Г л а в а 23.
Полкило печенья.
Однажды в картинной галерее, куда он заглянул по пути на реку совершенно случайно, так как после войны перестал интересоваться живописью, он увидел портрет из кабинета Рамона Карловича. Конечно же, это был другой портрет. Откуда бы тут взялся тот? Тем не менее, Федор не мог оторвать от него взгляд. Он притягивал его к себе.
Многие портреты сегодня достаточно пошлы, то ли из-за руки художника, то ли из-за лица, а скорее души модели, то ли из-за дурацкой бравады, которая пропитала всю жизнь. А вот в старинных портретах этой житейской пошлости нет. Видно, она растворилась без остатка в годах.
Дрейк стал с интересом разглядывать портрет и вдруг понял, что интерес его не пустой, и не связанный только с тем, что он напомнил ему о былом, а рожден странным чувством, какое возникает, когда разглядываешь собственные фотографии, сделанные много лет назад.
На портрете был изображен мужчина средних лет, а в глазах его странным образом художнику удалось передать сразу и восторг, и муку. Видимо, эффект возникал от блестящих пятнышек в уголках глаз. Но отчего иные люди также излучают свет? Тоже от каких-то своих пятнышек? Вряд ли. Свет идет из глубин их души. Выходит, и у портрета есть душа. Где она? Она, скорее всего, в его тайне, в его истории. Нет, это именно тот портрет, что висел в кабинете Челышева.
Федор поинтересовался у экскурсовода, чей это портрет, кто художник, и как портрет попал в картинную галерею. Худой пожилой мужчина чуть устало рассказал ему о том, что это портрет неизвестного мужчины неизвестного художника конца шестнадцатого века.
— И неизвестно, как попал к вам? — спросил Федор. Видимо, Рамон Карлович сам принес его сюда. А куда делись еще три портрета?
— Совершенно верно: и неизвестно, как попал к нам.
— Но художник — испанец?
— Да, скорее всего — испанец. Во всяком случае, чувствуется испанская школа. Вот видите... И тут есть часть подписи «..н Ферн...», «Дон Фернан», скорее всего. Он у нас пока так условно и занесен... — экскурсовод вдруг стал присматриваться к Федору.
— Это ожог, — сказал Федор. — В танке.
— Вы удивительно похожи на этого дона Фернана, — задумчиво произнес экскурсовод.
— Да? — удивился Федор, поблагодарил его и вышел из галереи. День был никакой, потому что воскресный, а перед этим никакая ночь, мыслей никаких, желаний тоже. Ничего удивительного: таких дней в жизни много. Лида с утра занялась стиркой, а он пошел проконопатить паклей пазы в лодке. Он дошел до речпорта, потом до своей лодки. Работы было на час.
Федор заглянул в магазинчик, открытый еще зимой. Его можно было тогда же зимой и закрыть, так как в нем было все то, что было и везде, то есть, ровным счетом — ничего. Стоял он на отшибе, покупателей было мало, так что работа — зашибись. Хоть самому в грузчики иди. Федор никогда не гнушался тяжелой физической работы.
Кто-то возился за занавеской, и Федор, скользнув взглядом по полкам, поворотил уж было идти прочь, но тут из-за занавески выглянула продавщица и спросила:
— Вы что-то хотели купить?
— Нет, благодарю вас, — ответил Федор и застыл пораженный. Перед ним была Фелицата!
Продавщица улыбнулась.
— Так вам чего?
— Того, — Федор ткнул на печенье. — Полкило.
— Это галеты.
«Неужели не узнала?» — зашумело у Федора в голове.
Он смотрел, как продавщица черпает совком печенье, поправляя чашечки весов, и соображал, сколько же сейчас Фелицате должно быть лет.
— Что вы так смотрите на меня?
Так улыбаются тридцатилетние! Она ловко скрутила из куска плотной бумаги кулек и всыпала в него печенье.
— Сахар нужен? Есть рафинад, — она протянула Федору кулек.
— Пожалуй, да, — его рука коснулась руки продавщицы, щелкнул разряд.
— Ой! — отдернула та руку. — Стреляет как из вас!
— С чего вы решили, что это из меня. Может, из вас?
— Нет, женщины стреляют только глазами.
— Извините, — Федор помялся. — Вас... случайно, не Фелицатой зовут?
— Ларисой, — слегка запнувшись, ответила продавщица.
Федор услышал биение своего сердца.
— А вы Дерейкин, — неожиданно сказала Лариса.
— Откуда вы знаете меня?
— С Доски почета.
Федору показалось, что Лариса загадочно улыбнулась. Он насторожился. Приглядевшись к ней, он готов был поклясться, что это Фелицата. Если б не возраст и... и потом — она же погибла тогда, когда прогремел тот черный взрыв. Или мне показалось? И я был уже в беспамятстве? А может, то и не она вовсе была?
Федор достал из кулька печенье, машинально откусил от него.
— Как? — спросила Лариса.
Федор не понял, о чем она спрашивает.
Продавщица подала ему кулек с сахаром.
Федор расплатился и попрощался с продавщицей, не спрашивая больше ни о чем. Когда он оказался на улице, почувствовал, что дрожит от возбуждения. Кульки мешали ему сосредоточиться, и он положил их в кусты, думая забрать потом. Глядя в землю, он побрел к реке, напряженно стараясь припомнить лицо Фелицаты. Да нет, это она, копия!
Возле реки никого не было. Денек с утра был пасмурный. Ветерок поднял рябь на воде, и оттого казалось, что вода очень тяжелая и холодная. Федор присел на корточки, потрогал воду. Она была очень теплой. Он услышал шаги сзади, но продолжал сидеть и черпать ладонью воду.
— Теплая?
— Что? — спросил он, не поднимая головы.
— Вода теплая? — это был голос Фелицаты. — Я тут недалеко живу.
Он встал, поглядел на Ларису. Перед ним стояла вылитая Фелицата.
— Очень.
— А где кульки?
— Кульки? — Федор недоуменно смотрел на Ларису, совершенно забыв о спрятанных в кустах кульках.
Лариса пожала плечами и направилась к магазинчику. И фигура у нее была точь-в-точь как у Фелицаты.
Возле кустов две собаки доедали его галеты. Федор забрал нетронутый кулек с сахаром и пошел домой.
Лиды дома не было, и это к лучшему. Федор попил чайку с куском хлеба и вернулся к реке.
К вечеру тучи рассеялись. В лучах заходящего солнца все, что было против него, казалось черным. Федор вспомнил, как именно в этот час, словно из самого солнца, из вспыхивающей черноты, выныривали немецкие самолеты. И через пару минут землю вдруг начинала бить дрожь. Была степь, и некуда было скрыться. И дрожь земли передавалась телу. А когда самолеты улетали, хотелось от бессильной ярости взорвать вместе с собой весь мир. Орал, но не слышал себя.
Федор взглянул на часы и поспешил к закрытию магазина, но опоздал. Лариса будто специально поджидала его возле крылечка.
— Я так и думала, — сказала она.
— Да?
— По глазам догадалась.
— Куда пойдем?
— Куда? Ко мне, конечно. Можно под руку взять? Тяжело — целый день на ногах.
Дрейк подумал, глядя на закат, что день на брюхе в грязи совсем не легче.
— Вы что же, каждый день — по двенадцать часов?
— По двенадцать.
— Меняетесь через неделю?
— С кем меняться? Одна я.
— А как же дом, семья? Личная жизнь?
Лариса рассмеялась.
— А все тут у меня: и дом, и семья, и личная жизнь. Не жизнь, а сказка! Кульки-то нашел?
— Нашел. Печенье собаки сожрали.
Лариса рассмеялась.
Поднялись на набережную. Дом Ларисы был крайним к реке.
— Хорошо тут, вода и воздух! — сказала она, оглянувшись и любуясь видом реки, залитой золотом заходящего солнца. — Мне кажется, такой свет у старости, — она с любопытством приглядывалась к Федору. Он чувствовал это.
— Это далеко, — снисходительно бросил он.
— Разве? Все рядом, под рукой.
— Фелицата, — тихо позвал ее Федор.
— А? — машинально откликнулась Лариса. — Ты мне? Вот мой подъезд. Осторожно, ступенька, не споткнись.
Федор споткнулся.
— Я же предупреждала! — рассмеялась Лариса.
— Хуже нет — предупреждать под руку, — пробурчал Федор.
— Под ногу, — продолжала веселиться Лариса, и Федор тоже улыбнулся.
Комната была угловая, с двумя окнами, во двор и на реку. Со второго этажа была видна вся река, во всю ширину и далеко вверх и вниз по течению.
— Загляденье тут у тебя, — сказал Федор. — Я люблю смотреть на реку.
— А я на огонь, особенно в декабре, — махнула рукой Лариса на круглую черную печь. — Но вода мне тоже нравится.
Федор огляделся и вздрогнул, увидев возле зеркала портрет старинной работы, на котором была изображена... Изабелла!.. из кабинета Рамона Карловича!
— Это... это старинный портрет? — он облизнул губы. — Я попью?
— Есть компот.
Федор помотал головой. Лариса подала ему воду.
— А откуда он у тебя? — спросил он, вытирая тыльной стороной ладони рот.
— От прежних жильцов. Тут до меня, говорят, иностранка жила. То ли испанка, то ли негритянка.
На портрете в правом углу по-испански было написано «Изабелла».
— Изабелла.
— Да, там написано.
Помнишь, Феденька, ты обещал ждать меня, ждать, несмотря ни на что?
— Смотаюсь-ка я за пузырем, — сказал Федор.
— Не надо, — Лариса достала из шкафа бутылку портвейна. — Борщ разогреть? Вчерашний. Не скис еще. Горячего-то не ел?
Лариса ушла на кухню, зашумел газ. Федор стал рассматривать портрет. Да, именно он и висел в кабинете Рамона Карловича.
— Лариса, а ведь это ты была в том поселке?
— В поселке? Каком?
— Во время войны. Суп кандей — помнишь?
— Нет, это не я была. Я всю жизнь тут прожила, никуда не выезжала.
— Не может быть!
— Может, еще как может. Ты думаешь — первый такой?
— Какой? — недовольно пробурчал Федор.
— Обны-кновенный! Которому все бабы на одно лицо. Во время войны мы все для вас на одно лицо.
— Война-то закончилась...
— Для кого? Для кого-то и закончилась, только, видно, не для тебя.
— Подобный портрет я видел в картинной галерее. Мужской. Кабальеро Дон Фернан.
— По галереям ходишь? — удивилась Лариса. — Ну, ты даешь! Гля-гля в окно — красота какая!
Утром Федор лежал на койке и глядел на портрет.
— Лариса, подари мне портрет, — попросил он. — Я тебе за него шкаф отдам.
— Шкаф? Какой?
— Платяной.
— Забирай. Мне шкаф нужнее. А испаночка-то — ничего? — засмеялась Лариса. — Не прогадаешь. Вставай, мне идти пора. В обед можешь зайти.
Домой Федору идти не хотелось. Пошел в пароходство и там просидел несколько часов в библиотеке.
— Чего изучаешь? — спросили у него знакомые. — У тебя отгул?
— За прогул... Изучаю вот... — задумчиво произнес Дерейкин.
В обед Федор зашел к Ларисе и подарил ей вышитую блузку, которую купил по пути. Лариса тут же надела ее. Повертелась перед зеркалом, расцеловала Федора и, взглянув на часы, закрыла дверь на задвижку, хотя вряд ли кто сегодня мог заглянуть сюда. Но потом она будто решила что-то, взглянула на свои владения и произнесла:
— А ну его все! Пошли ко мне!
Вечером, глядя на реку и на солнце над рекой, Федор подумал: «Как там Лида?» — и ему стало страшно беспокойно и совестно оттого, что он так безжалостно поступил с нею.
— Лариса, прости меня, но я пойду к себе. А шкаф я тебе привезу завтра.
Лариса вздохнула.
— Бог с тобой, Федор. Конечно, иди. Заходи в любой час. Забирай картину, любуйся ею. Мне она — до ручки. А шкаф — когда привезешь, тогда привезешь. Не к спеху он мне. Все равно туда класть нечего! Блузку эту разве что...
Ужинали молча. Лида не стала расспрашивать, где он мотался два дня, и даже не поинтересовалась, что за сверток такой припер и положил на шкаф. Но когда на следующий вечер вместо старого добротного шкафа она увидела голую стену с портретом какой-то цыганки, а вещи висящими на самодельных вешалках, она не выдержала и стала кричать, что ей это все надоело и, если он (Федор) не хочет больше жить в семье, пусть катится на все четыре стороны.
— Вместе с этой! — с ненавистью она глядела на портрет.
—Да охолони ты, дуреха. Ты погляди, портрет какой — ему ж цены нет! Шестнадцатый век, испанская школа!
— Опять за своего Дрейка с Блоком взялся?! Запомни: я русскую школу кончала, третью!
— Хорошо, хорошо, — неожиданно улыбнулся Федор. — Верю. Аттестат показывать не надо. А шкаф я тебе через месяц новый куплю. Краше старого!
— Прости, Лариса, — сказал Федор на другой день, — ты мне так напомнила одну женщину, что я едва не бросил семью. Прости, я семью бросить не могу. Там у меня две живые души.