Г л а в а 12.
Федя и Фелицата.
Федор упал ничком на кровать, уткнулся лицом в подушку и уснул. Он не слышал, как вернулись ребята, спрашивали его о чем-то, как оделись и ушли. Проснулся он лишь к вечеру, а во сне видел Фелицату. Он и во сне не мог, как следует разглядеть ее лица, хотя она была совсем рядом с ним, как тогда, в детстве.
Много лет он никак не может вспомнить ее лица и никогда не может забыть его. Он помнит лишь необычайное волнение, когда его взгляд сливался с ее взглядом. Что чувствовала она, он не знал, так как сам не чувствовал в тот момент никакой реальности, он словно парил во сне среди поистине Блоковских видений, туманов и фантазий. Ему казалось, что один глаз у Фелицаты был приоткрыт чуть-чуть больше другого, но это, может быть, оттого, что он смотрел на нее всегда снизу вверх и сбоку…
Напротив старого приземистого дома Дерейкиных с каменной кладкой вокруг двора, за сплошным деревянным, что казалось всем станичникам просто диким, забором возвышался новый дом Вороновых, выстроенный на пустыре.
Что это была за семья, родители и двое детей, — никто толком не знал, так как Вороновы сами не ходили ни к кому и к себе никого не приглашали. А если с ними кто и заводил разговор, те смотрели на него в упор черными, бесстрастными, как у кошки, глазами и молчали. В конце концов у всех пропала охота общаться с ними.
Приехали они из Брест-Литовска еще до того, как он перешел к Польше. Говорили, что родителей их (и с его, и с ее стороны) перебили в один день то ли немцы, то ли поляки, то ли свои же, русские. А они сами успели спастись, и, похоже, не с пустыми руками, так как за три года сладили себе крепкий дом со всеми нужными в хозяйстве пристройками. И, что было редкостью, хозяин срубил даже баню. Строительного леса в их краях не было, и он привез его откуда-то на барже. И уж совсем необычно гляделся деревянный колодец с журавлем. Журавель был весь резной и венчался журавлиной головой. Его было хорошо видно, когда открывались ворота.
Воронов совмещал работу учителя и плотника, что было несколько странно, а жена хозяйничала по дому. Шептали: она могла ворожить и очаровывать. С коллегами Воронов обходился все больше молчком, и только в самом крайнем случае глухо ронял пару-другую фраз, но ни разу никого, ни о чем не попросил; хозяйка же со своим хозяйством и вовсе управлялась одна, без помощников и советников. Не иначе как хозяйство было зачаровано ею.
Гордые, видно, были люди, и потому их сразу же все невзлюбили. До того невзлюбили, что даже сплетен почти не было о них.
Пятилетний сын Вороновых вечно копошился во дворе вместе с курами, а старшая его сестра изредка выходила на улицу и, как тень, не здороваясь ни с кем и не отвечая ни на чьи взгляды, шла к реке, бродила в задумчивости возле воды, а потом так же неторопливо возвращалась домой.
Она была красива, но что-то болезненное было в ее красоте, некая гордая покорность судьбе, как ни странно сочетание этих слов. И на лице ее были отсветы некой светлой тайны, спрятанной в глубине души, — завораживало это лицо!
К девушке как-то пробовали пристать подвыпившие парни, но она спокойно, насмешливо и так странно посмотрела на них, что те позабыли, куда и шли.
Дерейкины поначалу тоже пробовали сойтись с соседями (ведь жить рядом, да и хозяин учитель!), но получили отпор и, надо отдать им должное, восприняли его без особой досады. Не хотят, и не надо — насильно мил не будешь. Жаль, конечно, пацанята могли бы вместе играть, все было бы веселей. Ну да как хотят!
Федя все утро сидел на завалинке и пускал юлу. Ему сегодня не повезло: спросонья он наступил на гвоздь и пропорол ногу. Замотав ранку тряпкой, он хотел, было, податься на речку, но наступать было больно. Хорошо, нашлась юла. Федя положил на завалинку глазурованную плитку, на ней юла крутилась долго и ровно.
Сперва Федя почувствовал на себе взгляд, а потом и тень. Он поднял голову, рядом стояла дочка Вороновых и сосредоточенно смотрела на то, как юла готовится упасть: та вдруг вышла из замершего состояния, вздрогнула и стала, виляя бочками, исполнять замысловатый танец.
— Ну-ка еще раз, — попросила девушка.
Федя с готовностью ловко запустил юлу. Та замерла, и с нее срывались, вспыхивая на солнце, искорки.
— Почему она не падает?
— Подожди, сейчас, — сказал Федя. — Видишь, как я ее сильно запустил? Приловчиться надо.
Юла крутилась минуты две, а потом стала, раскачиваясь, наклоняться к плитке, пока не задела за нее бочком и с шорохом не слетела с завалинки.
— А мне можно?
— Видишь, надо как? — показал Федя и протянул юлу девушке.
Та неловко запустила ее. Юла проползла, наклонившись, по плитке и упала на землю.
— Бедненькая! — пожалела ее девушка. — У нее подбито крылышко.
Федя еще раз показал, как надо запускать. Девушка, не дожидаясь, пока юла остановится, протянула к ней руку, но юла вылетела у нее из пальцев.
— Ой! — засмеялась она. — Шустрая какая! Как змейка. А что это у тебя? — указала она на тряпку вокруг ступни.
— Да пропорол, — важно сказал Федя и махнул рукой: пустяк, мол.
— Покажи.
Федя размотал тряпку.
Девушка молча ушла. Федя пожал плечами и стал заматывать ногу.
— Погодь-ка, — сказала девушка.
Удивительно бесшумно ходила она. Как тень от облачка. В руке у нее было ведро с водой. Она омыла Феде ногу и приложила к ранке правую ладонь. Федя почувствовал тепло, и подергивающая боль куда-то ушла из стопы. Он посмотрел на руку девушки, та и не касалась его ноги, но он чувствовал ее прикосновение.
— Как это у тебя получается? — спросил Федя.
Девушка ничего не ответила. Она только подняла указательный палец левой руки и глазами приказала ему молчать. Мальчик охотно покорился. Минут через пять девушка отняла свою ладонь от его стопы, поглядела на место ранки, удовлетворенно кивнула головой и сказала:
— Теперь можешь бежать, куда хочешь.
Федя посмотрел на ранку. Она затянулась. Осторожно прикоснувшись к ней пальцем, он не почувствовал боли, только вокруг ранки чесалась кожа. Он почесал ее. Было очень приятно. Девушка улыбнулась. Федя протянул ей юлу.
— Бери.
— Я потом отдам, — сказала она.
— Нет, дарю, — Феде очень не хотелось расставаться с юлой, но он почувствовал в тот момент, что должен сделать это. Словно кто-то шепнул ему об этом на ухо. Он даже посмотрел вверх. Небо было чистое-чистое.
Девушка смотрела на него темными глазами, и Феде почудилось, что он опять слышит голос, который говорит, что он молодец и все сделал правильно.
— Пошли на речку, — предложил он.
— А ты не боишься меня?
— Как? — не понял мальчик.
— Я же сумасшедшая.
Федя знал, что сумасшедшими называют нехороших людей, людей, от которых можно иметь зло, но девушка никак не походила на злого человека.
— Я никого не боюсь, — важно сказал Федя и махнул рукой: пустяк, мол.
Девушка опять улыбнулась.
— Тогда пойдем, храбрец. Подожди, ведро занесу.
— Фелицата! — услышал Федя женский голос. — Никуда не уходи.
— Я только к реке и обратно, мама.
— Тебя как звать-то? — спросил Федя. — Меня — Федя, а тебя — не понял.
— Фелицата.
— Что-то сложно.
— Брата попроще — Евграф.
— А кликни его, вместе пойдем.
— Евграфу нельзя, — ответила Фелицата.
Федя попросил девушку повторить, как зовут ее брата. Та произнесла три раза его имя, но мальчик только понял, что какой-то граф.
— Обойдемся без графа, — сказал он. — Пойдем покажу, где можно с берега нырять, глубоко.
— Я не умею.
— А чего там уметь? Нырнул да вынырнул.
— Нырнуть-то и я смогу.
— Ну вот, а говоришь! Вон кусты, видишь, там куры несутся. Уже снеслись, слышишь, кудахчут? Знаешь что? У тебя есть спички?
— Зачем?
— Возьми спички, спечем яйца. Знаешь, как вкусно?
Фелицата снова зашла домой. О чем-то говорила с матерью. Вышла в ее сопровождении, издали показала Феде спички. Мать снова зашла во двор.
— А куры-то чьи? — спросила девушка.
— А ничьи, раз в кустах.
Они залезли в кусты и сразу оказались в глухом тенистом царстве листвы, куриных перьев и искрящейся паутины. Солнце пробивалось острыми стрелками. Кусты были пронизаны естественными коридорами, созданными из стволов и колючек кустарника, глинистой утоптанной земли.
— Вон, смотри, там, там и там. А еще вон там должно быть.
— Четыре яйца, надо же. И что, каждый день так?
— Нет, день два, а на другой четыре. Сегодня повезло.
— Ты считать умеешь?
— Умею, — важно сказал мальчик, — до пяти. Но пять еще ни разу не было.
— Если умеешь до пяти, до десяти ничего не стоит обучиться. Вот, в одной руке пять пальцев в кулачок сжал и на другой палец большой загнул — сразу шесть получится.
— А зачем? Мне до десяти ни к чему. Мне пока одного кулачка хватает. А как понадобится, долго, что ль, обучиться?
Девушка рассмеялась.
— И это место еще кто знает? — спросила она.
— Только ты теперь.
— Ты настоящий друг, — сказала Фелицата.
Федя важно протянул ей руку.
Пока Федя нырял в воду, Фелицата набрала веточек и подожгла их.
— Пусть прогорит, — посоветовал мальчик. — Надо в золу класть. Соль, забыл сказать, чтоб взяла.
— Я взяла, — улыбнулась девушка, — и хлеба краюшку.
— Тебя мать ждет.
— Ничего.
— А почему твоему графу нельзя на улицу выходить?
— Болен он.
— А ты его вылечи. Как меня. Раз рукой, и готово!
— Его не вылечишь.
— Не пробовала, наверное? Ты попробуй. Точно вылечишь. Поклянись!
— Ладно, — пообещала девушка, — попробую. Клянусь! Вкусно!
Федя гордо посмотрел на нее и вновь протянул ей руку. Фелицата со смехом пожала ее.
Дома Федя вечером сказал, что познакомился с соседкой и даже вместе с ней ходил на речку. О пикнике на берегу он, естественно, умолчал.
— С какой соседкой? — спросила мать.
Она собиралась вытряхнуть перо из подушек, чтоб завтра промыть его и просушить.
— Да что напротив. С Фелисатой. Или Фелицатой, я не понял. А брата ее вообще каким-то графом зовут.
— Сумасшедшей этой? — вырвалось у матери.
— Никакая она не сумасшедшая, — сказал мальчик. — Очень добрая. Мне вон ногу вмиг залечила. Приложила руку и, видишь, нет ничего!
— А что быть-то должно?
— Да я гвоздем пропорол утром, а она залечила.
— Ну-ка покажи! Хватит врать-то, пропорол! Где пропорол? Нет ничего.
— Да Фелицата и залечила.
Мать кивнула головой, но видно было, что не поверила.
— Чего еще говорила?
— Что брат болен. Но я заставил ее поклясться, что она его тоже вылечит. Поклялась.
— О, господи! — вздохнула мать. — Чем бы дитя ни тешилось... Принеси-ка мне из чулана простынку, там, в углу, перья поможешь вытряхнуть.
На следующий день Федя проснулся позже обычного, так как мать вчера вздумала вытряхнуть перо еще и из перины и обязательно вымыть его все в один вечер, и это веселое занятие продолжалось, пока не село солнце и не пришел с работы отец.
Федя, зевая и грызя яблоко, вышел из калитки на улицу. Влево и вправо шла посыпанная шлаком дорога, по которой было колко ходить, а над дорогой слоями перетекал нагревшийся на июльском солнце сизый воздух.
Тут же из двора Вороновых вышла Фелицата.
— Здравствуй, Феденька, — издали поздоровалась она.
— Здравствуй. Как, вылечила брата?
— Ох, и скорый же ты! Хочешь, погадаю, каким тебе быть?
— А ты гадать умеешь?
Девушка молча взяла его ладони в руки и стала пристально разглядывать их.
— Пожалуй, не стану, — сказала она. — Пошли лучше на речку. Мне понравилось с тобой ходить. Одной хуже. Тебе юла не нужна?
— Нет. А почему ты не хочешь погадать мне?
— Подрасти сперва.
Федя непостижимо для своего возраста вдруг понял, что находится на пороге будущей жизни, такой огромной, что встань он на цыпочки — не разглядеть, и которую девушка хорошо видит, но почему-то не хочет ничего рассказать о ней.
— У тебя будет долгая жизнь... — в глазах ее мальчик увидел печаль, и ему стало самому грустно.
— Ты не расстраивайся, — стал утешать он ее. — Все будет хорошо.
— Ну, айда на речку! Я спички, соль и хлеб взяла.
— Сегодня будет два яйца.
— Хватит.
Яиц оказалось шесть.
— Пора тебя обучать счету до десяти, — засмеялась Фелицата.
— Это куры сбились со счета, — буркнул Федя, вновь рассмешив девушку.
— Во наедимся от пуза! — всю дорогу восклицал мальчик и то и дело зажимал шесть пальцев. — Это мне столько лет будет через неделю.
Река горела золотым, серебряным, бирюзовым, малахитовым огнем. Вода многоцветно пылала.
— Ладно, дай руки, — вдруг сказала Фелицата. У нее разноцветно загорелись глаза.
Федя протянул ей обе ладони. Фелицата взяла их в свои руки. Взор ее затуманился. Глядя ему не на ладони и не в лицо, а как бы пронзая мальчика взглядом насквозь, будто за его спиной видела то, что говорила, она начала:
— Ты прямо вылитый пират... У тебя мужественное, с жесткими, даже с жестокими чертами лицо, тонкие усики, загнутые кверху, длинные волосы, пробор через всю голову посередине, наморщена переносица, плотно сжаты губы. Глаза скошены куда-то в сторону, вот сюда... Недобрые глаза. Не хотела бы я на них взглянуть прямо... Постой, это не ты. Ты другой, крепкий, отважный.
У Феди заблестели глазенки. Девушка с улыбкой глядела на него и долго рассказывала о том, какой он сильный и красивый.
— А вот ты под звуки труб и барабанную дробь склоняешь колено перед английской королевой с золотым мечом в руках... Она передает меч послу Франции, тот возлагает его на твое плечо...
— Это что такое ты рассказала мне? — спросил мальчик.
— То, что видела. Тебя королева Елизавета возвела в рыцарское достоинство. Ты теперь один из трехсот ее рыцарей, сэр Фрэнсис Дрейк...
Феде на день рождения отец подарил складной ножик, а мать напекла пирогов. Брат обещал привезти ему несколько рыболовных крючков. Когда все ушли на работу, он отхватил четвертушку от пирога и пошел на улицу, выщипывая из середки начинку.
Ворота напротив были открыты, Воронов заводил за уздцы лошадь, тащившую телегу с углем.
Фелицата распрягла лошадь и закрыла ворота. Потом она вышла на улицу и направилась к Феде, сидящему на завалинке.
— Будешь? — мальчик протянул ей остаток пирога.
Девушка отломила кусочек.
— Мне сегодня наконец-то исполнилось шесть лет. Всего десять лет, вот столько, — он показал десять пальцев, — и будет шестнадцать. Отец пообещал.
Фелицата, не проронив ни слова, скрылась на своем дворе. Мальчик встал на завалинку, но ничего во дворе Вороновых не разглядел. Он залез на кладку, но и оттуда было ничего не видно. Вышла Фелицата, помахала ему рукой. В руке у нее была синяя книжка.
— Это тебе, — сказала она. — Подарок.
Мальчик взял книгу в руки, как икону. Икону он как-то держал в руках, когда гостевал у бабы Алены. Бабка сняла икону с полочки, чтоб протереть, и дала подержать ему. Икона была тяжелая, но он держал ее на вытянутых руках. А вот книгу держать в руках еще не приходилось. Она была гораздо легче иконы, и в нее хотелось заглянуть, а в икону было страшно.
— Научишься читать, прочтешь в ней много интересных стихов.
— Стихов?
— Да, стихотворений. Знаешь стихи?
Мальчик напряг память, но не вспомнил, что это такое.
— Ну, например, «Вот моя деревня, вот мой дом родной...» — Фелицата прочитала все стихотворение. — Как?
— Здорово!
— Вот и там такие же стихи.
— И это?
— Еще лучше. Запомни: поэт (поэт это тот, кто пишет стихи) Блок, Александр Блок. Видишь буквы: «бэ», «эл», «о», «ка». «Бэ-лэ-о-ка», Блок, получается.
— Бэ-лэ-о-ка... — повторил мальчик. — Блок. А почему Блок, если Бэлэока? И почему лэ, ты же сперва сказала эл?
Фелицата рассмеялась.
— Почему-почему? По кочану! Запомни, главное.
— Запомню. На всю жизнь, — подумав, пообещал он.
— Давай почитаю, — Фелицата раскрыла книгу, перевернула несколько страниц, — вот. «Опять, как в годы золотые, три стертых треплются шлеи, и вязнут спицы расписные в расхлябанные колеи...»
Мальчик внимательно выслушал все стихотворение, оно совпадало с биением его сердца. Он посмотрел в глаза Фелицате и увидел в них слезы. Какое красивое у нее лицо! Такого нет ни у кого.
— Ты что? — спросил он.
— Россию жалко, — ответила та. — Некому ее, кроме меня, пожалеть.
Она вдруг засмеялась, тонко и страшно. Мороз пробрал Федю по коже.
— Ты что? — снова спросил он.
— Некому, — повторила девушка и засмеялась вновь.
— На речку пойдем?
— Мне сегодня нельзя. Прости. Я сегодня себя плохо чувствую. Пока.
Фелицата ушла, а Федя думал о том, что ей обязательно надо вылечить не только брата, но и себя. Когда с работы пришла мать, он ей выдал свою сентенцию:
— Чтобы себя хорошо чувствовать, надо не болеть! — и важно поднял кверху указательный палец. Мать едва сдержала улыбку.
Фелицата болела несколько дней.
Мальчик сначала скучал, но потом его привлекли к разным домашним делам, и на скуку времени не осталось. Он весь день резал своим складным ножом яблоки, груши на дольки и раскладывал их на щиты. А вечером отец с матерью затаскивали щиты на крышу землянки и сарая. Зимой будут компот, кисель, пироги. Одни яблоки были рыхлые и сладкие, другие приятно горчили, третьи были очень кислые и твердые. Федя выбирал три разных яблока и откусывал от них по очереди. Откусит, нарежет несколько долек...
— Режешь? — услышал он.
Подняв голову, Федя увидел над каменной кладкой Фелицату. Ее лицо над белыми и серыми камнями было до того красиво, что у мальчика навернулись слезы на глаза.
— Заходи! — позвал он. — Будешь?
Он протянул девушке яблоки. У Вороновых яблонь и груш не было.
— Дома есть кто?
— Нет. А что? — он откусил яблоко и скривился. Провел языком по передним верхним зубам.
— Оскомина? — спросила Фелицата. — Это пустяк. Это не боль. Боль, когда зуб гниет или его выбьют...
Она несколько минут подержала свою ладонь перед Фединым лицом, и через час Федя забыл про свои зубы. Может, потому еще, что она опять стала рассказывать ему о том, каким он станет через много лет.
— Графа вылечила? А себя? — Федя ногтем пощелкал по зубам, они не заныли.
— Саму себя сложно лечить. Давай подрастай, вылечишь.
— Опять вылечила! — похвастал вечером Федя матери и пощелкал себя ногтем по зубам. — Совсем не больно! Я стану адмиралом! У меня будет корабль!
Мать ничего не сказала, вздохнула и стала собирать на стол. Вечером они с отцом прикрыли дверь и о чем-то долго шептались в темноте.
Утром Федя увидел отца, выходящего из ворот Вороновых. Фелицата за весь день ни разу не появилась, ни в воротах, ни на улице, и Федя, поскучав, подался на речку, пока не вернулась с работы мать и не запрягла очередным нескончаемым делом. Где их только взрослые берут? Так посмотришь — ничего не надо делать! А они — будто другие какие, в сам деле — откуда их только не вывернут! Почему во взрослой жизни столько дел? Они, наверное, заводятся в ней, как блохи.
Не появилась Фелицата и на другой день, и на третий.
Федя прослонялся весь день по унылой улице, так что к вечеру у него от шлака стали болеть огрубевшие за лето ступни.
— Ты где шлялся? — спросила мать. — На ноги-то посмотри — как у эфиопа! Налей в таз воды, ототри! Пемза на табуретке. Не смей так в постель залазить!
— Я на полу лягу.
— Я те лягу!
Федор, бурча, долго оттирал стопы от въевшейся пыли и крошек.
— Дочка Вороновых не появлялась? — как бы между прочим спросила мать.
— Нет, а что? — спросил мальчик, почувствовав в вопросе подвох. Он стал листать книгу, на белых листиках которой черные буковки бежали ровно-ровно друг за другом, как муравьи. У них где-то должна быть своя норка. Надо же, по ним можно было читать стихи!
— Книжка откуда?
— Она дала, — важно ответил Федя. — Подарок. Учиться мне надо читать.
— Научишься.
— Не была, — услышал он вечером, когда пришел отец, и понял, что мать говорила о Фелицате.
Для Феди имя «Фелицата» ассоциировалось с исчезновением боли. Он не мог выразить это словами, но всякий раз, когда думал о девушке, эти слова, как теплые невидимые муравьи, бежали по его лицу и растягивали рот в улыбку. Вот и сейчас, услышав слова матери, он улыбнулся.
— Слава богу, отвадили! — сказал отец.
Федя услышал, как у него забилось сердце где-то в ушах. Он не понял слов отца, но уловил в них нечто для себя страшное, нечто такое, что может вдруг навсегда отнять, как отняли у него любимую козочку Маню в прошлом году. Конечно же, он не мог понять слова «навсегда» (да и кто поймет его?), но от него несло холодом, как от реки в декабре.
— Отвадили, — произнесла мать.
На следующий день Федя увидел Фелицату. Девушка медленно шла по улице по направлению к реке. Мальчик безотчетно посмотрел, нет ли кого из посторонних — никого не было, и побежал следом за ней.
— Здравствуй, Фелицата! — крикнул он.
Девушка бесстрастно взглянула на него.
— Где ты была?
Она молчала. Мальчик с улыбкой продолжал заглядывать ей в глаза. Фелицата не улыбалась. Вздохнув, она пошла своей дорогой. Мальчик растерянно глядел ей вслед. Глядел долго, пока она не спустилась к реке, потом пошла вдоль воды направо и скрылась под обрывом.
Когда Фелицата возвращалась с реки, она застала Федю на том же месте. Мальчик сидел на бугорке и гонял палочкой жука.
— Ему больно, — услышал он.
Девушка опять подошла неслышно, словно ее и не было вовсе.
— Я ему не делаю больно, — возразил мальчик и выкинул палочку.
Он впервые подумал о том, что жуку действительно может быть тоже больно.
— Почему ты бросила меня? — спросил он.
Девушка погладила его по голове и, ни слова не говоря, пошла прочь.
Через день прикатила бричка, и Воронов увез дочку в город.
Колеса мягко катили по земле, поскрипывая на песке и хрустя на камешках. Фелицате было жалко всех: и Фединых родителей, и своих, и Алексея Петровича, что служил в больнице и теперь вез ее, уныло и однообразно помахивая кнутом, и старую лошадку справа, у которой было надорвано сердце. Сильнее других ей было жаль Феденьку. Он такой беззащитный еще. Себя она не жалела, о себе она даже не думала. О себе она знала все.
Второпях забыли напоить лошадей, и, когда переправлялись через брод, Алексей Петрович позволил лошадям напиться. Бричку со всех сторон омывала вода, она журчала, сверкала на солнце, и казалось, что бричка летит куда-то к небу.