Две подружки стояли напротив дома 9/10 на Дровяной, что у шуховской башни, в столице нашей родины – Москве, как говаривал, бывало, Юрий Борисович Левитан, объявляя салюты.
- Вот этот мальчишка все время поет, - вполголоса, чтобы я не услышал, сказала одна девчонка другой.
Впрочем, Юрий Борисович к моему рассказу не имеет никакого отношения, если только не считать, что у него был баритон удивительного тембра.
Так вот, – шел я к своему другу Вальке, что жил в этом самом доме 9/10, и, по обыкновению, что-то напевал. Я всегда напевал всякую всячину, застрявшую на полке музыкальной памяти в моей голове, - тихонько, если рядом были люди, а иногда погромче, если людей поблизости не было.
Надо признаться, что за шестьдесят с лишним лет, прошедших с тех пор, мало что изменилось: вечно что-нибудь мурлычу себе под нос. Правда, былой чистоты звучания при попытках воспроизведения необъятного и разношерстного репертуара, застрявшего на упомянутой полке, уже давно нет. Наверное, не следовало гусарствовать, увлекаясь неразбавленным спиртом во время застолий на военных стройках Дальнего востока.
Вместе с тем я убежден, что это мурлыканье себе под нос старых песен действует на человека благотворно, поскольку представляет собой не что иное, как погружение в молодость, а погружаясь в молодость, мы не даем душе черстветь и стариться.
Чаша музыкальной памяти постоянно выплескивала через край – по настроению - самые разные мелодии. Абсолютного слуха у меня сроду не было, что никак не мешало мне вокально упражняться. Кстати, недавно я узнал, что абсолютный слух – вообще большая редкость, и, что меня уж совсем поразило и успокоило, - даже у композиторов.
В наши древние времена (именно так когда-то называла 40-е годы прошлого века моя пятилетняя племянница Светка) ни одно праздничное застолье не обходилось без хорового пения. Во всяком случае, где-то после четвертой-пятой рюмки кто-нибудь обязательно произносил: - Ну, что, - споем? – и предложение это находило неизменную и активную поддержку у большинства собравшихся за столом гостей.
Не берусь судить о более раннем периоде, но перед войной (имеется в виду Великая Отечественная) – довольно во многих семьях среди предметов тогдашней роскоши стали появляться патефоны, а с ними – и наборы пластинок, среди которых на первом месте следует назвать те, на которых были записаны песни в исполнении Лидии Руслановой, Леонида Утесова, Петра Лещенко, Георгия Виноградова, Вадима Козина, Изабеллы Юрьевой.
Все это было постоянно у всех на слуху, поскольку звучало не только из патефонов, но и по радио - из черных бумажных тарелок-репродукторов. Именно поэтому, как я сказал, ни одно застолье не обходилось без прочувствованного пения, - в основном народных песен, и не только их, - пелись еще и «песни советских композиторов», старинные романсы и озорные частушки.
«Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село..» - печально запевали только что веселившиеся гости, всерьез переживая нежданное самоубиение «чужого человека», «головы бесшабашной», смерть которого наделала хлопот в селе: «суд наехал, допросы, - тошнехонько, - догадались деньжонок собрать». Принятые меры, пелось дальше, подействовали: «осмотрел его лекарь скорехонько, и велел где-нибудь закопать.»
Затем, чтобы смягчить навеянную этой некрасовско-руслановской песней грусть, пели руслановские же «Валенки», а чтобы уж вовсе прогнать тоску, заводили озорную «Во кузнице», которую традиционно прерывали словами «отставить, - в город вошли», - там, где в песне уточнялось, на каком именно месте «рассукин сын таракан» проел дыру на Дунином сарафане.
С особым задором хозяева и гости пели забавную композицию на мотив «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке», - где после «Сергей поп, Сергей поп, Сергей дьякон и дьячок шло «вся деревня – СергиЕвна, - комсомольцы Коминтерна – разгова-а-ривают» и далее – «Ай да ребята, ай да комсомольцы! Браво, браво, браво, молодцы!!»
Потом запевали вдруг старую студенческую с грустными словами «Не два века нам жить, а полвека всего, - так зачем же тужить, и не пить ничего?», после чего припев песни призывал: «Проведемте, друзья, эту ночь веселей, пусть наша семья соберется тесней»! И вдруг – непонятно откуда приклеившееся к этой песне : «Помилуй меня, Боже, в после-е-дний раз!»
Иногда, - это когда мне было уже лет десять, - взрослые, дозрев, как говорится, до кондиции, командовали почему-то мне: - Вовка, запевай! – и я, хорошо зная обычный репертуар, исполняемый по праздникам за нашим столом, заводил песню про то, как "ревела буря,дождь шумел", - про грозную в боях дружину Ермака, бесславно павшую от мечей коварных татар на диком бреге Иртыша, или про бродягу, который, проклиная судьбу, тащился по диким степям Забайкалья, или же - про «славное море, священный Байкал".
Я живо представлял себе этого бродягу, который после изматывающего и опасного перехода через какие-то «горы Акатуя» (мне казалось правильнее – «атакуя»), - решил переплыть Байкал - почему-то на совершенно, на мой взгляд, непригодном плавсредстве - омулевой бочке. Еще меня смущало, что с ним в той же бочке плывет какой-то баргузин, и еще зачем-то при этом пошевеливает каким-то валом. Взрослые мне не объяснили, что в бочке бродяга все же один, а «баргузин» - название ветра, который дует в «славный парус – кафтан дыроватый». А может быть, они и сами не разбирались в технологии плавания в омулевой бочке.
Помимо народных песен, как я сказал, за столом звучали и песни из репертуара Утесова, Шульженко, романсы, а также все, что исполнял ансамбль Красной армии под руководством Александрова. Надо сказать, что все это звучало достаточно музыкально, часто в сопровождении гитары и мандолины, которые приносили с собой друзья нашей семьи – отец и сын Мандругины.
К концу застолья, уже после чая с домашними пирогами, совсем было собравшиеся расходиться гости вдруг заводили "шотландскую застольную": "Постой, выпьем,ей-богу, еще! Бетси, нам грогу стакан! - последний в дорогу.." - и наполняли рюмки "на посошок".
Традиции хорового застольного пения в нашей семье, как и во многих других, существовали долгие годы, передаваясь из поколения в поколение.