Как будто вчера это было — весенний призыв. Я попал в Белоруссию, в летные войска. Мне повезло: в части служили земляки — ингуш и двое чеченцев. «Главное, — сказали они,не нарушать устав и не кого не бояться». Когда осенью они увольнялись, я уже знал, как служить дальше. Но должен признаться, не застань я их в полку, мне было бы тяжело. Это было летом. Я был в увольнении.
Гуляя возле озера, я встретил её. «Олеся. — сказала она, и скромно замолчала, молчал и я, не зная, что сказать». Мы были детьми: 19 и 16 лет, и это было нашим первым чувством. С этого дня служить было веселее. Осенью я решил: «Женюсь»… и испугался. «Как же, — думал я, — через полгода уеду я в Чечню и не увижу этих глаз? Но отец, который провожая меня в армию, взял с меня слово, что я не пропущу не один намаз и не попробую табак и спиртное — как он отнесётся к тому , что я приеду из Белоруссии с женой?» Надо было, что-то придумать. Я написал матери письмо, я рассказал ей, какая Олеся замечательная девушка. Что чеченский язык ей даётся легко, и к дембелю она выучит его полностью. Мать ответила мне, и в душе у меня похолодело: «Это пройдёт», — написала она в конце. Но я не хотел, чтобы это прошло, и я написал снова: «Мама, она согласна принять Ислам», — писал я с нова,«поговори с отцом».
На этот раз мне ответил отец, отчитав меня. В конце он писал: «Она примет Ислам, а ты подумал о её родственниках? И куда твои дети будут в гости ездить к ненхо(род-по материнской линий), и сало жрать?» Олеся поняла, что со мной происходит, она тихо смотрела в глаза и плакала. Ни упрёка, ни единого слова, просто смотрела и плакала. «Когда прилетят аисты, пойдем смотреть», — сказала она через слёзы.
И я убежал, я бродил по лесу и проклинал всё, и тут я сделал главную ошибку в своей жизни. Я раскинул руки, и, глядя в голубое небо, прокричал: «Тогда пусть будет всемирный потоп — мне всё равно!»
В начале мая я был дома, родители ни разу не спросили про Олесю. Молчал и я. Через месяц я устроился на работу, санитаром в больницу, а осенью без труда поступил в медицинский институт. Когда я получил диплом, мать заговорила о женитьбе.
— На ком? — меланхолично произнёс я, и получил ответ:
— Доверься мне, сынок.
Я верил маме, и, наверняка, она выбрала лучшую, но мне было безразлично. Через год у нас родилась дочка, я пропадал на работе, и в первый раз, пристально взглянув в лицо дочурки, был поражен: «Вылитая Олеся», — думал я в шоке. С этого дня я стал заниматься воспитанием ребенка, жена радовалась.
— Мне говорили, что у некоторых пап поздно просыпается любовь к детям, — смеялась она.
— Да-а…, — поддакивал я, — просто я мечтал о сыне, но теперь понимаю, что дочь лучше.
— Мама, мама… (материнское сердце не обманешь).
— Что сынок? — спросила она.
— Вылитая Белоруссия!
— Смотри, не говори жене, иначе ты потеряешь её душу.
В1991 году, мы с Олесей делали революцию, прохожие оглядывались на нас, я чёрный, как цыган и рыжая с синими глазами дочь. Смешно топая ножками, она щебетала, как птичка, и без умолку спрашивала: «Почему?»
Через год эйфория прошла, больница стала проходным двором, доходило до абсурда. Во время операций, могли заглянуть в операционную. Я уволился и тихо жил дома, и воспитывал дочь, жена не могла нарадоваться нам. Благо врач нужен был всем, и я не плохо зарабатывал, и мог баловать Олесю. Осенью девяносто четвёртого стали говорить про войну. «Ерунда, — говорил я жене, — не может этого быть». Но это случилось. Я оперировал раненных, урывками отдыхая на топчане. Жена отказывалась без меня уезжать в деревню. «Хорошо, — сказал я, — отвези дочь к родителям и возвращайся».
На второй день мне передали, чтобы я приехал в село. Предчувствуя беду, я на кузове грузовика добрался в деревню и успел на похороны жены. Они попали под бомбёжку при выезде с города. Жена погибла сразу, а Олесе искалечило ножки. После похорон, я сел у её изголовья и взял её маленькую ручку в ладони. Она бредила и звала на помощь папу. Не маму — ведь она была папина дочка.
Зимой рано темнеет, при свете керосиновой лампы я сидел у изголовья дочери, и в первый раз вспомнил службу в армии. Я ясно представил осенний лес, и крик души «Пусть будет всемирный потоп!» Нет, нет, я не плакал, хотя мать и сказала: «Поплачь, сынок».
Я понял, что это мой грех. На рассвете с врачом беженцем мы решили сделать перевязку, увидев посиневшие ножки, он сказал, нужно срочно делать ампутацию ног.
«Ты что — ненормальный? — стал я кричать на коллегу. — Ты понимаешь, что ты говоришь?» Но он стоял на своём: «Дорога каждая минута, гангрена быстро поражает ткани. Ты молод, я знаю что говорю».
Олеся, мой нежный ангел, уже не бредила и мирно спала, я тупо смотрел на её колени в бинтах. В перевязках и бессонных ночах прошла зима. Самым тяжёлым был ответ на вопрос: «Где мои ножки?» Я убедил её, что когда прилетят аисты, её ноги отрастут, и старался изолировать её от людей, которые не знали нашу тайну.
— Бабушка! — кричала она, — уже весна. Где же аисты?
— Скоро внученька, скоро… — украдкой вытирала слёзы мать.
Сын соседа, семилетний Мансур, был на год старше Олеси. Третий год мы звали его женихом. Но за эти три месяца он повзрослел и стал не по-детски серьёзным. «Дядя, — сказал он в конце марта, — я не скажу лишнего. Можно я буду сидеть с Лесей?»
Теперь у меня был верный помощник, и я мог помогать больным, но вопрос «Когда же прилетят аисты?» звучал каждый час. Я срезал верхушку тополя, оставив ствол метра три, прибил сверху крестовину. Через окно я показал дочке свои приготовления. «Вот, — говорил я, — теперь пролетая, аисты увидят и парочка совьет гнездо под твоим окном, и ножки станут расти».
Ополченцев загнали в горы и по селу прошли зачистки. Зайдя в комнату дочери, мордоворот в косынке стал шарить по шифоньеру в поисках оружия.
— Дядя, а к нам скоро прилетят аисты и у меня отрастут ножки, — сказала дочь, сияя
от счастья.
Остановив стеклянный взгляд на девочке, тот промолвил:
— Ты спутала с журавлём, наверное, — аисты тут не летают.
— Ты врёшь, ты врёшь! — закричала дочь. — Ты не хороший!
Заплаканными глазами, она посмотрела на меня:
— Папа он плохой! Прогони его!
Поняв, что сказал что-то не то, военный вышел из комнаты. Девочка билась в истерике, она плакала и сквозь рыдания шептала: «Он врёт… он врёт…» Обессилев, под утро она уснула. Держа её за руку в кресле, заснул и я. Сквозь сон я услышал крик дочери: «Папа! Аисты прилетели! Смотри! Папа!», — кричала она. Я обнял её исхудавшее тело и стал гладить её по голове: «Нет, доченька, рано ещё». Но она кричала и показывала ручкой в окно, что я невольно посмотрел и замер.
-Мансурчик постарался на славу, ибо аисты выглядели точь-в-точь, как в Белоруссии. В старой корзине соседа, он бережно прибил их на крестовину, только ноги короткие подумал я и вдруг почувствовал, что тело дочурки ослабло.
-После похорон мы с Мансуром были неразлучны, рано утром он приходил ко мне и целый день проводил у меня. «Завтра уйду в горы!» — думал я,сидя на скамейки у ворот.
-Подошел Мансурчик и присел рядом на лавку,гул нарастал,с поворота показалась военная техника и медленно тронулась по улице, на некоторых БТЭрах сидели контрактники,колонна остановилась и попрыгав с машин,военные стали набирать воду с крана.
— Смотри , смотри, — промолвил один из них, — как пацан на нас смотрит.
— Да, любят они нас, — ответил второй,с ухмылкой.
Когда колонна,тронулась, Мансур спросил:
— Дядя, а когда мы перестанем воевать с русскими?
— Когда прилетят аисты, — ответил я, а про себя подумал: «Уйду сегодня ночью».