15.
Мой любимый трамвайный маршрут, конечно, – пятнадцатый. Двухвагонный, деревянный, с длинной штангой с колёсиком, из под-которого в сырую погоду красиво вылетали тучи синих искр. И никаких китайских петард не надо было. А когда на провода ещё и намерзало, то трамвай был настоящим разъезжающим праздником на рельсах. Явно с него срисованы современные клипы c Дедом Морозом с Кока-Колой под мышкой.
К шестидесятым годам построили высоченный путепровод через Темерницкую пойму от улицы Московской до будущего проспекта Стачки (который назывался тогда просто: Балка). Его начинали строить ещё до войны, и наконец построили. Сегодня под этим путепроводом речка, кроме десятка железнодорожных путей, две улицы и ещё один путепровод. Тогда по этому мосту из общественного транспорта ездил только пятнадцатый трамвай. Он доходил до толкучки (сейчас там площадь Дружинников).
Саму толкучку я помню плохо: ноги, ноги, ноги, черно-серая толпа надо мной. В то время люди одевались не с супермаркетов или вещевых рынков, а с толкучки. Толкучка – это вам не какой-нибудь секонд-хенд! Это был целый мир, с которым тщетно боролся (до определённого времени) советский строй. Это потом, в «зажиточные» советские времена развитого социализма расцвела иная форма товарообмена: по блату.
Чтоб сесть на пятнадцатый трамвай надо было спуститься у переходного моста (где-то валяется фотка со мной-мальцом, сидящим на перилах того моста), перейти на ту сторону Балки и влезть в трамвай, лучше в первый вагон (там меньше болтало). Прямо посреди Балки была главная опора моста, и трамвай её широко объезжал. Тут и была остановка.
Троллейбусы появились позже, когда начали строить Западный микрорайон. Тогда и пятнадцатый трамвай продлили до новостроек. А толкучку «разогнали». Там построили кинотеатр и кафешку, а на пустыре за кинотеартром – огромный небоскрёб аж в 10 этажей. А ещё появилось отделение милиции (понятно, я там однажды побывал). И площадь в народе назвали «площадью трёх птиц»: «Сокол», «Чайка» и «Чёрный ворон».
Кинотеатр «Сокол» был выстроен из белого кирпича с силуэтом тачанки из красного кирпича на длинной стене (получилось что-то типа мозаики). А как туда ходил народ! На вечерние сеансы было не купить билетов! А на утренние – детские – несколько раз нас приводили классом. Там читали умные лекции перед кино, проводили торжественные мероприятия с флагами и горнами.
«О, Латвия моя, простор полей обильных,
Серебряных лесов и горизонтов синих!» (1) – читал я под знаменем Латвийской ССР со сцены перед огромным экраном. А одному мальчику стало плохо, и он упал вместе со своим знаменем. Вот не запомнил, какой именно ССР.
К Латвии у меня вообще трепетное отношение. Силуэт Риги над рекой – с её шпилями соборов, мостами – могу нарисовать с закрытыми глазами. Наверное, в прошлой жизни я жил в Риге (на другом берегу). Но если по-честному, у нас была радиола «Даугава». Там этот силуэт был нарисован на крышке, которая открывала широкий зев для пластинок. Я очень любил слушать пластинки. И одной из любимых была «Снегурочка»:
А ночь морозная светла,
А вся земля белым-бела.
Своей Снегурочке Метелица
На шубке кружева сплела.
А ночь светла, а ночь светла,
Наверно, ты, моя волшебница,
Из сказки в эту ночь пришла.
Там были непонятные строки про то, что снег не тает на висках. Я даже проверял: тает, и ещё как тает!
Только много позже с помощью интернета я узнал, что музыка была Пахмутовой, слова Гребенникова, которые «отредактировал» Добронравов, ставший «главным» автором. Да и кто бы тогда разрешил записать на пластинку песню какой-то вчерашней студентки Пахмутовой и выскочки Гребенникова?
Думаю, если бы я услышал эту песню в исполнении Лемешева (дрожащий старческий голосок) или Баскова (мало того, что исполнил на хихи, так ещё и оторвал замечательный финал), то вряд ли она мне понравилась. А вот Нечаев – это как раз то! Как он произносит слово «час»: мягкое протяжное «ч», осторожное глубокое «а», чуть слышное «с». А его форшлаг в слове «поёт»!.. Вот такие деревенские парни были в СССР, которые работали чернорабочими на постройке Центрального телеграфа, чтоб потом там записывать свои песни... Нынешняя молодежь не та, им сразу надо стать директором банка, чтобы брать там деньги. И ездить на мерсе, а не на трамвае (это я по-старчески брюзжу, не обращайте внимания).
14.
А тогда на трамвае пятнадцать, даже потом, когда стало аж три номера троллейбусов, всё равно продолжали ездить, он пользовался популярностью. Пустили даже второй маршрут – четырнадцатый одновагонный. Это случилось, когда кондукторы из трамваев пропали, а билеты продавали водители. Так что сегодняшние капиталистические замашки, когда пассажиров обилечивают водители, имеют глубокие коммунистические корни.
Но сначала появился транспорт без кондукторов. Надо было кинуть деньги в кассу и оторвать билет. Были даже стихи:
«Автобус без кондуктора», – написано снаружи» – забыл автора. (2) Там ещё было про то, что совесть должна стать «суровым контролёром».
Не стала. Прибавили обычных контролёров. Они даже перестали ходить по вагону. Спокойно себе дожидались трамвая на остановке и требовали у выходящих предъявить билет. Кто не спрятался, – того с диким ором везли куда-то для оплаты штрафа.
Потом стали продавать талоны (у тех же водителей). Эти зелёненькие листки (больше старых билетов в четыре раза) пассажиры самостоятельно компостировали специальными аппаратиками. Естественно, прибавилось и контролёров.
Каждый город в СССР печатал свои зелёные билеты. Когда в Риге я прокомпостировал ростовский талон, меня немедленно оштрафовали на один руб. В Латвии все контролёры – националисты!
Потом появились буржуи (это которые взяли трамвай в аренду) и они завели кондукторов – крепких мужичков, которые за одно трамбовали пассажиров. Но такие арендованные трамваи быстро исчезли.
Потом плюнули на контролёров, а за дело принялись водители, выпускавшие пассажиров через переднюю дверь за плату.
Теперь те же водители за деньги впускают пассажиров.
Завтра вернут кондукторов, а пассажиры, наконец, будут входить и выходить через понравившиеся им двери.
Круговорот кондукторов в природе.
Когда СССР не стало, не стало и моего любимого маршрута (и четырнадцатого тоже). Проспект стал только для автомобилей. Народ шептался, что сорванные рельсы продали в Турцию. Утверждали, что советский металл, из которого делали рельсы, был очень качественный, а главное – укатанный...
7.
Переходной мост через Балку вёл к «дому-гиганту» (такие строили до войны, и в Ростове их было несколько штук). Этот дом стоял на самой вершине горы, а за ним начинался крутой спуск к Темерничке. Спуск был извит улочками, поросшими жердёлами, застроен одно-двухэтажным махонькими домиками, огороженными заборчиками, за которыми росли те же жердёлы. Одна улочка – пошире – даже имела посерёдке аллею из жердёл.
Для транспорта на резиновых колёсах съездов было всего пара штук, а в основном – пешеходные «тропы», лестницы, мостки... Места были замечательные: зимой там всегда прорывало водопровод, и спуски превращались в настоящие ледяные горки. Там, в самом низу, за каменными заборами шла железная дорога, стояли корпуса паровозо-ремонтного завода (бывшие царские Владикавказские мастерские). Там был построен спортивный зал, куда я бегал играть в баскетбол (этот зал потом сгорел), был клуб, столовая (прохожие шли и видели через окна, как повара кашеварят глубоко внизу), был хороший магазин, в который я ходил с бабушкой за продуктами. А ещё там был Дворец (железнодорожников) и трамвай номер семь.
Представить себе более нелепый маршрут невозможно. Трамвай мало того, что петляет вслед за всеми закоулочками, он ещё по-альпинистски взбирается на крутые горы. А спуск – даже страшней! Возле самого Дворца гора чуть не отвесная, в самом низу путь делает крутой поворот, и там трамвай соскакивал с рельсов, ехал по земле с метр, а потом опять становился на рельсы (так рассказал мне друг детства, лично это испытавший). На этом спуске даже будку поставили, где сидела тётка, которая на рельсы ставила «башмак». Трамвай останавливался, тётка выходила из будки, убирала «башмак» железным крюком, а после того, как трамвай проезжал, возвращала «башмак» на его законное место.
Трамвай номер семь всегда был одновагонным. Сначала деревянным советским, потом железным советским, а потом – чешским социалистическим. Два вагона точно бы не проехали по этому маршруту ни туда, ни обратно.
И этот седьмой маршрут жив до сих пор! Нет пока такого транспорта, который бы мог преодолевать Затемерницкие препятствия, которые с лёгкостью берёт трамвай!
15.
А если поехать от переходного моста по Балке вниз, то пятнадцатый маршрут привозил в «город». Трамвай переезжал тот самый путепровод через Темерничку, резко поворачивал с Московской улицы направо и по краю отвесного склона доезжал до улицы Станиславского. Потом было уже проще. Дальше шли прямые ростовские улицы «города» – так называли центр (и до сих пор называют). Слово «город» в смысле «центр» было вовсе не эксклюзивным для Ростов-на-Дону, как я когда-то с гордостью думал (тот же Булгаков употреблял это слово для Киева). Да и куча станиц, посёлков, поселений и сёл постепенно прирастали, становились плотью Ростова, а центр так и остался тем самым единственным «городом» в городе.
Трамвай пятнадцать ехал до Ворошиловского проспекта по маршруту трамвая номер один, поворачивал на маршрут номер четыре, а потом возле собора (по тому самому месту, где сегодня стоит идол митрополита) возвращался на свой путь. Так он очень удобно въезжал в центр города и выезжал. Где-то на этом маршруте был деревянный молочный магазин. И бабушка меня туда возила. Что мы там покупали, я не помню. Но очередь помню. Когда построили Ворошиловский мост через Дон, трамвай пятнадцать стал мешать, и его разворот перенесли аж к Центральному рынку.
5.
В городе можно было пересесть на другие трамваи. Например, трамвай номер пять ехал в Рабочий городок, откуда можно было попасть в зоопарк. Маршрут я запомнил потому, что там было пересечение с улицей Горького, по которой ходили другие трамваи. Так сказать, поперёк. Было интересно: а как они не сталкиваются? И были съезды-разъезды, рельсы крутились там во все стороны, стрелок было не мерено, трамваи скакали на стрелках, как зайцы. Но самое интересное, что рельсы на середине улицы пересекались под прямым углом и на них были удивительные канавки.
Теперь пятого маршрута нет. Рельсы до Рабочего городка убрали и продали, как говорил народ, в Турцию.
13.
А ещё по Будённовскому – какую-то часть маршрута вместе с пятёркой – ходил трамвай до Чкаловского посёлка, номер тринадцать. И этот трамвай проезжал возле стадиона СКА.
Я был уже большим мальчиком. Как-то решили пойти на футбол (наслушались разговоров футбольных знатоков в парке Горького на «пятачке»). Сначала я поехал на разведку сам. И даже купил билеты. А потом в футбольный день мы поехали уже вдвоём с другом.
Мы сошли с пятнадцатого маршрута, дождались трамвая номер тринадцать, еле влезли в него. Оказалось, что трамваем пользуются и другие болельщики, и было довольно тесно (чем дальше – тем тесней).
Трамвай тут должен поворачивать на стрелке на Будённовский проспект. У каждого вагоновожатого (это слово давно умерло в русском языке, оставшись в «Рассеянном»:
– Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый! ) был особенный замечательный ломик, которым переводились стрелки. Я уважал вагоноуважатого и за этот ломик.
В тот раз водитель вышла из трамвая, перевела стрелку, еле-еле протиснулась в кабину, раздвинув гроздь болельщиков, и сразу «дала газу». Трамвай дёрнулся, но тут же резко остановился. Передняя дверь опять открылась, и бледная как смерть вагоновожатая, не выпуская ломик из рук (не успела поставить, наверное), вытолкала болельщиков и выскочила из вагона.
А на улице творилась что-то ужасное: трамвай, как решили очевидцы, наехал на ногу одному мужчине. Мужик стоял возле стрелки, матерился трёхэтажным и стучал по трамваю своим костылём. Из трамваев (нашего и других) высыпал народ. Те, кто ничего не видел за спинами, кричали: нужно вызвать скорую! Кричали: перетяните ему ногу чем-нибудь, чтоб кровь остановить!.. Вагоновожатая стояла, прислонившись к морде трамвая, отмахивалась от костыля ломом, внимала потерпевшему и постепенно приходила в себя. Было очень подозрительно. Мужик не падал от боли, не истекал кровью, а просто держал в руке свою ступню с лямками. Ни кровинки из ноги не вытекло. А мужик продолжал материться и кричал что-то про протез.
Конечно: трамвай наехал именно на протез. Хорошо ещё, что не перевернулся! Не знаю, заплатила вагоновожатая за причинённый моральный ущерб или нет, но смеху было много. Мужик привязал протез и, хромая, ушёл. И вагоновожатая залезла со своим ломиком в кабину, закрыла двери и повезла толпу на футбол. Даже не опоздала на матч. Да и есть вещи и поважнее сломанного протеза. Нечего свои протезы под трамвай совать! Как «башмаки»!
Хотя потом я узнал, сколько крови требовалось инвалидам, чтоб протез «достать».
Этот трамвай номер тринадцать тоже исчез с карты города. Догадайтесь, что особо возмутило народ, когда исчезли рельсы.
6.
А на трамвае номер шесть я ездил в музыкальную школу. Хотя ехать было всего пару остановок и можно было пробежать пешком. Но зимой, когда дул холодный сырой ростовский ветер, ездил только трамваем. И собирал билеты в карман пальто. В конце концов билетов там набилось столько, что перестали помещаться, и я начал их складывать в другой.
Я соврал, что ездил только на шестёрке. Попадались и четвёрки (левые и правые), даже чаще. Но именно в шестёрке ко мне подошёл контролёр. И потребовал билет. Я вытащил и показал. Контролёр сказал, что это билет другого трамвая.
Со мной такое уже было. В каком-то классе мы ездили в театр классом. И конечно, деньги на обратный проезд я растратил на что-то, кажется, на стакан газировки (те же три копейки). В салоне был кондуктор, которому я сунул старый билет. Конечно, это был неправильный билет. Я резонно возразил: а вы откуда знаете, ведь на билетах цифры разные! Учительница, конечно, вмешалась, пристыдила меня, и кондуктор отстал.
Но в трамвае номер шесть я уже знал, что цифры хоть и разные, но не настолько. Я давал контролёру билет за билетом и всё никак не мог эту тётку удовлетворить. В конце концов ей надоело. Она открыла окно и выбросила все билеты на улицу. Они красиво разноцветно полетели на полном ходу. Потом сказала: «Доставай ещё!» Я достал. Билеты опять полетели в окно. Она сказала: «Ещё есть?» «Ага!» – наивно ответил я и отдал ещё жменьку билетов. В общем, вся моя коллекция трамвайных билетов пошла прахом... В конце концов контролёр сказала: «Ты не заплатил!». Я резонно ответил: «Заплатил, но вы выбросили билет в окно! Я сам видел!». Тётка посмеялась. Она была уверена, что я – «заяц», не понимая, что «зайцы» столько билетов никогда бы не накопили. Всё-таки эти взрослые – глупые люди.
Маршрут номер шесть умер последним. Парадокс в том, что хотя рельсы с этого маршрута тоже продали, но он долго умудрялся ездить по «чужим».
1-18.
Когда-то я написал стихотворение о встрече в Краснодаре с женщиной, которая в юности училась в Ростове и ездила в музыкальное училище на трамвае. Там были такие слова:
А я сидел с приятной дамой-провинциалкой
и говорил, пока мы ехали до нужной мне площади:
в Ростове трамваи вымерли, как лошади,
а дама отвечала: мне очень, очень и очень жалко.
Критик не прошёл мимо банальной рифмы «лошади-площади». И не заметил нарочитости этой банальности, Главное – трамваи в Ростове вымирают. Из восемнадцати пережили век ростовского трамвая только пять маршрутов. Ненужными они оказались в век маршруток. На трамваи сейчас трудно даже просто попасть. Их всего-то на колёсах меньше сорока на 60 километров пути – по полтрамвая на километр... Если все выползут. И ходят они как пенсионеры: на остановке стоят по пять минут, чтоб отдышаться, между остановками ползут со скоростью хромого пешехода. Ездят они по неухоженным в своей массе улицам: на основные магистрали, сверкающие стеклом и иностранными буквами, трамвай не пускают. Чтоб не портил урбанистическую картинку. Жалко, очень, очень и очень жалко: с трамваем умирает и Ростов, тот, мой, старый, молодой. Как, наверное, умирает свой город для каждого. С возрастом. Может, так и должно быть?
Гибели трамваев способствовали пробки. Точнее, наоборот, это трамваи способствовали пробкам. И по этой придуманной «причине» их забивали. Особо возмущало всезнающий народ то, что ростовский «подвижной состав» попал в Эстонию, которая в девяностых занимала третье место в мире по экспорту цветных металлов!
Зато теперь, в двухтысячные городские власти стали вкладывать в рельсы нешуточные деньги. Точнее, не в рельсы, а в то, что под ними. Сначала реконструировали путь по Будённовскому. За шесть миллионов баксов. Теперь проект застал врасплох улицу Горького. Всего один миллиард рублей. Трамвай будет ездить, как по маслу. И даже маневрировать среди лендроверов.
Любопытно, что трамваи на улице Горького (при царе – Сенная) в одном месте ездили по... кладбищу. Во время вскрытия мостовой недавно откопали даже один гроб с мумией, а второй с костями. Неудачное было место упокоения... И как-то не по себе: трамвай будет продолжать ходить по кладбищу. Впрочем, Ростову не привыкать: Дворец спорта – на кладбище, Публичная библиотека – на месте расстрелов... Ой! Куда это меня завезли саркастические рельсы?
1.
А маршрут номер один, хоть и в усечённом варианте (рельсов реализовали всего километров на пять), но продолжает чахоточно здравствовать. Правда, время славного трамвайного прошлого у этого маршрута иссякло... Маршрут был очень длинным. Наверное, самым длинным. И трамваев ходило много. Больше всех. Они даже не помещались все в депо в Нахичевани. Часть трамваев вечером ехала на Западный... И этот идущий в парк первый трамвай стал причиной сердечной драмы: он разлучил навсегда меня с девушкой. Я ей пообещал, что доедем прямо до дома без пересадок. А трамвай взял и свернул не в тот парк. Такого девушки не прощают.
Вот и закончу. В надежде, что нас потомки простят за то, что трамвай не уберегли. Славный это вид. Красно-жёлтый. С мощными фарами. Гудящий. Искрящийся. Весёлый. Хоть вид для России и инвазивный, но хорошо было прижился и стал родным. Был полезным. Стал ненужным? Ростовский трамвай – это вид, просящийся в красную книгу. Занесём? Или вынесем?
Август 2013
(1) О Латвия моя, простор полей обильных,
Серебряных лесов и горизонтов синих, —
Средь поля бранного ты нам звучишь в былинах
И факелом любви горишь неугасимым.
Душа к тебе, мой край, любовью пламенеет.
Я помню боль твою, мученье древней Риги, —
И, Латвию любя, люблю я вместе с нею
Народов и племен союз многоязыкий.
Андрей Белодиа
(2) Нашёл автора! Поэт Юрий Яковлев, напечатано в «Мурзилке» № 4-1962, стр. 18-19.