звезда, сияние которой не меркнет даже в лучах самого Cолнца. Это Евгений Баратынский, поэт удивительный, чьи стихи за двести лет не утратили для нас ни прелести, ни поэтического обаяния, ни даже – на мой взгляд – вполне современного звучания, пусть порой с привкусом чарующего аромата поэзии начала XIX века (он был ровесником века, Пушкин был старше него всего на год). Его волнуют темы вечные, они волновали людей не только двести, но и тысячи лет назад, и будут волновать, пока пребудет род людской. А звучание стиха, рожденного большим мастером, не становится со временем архаичным, как бы ни менялись вкусы и пристрастия. На то она и классика, и не удивляемся же мы, что не устарел Пушкин, что не устарел Рафаэль, что не устарел Роден, что не устарел Моцарт.
«Мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека – предмет вечно интересный для человека», – сказал Белинский
Баратынский родился и вырос не просто в дворянской, а в аристократической семье (отец – высокопоставленный генерал, мать – фрейлина), с молодости владел французским, немецким и итальянским языками, так что мог читать в подлиннике и Гете, и Данте, и Мольера. Жизненный путь его, тем не менее, не был гладким. Отец умер рано, учеба в пажеском корпусе была отмечена серьезным проступком, после которого в 15 лет ему было воспрещено поступать на государственную службу, кроме военной – рядовым. Она и стала его главной жизненной стезей, если говорить о внешней канве жизни. С 19 лет он служит рядовым в Лейб-гвардии Егерском полку, в эти же годы завязывает знакомства с Дельвигом, Пушкиным, Кюхельбекером, переросшие в приятельские отношения. О чем говорит выбор таких приятелей? Ясно: об остром интересе к поэзии. Который в таком окружении не мог не обостриться еще больше. Он начал писать стихи.
Будучи через год произведен в унтер-офицеры, он продолжает службу в Финляндии, в ту пору российской провинции. Там, живя в относительном уединении, в окружении суровой и величественной финской природы, он пишет много и, главное, хорошо. Способствовало этому еще и сильное любовное увлечение А.Ф. Закревской, женой А.А. Закревского, генерал-губернатора Финляндии, той самой, которую Пушкин назвал «беззаконной кометой в кругу расчисленных светил», и к которой редко кто приближался без того, чтобы не поддаться очарованно её своеобразной личности. Эта любовь доставила Баратынскому немало мучительных переживаний, отразившихся в его стихотворениях. Что ж, поблагодарим эту женщину. Переживания поэта, да еще мучительные – главный допинг его творчества.
Через пять лет службы Баратынский был наконец, к великой своей радости, произведен в офицеры, вместе с полком оказался вновь в Петербурге, где возобновил свои литературные знакомства. А еще через год вышел в отставку и переехал в Москву. Вот что он писал в письме к приятелю в эти дни: «Судьбой наложенные цепи упали с рук моих. В Финляндии я пережил все, что было живого в моем сердце. Её живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в отличительных красках. Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам...». И впрямь, вскоре он женился, поступил на службу в Межевую канцелярию, впрочем, скоро вышел в отставку. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском всё, что было в нём буйного, мятежного; он сознавался сам: «Весельчакам я запер дверь, я пресыщён их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем».
Известность Баратынского, как поэта, началась после издания в 1826 году его поэм «Эда» и «Пиры» и в 1827 году первого собрания его лирических стиховторений. Поздно? По тем временам считалось, что не рано. В возрасте 27 лет Лермонтова уже не стало. Впрочем, назвать Баратынского долгожителем тоже язык не повернется: он умер в 44 года. А в ту пору он жил то в Москве, то в своём имении, в сельце Муранове (близ Троицко-Сергиевой лавры), вел хозяйство, ездил иногда в Петербург, где в 1839 году познакомился с Лермонтовым, так что вершины, на которые можно было равняться, были рядом, под рукой, и работая над своими стихами, он пришел окончательно к убеждению, что «в свете нет ничего дельнее поэзии».
Это эссе не задумывалось как полный обзор творчества Баратынского. Хотелось просто напомнить о том, что был такой поэт, и на примере нескольких стихотворений показать его очень высокий уровень. Чтобы понять вкус вина, не обязательно опорожнять всю бутылку. Его поэзию долго недооценивали. Настоящее признание пришло к нему, пожалуй, только в начале ХХ века. Хотя Пушкин высоко ценил дарование Баратынского. Он так сказал о нём: «Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко». Я хочу напомнить, всего лишь напомнить (никакого открытия здесь нет), что в лучших своих стихах Баратынский поднимается на уровень поэтов самого первого ряда. Поэта надо судить по его высшим достижениям. Но чтобы ощутить плоть и дух стихов, необходимо иметь представление о самом поэте. Вот почему я уделил страничку сведениям о жизни Баратынского.
Обратимся же к стихам.
Мой дар убог и голос мой не громок,
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах: как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И, как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.
Не ослеплен я музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Ее почтит небрежной похвалой.
Да, были и небрежные похвалы, и сомнения критиков и товарищей по цеху, но у меня это стихотворение вызывает желание сказать о том, как этот негромкий голос внятен и как прекрасны необщее выраженье этого лица и спокойная простота этой речи. Как незаменимо, единственно здесь каждое слово, как единственно то место, на котором оно поставлено. Ни убавить, ни прибавить. В этом совершенстве, точности великолепие этого стихотворения. Не обязательно кричать, чтобы тебя услышали. Напротив, того, кто говорит тихо, слушают внимательнее. Здесь на самом деле нет ни смирения, ни самоуничижения, но, при всех, казалось бы, скромных самооценках, есть огромное чувство собственного достоинства: поэт знает себе цену, и мы, прочтя это стихотворение, эту цену понимаем, разделяем – по самому высокому счету.
Поражает абсолютно современный словарь поэта в этом стихотворении, если бы оно не было так известно, определить время его написания было бы непросто.
Обратите внимание (и это очень любопытно): в первой части стихотворения полностью отсутствуют эпитеты, поэт как бы подчеркивает этим негромкость своего голоса. Но во второй части, где звучит надежда на признание, поэт щедро насыщает текст эпитетами, да какими! Изысканным убором, блестящим разговором, необщим выраженьем, спокойной простотой, едким осужденьем, небрежной похвалой. Каждый эпитет точен, ярок, небанален. Пусть те, кто будет оценивать, посмотрят, как владеет словом поэт. По существу, здесь дан настоящий анализ творчества, сказано о поэте всё или почти всё.
Но ведь в поэзии должно быть и эмоциональное напряжение, оно должно взволновать, вызвать душевный отклик у читателя, не так ли? Снова скажу: для этого не обязателен пафос, крик, здесь эмоциональное напряжение очень сильно, но поэт держит его внутри себя, и это дает ощущение подлинности чувства, в котором сомнение, смущение сменяются надеждой на справедливую оценку. Лица необщее выраженье – это ведь, пожалуй, одно из главных качеств настоящего поэта, индивидуальность его почерка, его характера, его выразительных средств делает поэта настоящим, а то и большим.
Стихотворение запоминается с первого чтения, это маленький шедевр.
А вот подлинно большой шедевр, пожалуй, на уровне самых лучших стихотворений Лермонтова. Почему именно Лермонтова? У этих двух поэтов, на мой взгляд, много общего: богатый, но скрытый внутренний мир, мотивы разочарования, скепсиса, тоски, драматизма, в их творчестве нет места той лучезарности, солнечности, которая характерна для Пушкина.
Давайте вспомним это стихотворение, одну из вершин в творчестве Баратынского.
ПРИЗНАНИЕ
Притворной нежности не требуй от меня:
Я сердца моего не скрою хлад печальный.
Ты пр;ва, в нем уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной.
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой и прежние мечтанья:
Безжизненны мои воспоминанья,
Я клятвы дал, но дал их выше сил.
Я не пленен красавицей другою,
Мечты ревнивые от сердца удали;
Но годы долгие в разлуке протекли,
Но в бурях жизненных развлекся я душою.
Уж ты жила неверной тенью в ней;
Уже к тебе взывал я редко, принужденно,
И пламень мой, слабея постепенно,
Собою сам погас в душе моей.
Верь, жалок я один. Душа любви желает,
Но я любить не буду вновь;
Вновь не забудусь я: вполне упоевает
Нас только первая любовь.
Грущу я; но и грусть минует, знаменуя
Судьбины полную победу надо мной;
Кто знает? мнением сольюся я с толпой;
Подругу, без любви – кто знает? – изберу я.
На брак обдуманный я руку ей подам
И в храме стану рядом с нею,
Невинной, преданной, быть может, лучшим снам,
И назову ее моею;
И весть к тебе придет, но не завидуй нам:
Обмена тайных дум не будет между нами,
Душевным прихотям мы воли не дадим:
Мы не сердца под брачными венцами,
Мы жребии свои соединим.
Прощай! Мы долго шли дорогою одною;
Путь новый я избрал, путь новый избери;
Печаль бесплодную рассудком усмири
И не вступай, молю, в напрасный суд со мною.
Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Это стихотворение – высший пилотаж! Магма эмоционального напряжения здесь уже почти вышла на поверхность, но извержения нет: есть спокойная мудрость, тлеющие угли бывшего пожара; мы угадываем в этом мудреце эмоционально богатую в прошлом, «в молодые леты», натуру: да, вулкан извергался, но пламень ослабел, почти потух. Состояние поэта передано здесь бесподобно, текст почти афористичен. Мотив расставания – очень распространенный мотив в русской поэзии, но я знаю, пожалуй, лишь одно стихотворение с этим мотивом, которое можно поставить рядом с этим по высоте и силе чувства, мудрости опыта и безупречности, завершенности формы. Это тот же Лермонтов.
К***
Я не унижусь пред тобою:
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для заблужденья не отдам;
И так пожертвовал я годы
Твоей улыбке и глазам,
И так я слишком долго видел
В тебе надежду юных дней,
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслию небесной
И силой духа убежден
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
Зачем так нежно обещала
Ты заменить его венец?
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец?
Я горд! – прости – люби другого,
Мечтай любовь найти в другом:
Чего б то ни было земного
Я не соделаюсь рабом.
К чужим горам, под небо юга
Я удалюся, может быть;
Но слишком знаем мы друг друга,
Чтобы друг друга позабыть.
Отныне стану наслаждаться
И в страсти стану клясться всем;
Со всеми буду я смеяться,
А плакать не хочу ни с кем;
Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил –
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?
Я был готов на смерть и муку
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку –
Безумец! – лишний раз пожать!
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала: я тебя не знал!
Пустое дело дознаваться, какое стихотворение сильнее. Оба – несравненные шедевры, оба – вершины русской лирики. Можно лишь заметить, что у Лермонтова, пожалуй, больше живого чувства, непосредственности, темперамента, Баратынский же здесь выступает как философ. Интересно, что оба стихотворения написаны в 1832. И, стало быть, всё понятно: здесь Баратынскому 32 года (более чем зрелый человек по тем меркам), зато Лермонтову – всего 18 (!). Гений, о чем тут говорить! Правда, Баратынский начал писать свое стихотворение в 1823, т.е. в возрасте 23 лет. Не 18, но и не 32. О чем говорят эти девять лет? О тщательной шлифовке, огранке алмаза, о неоднократном возвращении к замыслу, может быть, о появлении новых поводов к нему. И вот перед нами бриллиант!
И наконец, еще одно стихотворение, очень известное еще и благодаря написанному на эти слова замечательному романсу.
РАЗУВЕРЕНИЕ
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь,
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.
Вновь те же мотивы: разочарования, охлаждения, душевной усталости, понимание «дерзости юных легковерий» (это из другого стихотворения: «Осень»), хотя здесь Евгению Баратынскому всего 21 год. Но как это сделано, какая вполне зрелая мудрость! Классика на все времена.
В стихотворениях, не относимых к любовной лирике, в частности, в стихотворениях о природе, поэт тоже не замыкается только на созерцании красоты, а связывает с ней свои переживания, наполняет ее картинами жизни и раздумьями о ней.
Вот отрывки из того самого стихотворения «Осень». Ю. Лотман считал его центральным в творчестве поэта.
Дни сельского, святого торжества!
Овины весело дымятся,
И цеп стучит, и с шумом жернова
Ожившей мельницы крутятся.
Иди, зима! на строги дни себе
Припас оратай много блага:
Отрадное тепло в его избе,
Хлеб-соль и пенистая брага;
С семьей своей вкусит он без забот
Своих трудов благословенный плод!
А ты, когда вступаешь в осень дней,
Оратай жизненного поля,
И пред тобой во благостыне всей
Является земная доля;
Когда тебе житейские бразды,
Труд бытия вознаграждая,
Готовятся подать свои плоды
И спеет жатва дорогая,
И в зернах дум ее сбираешь ты,
Судеб людских достигнув полноты, –
Ты так же ли, как земледел, богат?
И ты, как он, с надеждой сеял;
И ты, как он, о дальнем дне наград
Сны позлащенные лелеял...
Любуйся же, гордись восставшим им!
Считай свои приобретенья!..
Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
Тобой скопленные презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид!
Твой день взошел, и для тебя ясна
Вся дерзость юных легковерий;
Испытана тобою глубина
Людских безумств и лицемерий.
Ты, некогда всех увлечений друг,
Сочувствий пламенный искатель,
Блистательных туманов царь – и вдруг
Бесплодных дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
Едва твоей гордыней задушен.
***
Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья,
Со смертью жизнь, богатство с нищетой –
Все образы годины бывшей
Сровняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей, –
Перед тобой таков отныне свет,
Но в нем тебе грядущей жатвы нет!
Первая строфа (в этом отрывке, но не в стихотворении) опять побуждает вспомнить Лермонтова. Стихотворение «Родина» написано им в 1841, в год смерти (впрочем, смерти непредвиденной, непредсказуемой), так что минорного, щемящего предчувствия там нет, совсем напротив. Картины крестьянского быта после жатвы вызывают у поэта чувство отрадное.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой многим незнакомой
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно.
А вот у Баратынского – глубокого и мудрого философа – осень в круговороте времен года наводит на размышления об осени в человеческой жизни и судьбе, отрадными же эти размышления не могут быть по определению. Написано стихотворение осенью 1837, и если вспомнить, что полугодием раньше был убит на дуэли Пушкин, оснований для минора было более чем достаточно. (Вспомним, кстати, для сравнения полную мажора «Осень» самого Пушкина – вот разница характеров и восприятий мира!) Да, Баратынскому здесь уже 37 лет, но тот ли это возраст, когда уже можно говорить: «Но в нем тебе грядущей жатвы нет!»? Пророчество или нет, но через 7 лет не стало и Баратынского. Не напрасно кто-кто сказал: «Для того, чтобы быть пророком, достаточно быть просто пессимистом».
Но он еще и художник, и потому картины природы и крестьянской жизни для него – не только повод для размышлений, но и самодостаточная тема, которую он и раскрывает с великолепным мастерством.
Если, повторю, судить поэта по его вершинам, то Баратынский, на мой вкус, великий поэт. Но в поэзии нет рейтингов, и поэтому согласимся на том, что лучшие его стихи – на все времена, что они будут жить в золотом фонде бесспорно великой русской поэзии.
И в заключение одно мое давнее стихотворение, где я уже тогда поставил Баратынского в ряд первостепенных русских поэтов.
Стих Пушкина, божественно свободный,
И стих Некрасова, естественно-природный,
И Лермонтова жалящие строки,
Что беспредельно драматичны и глубоки.
Стих Тютчева, прозрачно-гармоничный,
Стих Баратынского, насквозь философичный,
Стих Брюсова, что горделиво строг,
И Бунина великолепный слог.
Стих Пастернака одухотворенный
И стих Ахматовой, столь сильный и бездонный.
Стих Блока, тонкой грустью просветленный,
И стих Цветаевой, раздумьем накаленный.
И нежные, как лопнувшие почки,
Стихи Есенина; размашистые строчки,
В которых мощь и гений Маяковского,
И безыскусная поэзия Твардовского.
И Бродского пассажи виртуозные
И Ахмадулиной созвучья грациозные, –
Для вас равно душа моя открыта,
Извлечь спешит и радость, и урок.
И подлинного каждого пиита
Принять готова в надлежащий срок.
25.12.2012