Глава вторая
«ТРУТНЫЕ» ГОДЫ
I
Если в обычных городах люди мечтают о сказочном богатстве тайно, то каждый житель городка, откуда был родом Иосиф Маркин, грезил о нем открыто и вслух. А о чем еще можно искренне мечтать среди вечно зелёного великолепия: между морем и дивными горами, где на узкой полоске обустроенной суши становишься невольным свидетелем нескончаемого праздника? Город этот искушал каждого, кто презирал лопату и не прочь был плюхнуться в него, как в томно раскачивающийся гамак, чтобы пополнить собой армию мечтателей о выигрышном лотерейном билете, фантастическом кладе или богатом наследстве, оставленном всеми забытым дядюшкой, своевременно почившем в глухом кокаиновом раю.
Юный Иосиф покидал родные места без сожаления. Он знал, что рано или поздно вернётся сюда и станет для земляков идолом, кумиром, объектом зависти, человеком, сумевшим обуздать судьбу, подстроить её под себя.
— Дурак ты, Лёха! Зря не едешь со мной, — говорил он перед расставанием однокласснику и закадычному другу Лёшке Гроту. — Пойми, сейчас в центр нужно валить. Там возможностей море. Люди с талантом всплывают на раз. А талант, братишка, это серьёзный капитал. Главное — встрять куда надо, а там уж… Ты смотри, балда, — свобода. Все, кому не лень, голосом Брежнева заговорили. Горбача пародируют. А у меня-то круче ихнего получается, — и в подтверждение собственных слов воспроизвёл интонации перечисленных генсеков:
— Уважаемый товарищ Герек, уважаемая Маргарет Тэтчер… А? Нужно углубить процесс, достичь всеобщего консенсуса. Ну, клёво ведь? Хазанов с Винокуром отдыхают. Вдвоём с тобой мы бы там шороху навели.
— Ага! А если политику пришьют, да упекут в козлодёрку? — с вызовом поинтересовался Лёшка.
— Лёся, зубов бояться — в рот не глядеть.
— Причем тут это. Я тебе говорю, что запросто можно загреметь. Батя всё время повторяет: «Контора не дремлет». Загребут за милую душу, не посмотрят, что ты — охеренный прожектор перестройки.
— Ну, и хорошо! Можешь гнить здесь. Только потом не просись взад. Хрен возьму.
Иосиф всю свою куцую жизнь связывал себя только со сценой — в свете прожекторов и яркой славы. Он желал этого страстно с тех самых пор, когда впервые начал появляться на публике в костюмах зайца, пирата или колобка, блистая в школьных постановках. К концу десятилетки, иной стези для него не прочили даже те, кто только вскользь слышали об уникальных актёрских способностях Ёсика.
— Учти, Маркин, — говорил ему Исаак Лазаревич, старый учитель французского языка, хлебнувший от своего ученика по самый «аксант эгю», — тройку я тебе авансом поставил, чтобы не подумали, что ты — дебил. Мне крайне больно бросать тень на твой талант. Может, ещё народным клоуном станешь.
Была, была в Иосифе настырность, двигавшая в нужном направлении, была и безумная вера в свое предназначение. Да и время на дворе наступило чудо какое благодатное. Перестройка. Люди бесстрашно кинулись в частный бизнес, в объятья экстрасенсорики и потусторонних сил; стали открыто верить в бога, НЛО, курс американского доллара; принялись массово шутить на сцене; с применением армейского вооружения истреблять себе подобных; выезжать из страны навсегда не только благодаря гастролям и туристическим поездкам.
Редкие люди при этом понимали, что всё важное и настоящее уходит от них навсегда, и растерянно наблюдали за наступающей новой жизнью, которая пугала. Иосифу было таких не жалко.
II
— Молодой человек, поддержите музыкантов.
Улыбчивый пройдоха, с серым испитым лицом, тянул в сторону Иосифа засаленную бейсболку, заглядывал ему в глаза и не столько клянчил, сколько куражился над нежелающим раскошелиться прохожим:
— Поддержите, и будет вам счастье. Вам что, счастья не надо?
— По пятницам не подаю, — на ходу буркнул Иосиф.
Собирателю пожертвований ответ не понравился. Лицо его побагровело, заиграли желваки; и если бы он не вспомнил, что в настоящий момент служит культуре, а не просит в подворотне огонька у ночного прохожего, то Иосифу пришлось бы отбиваться или даже спасаться бегством. Впрочем, парень всё же нашёл способ выплеснуть злость:
— Да пошёл ты, козлина. Жлоб, нах.
Маркин захотел крикнуть в ответ тоже что-то обидное, обернулся, но увидел, что раскрытый зев бейсболки плыл уже в обратную сторону, а под лукавую молитву «Поддержите музыкантов…» жалостливые граждане бросали в «кассу» уличного певца карманную мелочь. Сам исполнитель стоял поодаль, в обнимку с гитарой и жалостливо воспевал противоречивые чувства созревшего для любви мальчишки.
Лучше мне-е уйти, но без грустных нежных глаз твоих
Мне не будет в жизни доброго пути-и.
«Дураки же люди, — заговорило в Иосифе хроническое безденежье, — Любое фуфло им можно втюхивать. Ни играть этот фуфел не может, ни голоса у него нет. Это ж сколько эти чмошники за день тут лопатят?»
Диплом артиста не приносил молодому организму здорового питания. Большая сцена не хотела принимать выпускника театрального училища, а кино лишь изредка предлагало участие в массовках. Успешная роль Гамлета, сыгранная в дипломном спектакле, уже не грела самолюбие воспитанника прославленного заведения. Он становился злым и раздражительным. Людей, которые знали о скрытом в нём таланте, Иосиф вскоре возненавидел и обходил стороной. В большинстве своём это были друзья его первой спутницы жизни Снежаны. Возлюбленная ушла от Маркина через полгода, сказав напоследок, что ненавидит его гениальное дарование сильней, чем гречку, которой он её без конца пичкал.
Чистая душой девушка, мечтавшая сиять в лучах славы собственной знаменитости, ежедневно водила в дом неизвестных людей, конному и пешему рассказывала какой «жутко талантливый у неё Марконя» и всякий раз требовала от него показать гостям заветный красный диплом.
— Ну, дай, дай им посмотреть, — умоляла любимого артиста Снежанка, тряся, словно в немом фильме, сплетёнными у подбородка руками.
Любовная гармония подвергалась изощрённой пытке однообразием. Слёзные восторги, разговоры о театре, драматургии, тосты за выдающиеся роли «реального Смоктуновского» становились для Иосифа невыносимыми. Постепенно он становился нелюдимым, мрачным и всё чаще отказывался выполнять Снежанкины капризы.
Ночами его стал посещать навязчивый сон, в котором рогатый ректор вручал ему под видом диплома тяжелый булыжник и ласково приговаривал:
— Дурачок, ты думал, что всех обманул? Не-ет. Диплом с отличием нужно заслужить кровью. Тресни им Снежанку по голове. Даю тебе честное-благородное слово, что он станет красным, как ты и обещал маме.
Во сне Иосиф очень боялся, что всем может стать известно, какой на самом деле цвет его диплома, хватал протянутую ему каменюку и бежал выполнять условие черта.
Уход подруги к модному, многообещающему артисту Виталию Серову умиротворил Иосифа. В его взгляде перестала читаться растерянность, так не шедшая молодому таланту; а вскоре он с облегчением заметил, что куда-то улетучились и навязчивые ночные кошмары. Совершенно по-новому открылось перед ним состояние одиночества, превратившееся в синоним свободы и упоительной независимости. Возобновились почти забытые походы по городским забегаловкам, сопровождавшиеся, как и раньше, мимолётными любовными встречами и рискованными приключениями.
Маркин упивался снизошедшей на него волей, и, возможно, именно потому, что сам находился в этом завидном состоянии, с удивлением для себя открыл: целая армия участников художественной самодеятельности с гитарами, дудками, со скрипками и без них высыпало на мостовые с единственной целью — немного заработать.
У Иосифа никогда не возникало желания разбрасывать рубли в расставленные на асфальте картонные коробки, футляры, шляпы. Он не поощрял халтуры и страдал от неё физически, почти так же, как некоторых корёжит от визга жестянки о стеклянную гладь. Но сущей трагедией для него была гибель любимой и, казалось, незыблемой системы Станиславского, вчистую проигрывавшей трём простеньким аккордам.
«А, может, теперь только так и надо? Зачем бегать по утренникам и детским праздникам, мучиться, перевоплощаться из волка в деда Мороза, в болотную кочку? Бери чужое и примеряй на себя. Кто осудит? — растерянно размышлял молодой талант. — Самому, что ли, пойти в народ… анекдоты травить?»
Маркин только на секунду представил себя с обветренным лицом в окружении гогочущей толпы и ему сделалось нехорошо. «Тьфу!» Сердце на долю секунды сжалось, заколотилось невпопад где-то под самыми гландами, а появившаяся в груди тягучая, ноющая боль мешала глубоко вдохнуть. Иосиф испугался, как если бы его собственная тень вдруг отделилась и принялась душить своего хозяина. Пришлось прибавить шага в надежде поскорей приткнуться куда-нибудь и тихо пересидеть напасть.
«Плохо всё это. Не дай бог концы отдать в расцвете лет», — тревожно прислушивался к взбунтовавшемуся организму Иосиф. Он попытался на ходу проверить пульс, но, не нащупав его, ещё больше запаниковал.
Идти пришлось долго, пока на бульваре не нашлась пустая скамейка. Грудь уже попустило, но мысли тревожные продолжали лезть в голову испуганного артиста:
«Чепуха полнейшая… Хотя, какая уж тут чепуха? Вон уже и на паперть люди вылезли. Где ещё теперь на жизнь заработаешь?».
Вспомнилось, что и про тюрьму, и про суму сказано не зря. Старая поговорка переставала быть фигурой речи, элементом книжной мудрости. Она приобрела звучание реального и зловещего предупреждения, почти предначертания, которое закрепляло в сознании, что существовать отныне придётся с учетом этих двух безусловных жизненных перспектив.
Мимо скамейки, где в собственных раздумьях плутал Иосиф, несколько раз прошёлся рыжеволосый субъект. Прищуренными колючими глазками он оценивающе вглядывался в согбенную фигуру Маркина и хитро усмехался. Для подрабатывающего «бутербродом» бродяги, рыжий был слишком хорошо одет. Можно было только догадываться, какое несчастье произошло в жизни вполне приличного человека, что он, позабыв стыд, согласился напялить на себя примитивную сбрую и среди белого дня бродить по многолюдным улицам.
«Куплю ваучеры», — прочитал Иосиф на свисавших с плеч мужчины планшетах.
Под двумя хорошо читаемыми словами было написано ещё что-то, но неразборчивый шрифт и суетливость ходока не позволяли взгляду зацепиться за остальной текст.
Через какое-то время следом за рыжим с таким же неожиданным предложением прошли ещё несколько одетых с иголочки очкариков, деловито беседовавших между собой о процентных ставках.
«Идиоты, блин. «Ваучеры» какие-то долбанные скупают. Совсем людям делать нехрен», — подумал Иосиф и перестал обращать внимание на странных людей.
Мысли вновь упёрлись в болезненную для него тему — быстрого и, по возможности, регулярного заработка.
III
Лёшка Грот куковал на лестничной клетке перед дверью съёмной квартиры школьного друга. Он с нетерпеньем вдавливал кнопку звонка, попеременно колотил то ногой, то кулаками во входную дверь, но та не открывалась. От бессонной ночи, проведённой в поезде, голова у Алексея раскалывалась и не желала рассматривать другие варианты для пристанища. Хотелось вползти в квартиру, плюхнуться в ближайший угол и на время забыть о своей поклаже. В отчаянии он, что есть мочи, саданул лежащую у ног сумку, в которую, при желании, можно было упаковать футбольную команду детского сада. Удар пришёлся по белым буквам слова «Sport», оставив на «о» черную запятую. Лёшка нагнулся, чтобы устранить вспыльчивость, и в это время за его спиной послышался женский голос:
— Там, там он, — уверяла старушка-соседка, выглянувшая на шум. — Дрыхнет ещё, наверное, без задних ног. Жутко пьяный вчера пришёл.
Нетерпеливый гость воспрянул духом и с новой силой продолжил осаду. Периодически он проверял результаты штурмов: опирался раскинутыми руками о дверь, приставлял к ней ухо и старался уловить хоть какой-нибудь звук в замкнутом пространстве. Во время очередной проверки ему послышалось, что в квартире кто-то натужно закашлялся. Как северный олень бьёт копытом, почуяв под снегом вкусный ягель, так и Алексей нетерпеливо заколотил по двери.
— Кто? — прохрипел, наконец, за запорами незнакомый голос.
— Простите. У меня здесь друг живёт, — быстро и громко прокричал Грот в замочную скважину. Он боялся, что человек за дверью уйдёт, опять оставив его одного ждать неизвестно чего на неуютной, заплёванной шелухой, лестничной клетке.
В ответ замок несколько раз щелкнул и дверь открылась. На пороге Лёшка увидел своего старого и абсолютно голого товарища.
— Лёся, козлячья рожа, ты, — криво улыбался Маркин.
Взгляд его скользил мимо, что вполне могло означать, что в эту минуту обнаженный квартиросъёмщик видит не менее двух силуэтов своего лучшего друга.
— Задолбался уже стучать, — пробурчал Лёха и первым делом втащил в прихожую сумку.
— Золотые слитки возишь? — вяло пошутил Иосиф, заметив, с каким трудом Лёшка оторвал от пола огромный баул.
— Типа того.
Алексей тащил на своём горбу крупные деньжищи — почти четверть миллиона. Общую сумму он сбивал дома в «котлеты» из того набора купюр, что чаще всего попадали в тощие кошельки советских трудящихся. Пачки «рублей», «трояков», «пятёрок», «червонцев», «четвертных» аккуратно стягивались ненадёжными резинками, нарезанными кольцами из закупленных в аптеке детских сосок. Солидная денежная масса гнула к земле не хуже двухпудовой гири. На улице щуплый Грот каждые пятьдесят метров останавливался и менял руку.
Тихо прозвучавшая из уст Алексея сумма подействовала на Иосифа магически: похмельный синдром чудным образом отступил и пропустил вперёд, непонятно откуда взявшийся, страх. Голый квартирант в голос икнул и поплёлся в комнату за штанами. Вернувшись на кухню, он достал из холодильника бутылку пива и, задрав, как телок, голову, надолго присосался к ней. Когда шок немного прошёл, и лишний воздух — в виде громкой отрыжки — покинул желудок Иосифа, он так же тихо, как перед тем и Алексей, произнёс:
— Ну, ты и дурак, Лёха. С такими башлями таскаться по поездам. Это ж в два счета без головы можно остаться.
— Стрёмно, конечно. Зато назад поеду налегке: пачка «зелени», и все дела.
— Так, может, у тебя там, — с надеждой кивнул в сторону сумки Иосиф, — и бухнуть есть?
— Бухнём, братан. Дела сделаю и бухнём.
Вечером Грот принёс еды из ресторана, ящик баночного пива, три бутылки «Распутина». Ему хотелось сделать другу что-то приятное, видя, как тот мается в четырёх стенах и перестаёт быть похожим на прежнего Маркина — жизнерадостного, надменного, всегда уверенного в своей правоте.
— Хорошо, что я с тобой тогда не поехал, — после первого «Распутина» заговорил Лёшка, когда друзья уже успели перемыть кости всем, кто в прежней жизни был им хоть немного интересен.
— А я вот не жалею, — с вызовом ответил Иосиф. — Не моё это: таскать от турок шоколад, а потом мотаться по всему Союзу с тонной бабок, менять их на «грины». Раз, ну — два …но целыми днями только и думать: где бы чего купить дёшево, а потом найти лоха, чтобы втюхать ему всю эту туфту за дорого. Скучно, Лёся. Меня, если хочешь знать, в «Об шланг» приглашают. Они от пародий моих торчат. Я просто сам не хочу к ним идти.
— Да ладно! Они клёвые.
— Позорники они, Лёся, вот что я тебе скажу. А ты так и остался жлобом, хоть теперь и при бабках. Ладно, наливай.
Подперев щёку кулаком, Иосиф в задумчивости наблюдал как друг открывает бутылку. Радости от предвкушения, что он сейчас снова накатит, уже не было. Она куда-то ушла. Иосифа потянуло на разговоры, на откровения, которыми он давно уже ни с кем не мог поделиться.
— Ты пойми: настоящее искусство растворяется в дерьме, уходит, если уже не ушло. Не могу я в балаганах участвовать: «лёвчик-вовчик». Тошно. А другого ничего пока не найду. Везде одно и то же: «Звиняйте, нам нужно что-то пооригинальней… мы вам позвоним… сейчас не готовы…» Представляешь, к самому Фоменко в труппу мог пробиться, но облом случился. Дупель-пусто. Пролетаю я, Гротик, как фанера…
У Маркина навернулись на глаза слезы. Он встал и подошёл к кухонному окну.
— Слышь, Лёха, ты можешь отстегнуть мне долларов триста? Я верну, гадом буду.
IV
В отечественном искусстве творилось что-то неладное. И это «неладное» Иосиф Маркин в полной мере ощущал на собственной шкуре. Творчество переставало кормить мастеров, наделённых, как и он, божьей искрой.
— Ты Гамлета своего засунь в задницу, — советовал Иосифу бывший однокашник по институту Антон. — Решай свой вопрос «быть или не быть». А про Пьера Безухова забудь. С голоду подохнешь… Тебе это надо?
Антон работал на киностудии и считал, что судьба отнеслась к нему благосклонно. В годы учебы он слегка завидовал Иосифу и его популярности. У того всё получалось само собой, в нём души не чаяли педагоги, давали пробоваться в главных ролях.
Теперь, в новой жизни, Антон не отказывал себе в удовольствии наставлять Иосифа, учить уму разуму. Так он отыгрывался за свои прошлые поражения, считая, что жизнь сама расставила всё по своим местам.
— Короче, садись и слушай сюда: у нас начался новый проект. Бабки даёт один англичанин из бывших наших. Клёвый мужик, весёлый. Ему нужен помощник, знакомый, как он говорит, с системой Станиславского и Немировича-Данченко. Ты как?
— Что я как? — удивился повороту разговора Иосиф.
— Только вот не надо придуриваться! Ты всё понял. Пойдёшь в помощники?
— Я актёр, Антоний, а никакой не помощник. Мне роли нужно играть, выходить на сцену. А ты мне всякие гадости предлагаешь. Не смогу я.
Антон поднял бровь и с наигранной жалостью посмотрел на несчастное лицо Маркина.
— Знаешь, кого ты мне сейчас напомнил? — и, не дожидаясь ответа, продолжил:
— У нас в армии лашпек был один, врубись, — из Кошкупыра. Здоровый такой. Звали, как сейчас помню, Ганджа Якубов. Хитрый, сволочь, был, по-русски то понимал, то — ни в зуб ногой. Так вот он с такой же несчастной рожей, как у тебя сейчас, жаловался нашему старлею: «Вай, пилят, трутно». Сейчас всем «трутно». Империализм наступает. Так что сдавайся и начинай играть роль помощника. Ты же актёр?
— Да я и не отказываюсь. Подумать надо.
— Вот там и подумаешь.
Иосиф закусил губу — вроде всё ещё сомневается — и затем, как путник перед дальней дорогой, решительно хлопнул себя по коленям и встал.
— Ладно. Если бы не нужны были бабки, хрен бы я согласился. Только я вот что-то не пойму: с чего это вдруг наш англичанин решил раскошелиться? Лишние башли завелись?
— Вот у него завтра и спросишь. Я тебе телефон и адресок черкану.
Иосиф около часа после условленного времени сидел в приёмной, дверь которой была украшена золотой табличкой:
Сэр Го (Sir Goe), генеральный продюсер
Секретарша изредка поглядывала на скромного посетителя, виновато улыбалась и повторяла:
— Потерпите ещё немного. Он уже скоро будет.
Невысокий человек без шеи, с черными волосами, собранными сзади в хвостик, влетел в узкое пространство приёмной, обдав Иосифа приятным терпким парфюмом. Следом за ним, утопая в ароматах шефа, появился охранник и встал спиной к двери, за которой коротышка исчез.
Телохранитель хмуро посмотрел на Маркина и буркнул:
— Заходи.
Сэр Го стоял перед зеркалом и нервными движениями пытался сорвать резинку, запутавшуюся в его смолистых волосах. Длины рук «англичанину» явно не хватало, и он облегчал процесс тем, что старательно сопел и показывал зеркалу кончик языка. Наконец, хвостик распался. Продюсер встряхнул головой, разметав пружины-кудряшки по плечам тёмно-синего клубного пиджака.
— Почему они не вьются у порядочных людей? — явно на что-то намекая, задался вопросом не совсем иностранный продюсер, подмигнул Иосифу и расхохотался. Смех его оказался натужным, начинался и заканчивался внезапно, будто кто-то невидимый стоял у сэра Го за спиной и жестко управлял им, включая и выключая короткими приказами: «Смейся!», «Молчи!»
Маркин был поражен увиденным. Когда-то давно, почти так же его тронул вид цветущей вишни на исходе осени. Природная ненормальность пробудила в нём жалость к нежным розовым цветкам, обреченным на гибель под напором грядущих холодов. Таким же ненужным, достойным сожаления, Иосифу показался и смех короткорукого мужчины, глаза которого смотрели на собеседника подозрительно и не давали повода для ответного искреннего веселья.
Бизнесмен глянул на отражавшуюся в зеркале кривую ухмылку Маркина, двумя резкими взмахами одежной щетки сбил с пиджака перхоть и продолжил в той же шутливой манере:
— Как говорил наш замечательный сатирик Аркадий Райкин: «Юмор — друг человека».
Слово «юмор» сэр Го произнёс на английский манер: «хьюмо», чем дал понять, что, кроме всего прочего, между ним и мнущимся у двери экспертом по Станиславскому существуют еще и языковые отличия.
Генеральный продюсер опять рассмеялся, вскинул руки и небрежно указал на стены, где в два ряда расположились убранные в рамки дипломы и благодарности. Вопросительным кивком головы он заставил Иосифа отдать должное наградам.
Тому ничего другого не оставалось, как промямлить: «Солидно» и, оттопырив губу, несколько раз кивнуть головой. Решив, что и этого может показаться потенциальному работодателю мало, претендент на место помощника выставил перед собой большой палец.
— Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы, туды его в качель, — снова пошутил сэр Го и указал на одну из висевших на стене рамок.
— Читай, мальчишка!
Витиеватые буквы не дали Маркину сходу осилить задачу. Кучерявая вязь уже на первом слове заставила запнуться:
— Че… человек, у которого отсутствует чувство юмора, подобен па-а-ампушке без чеснока, — без выражения прочитал Иосиф.
— Великая фраза! Вот за что я обожаю Чехова, так это за его лаконизм. Гениальный человек, большой писатель. «Подобен пампушке без чеснока». Каково! «Без чеснока». Кто бы ещё так мог сказать?
Через неделю Иосиф Маркин уже знал, в какой источник постоянно нырял его шеф, чтобы сыпать бесконечными шутками и анекдотами.
— Коля, врубай шарманку, — садясь в машину, командовал он шофёру, и весь путь от дома до работы слушал магнитофонные записи отечественных юмористов.
Почти каждый день сэр Го находил что-то новенькое, откапывал имена всё новых и новых комиков, высыпавшихся на сцену, как горох, и без промедления начинавших тиражировать свои сольные концерты на магнитофонных кассетах.
От вездесущего и беспокойного шефа Иосиф впервые узнал о классиках жанра — любимце кооператоров Мишеле Невздорном и о Грише Жуковицких, веселившем узкую прослойку интеллектуалов и продвинутую часть трудовой интеллигенции.
Новинки незамедлительно проверялись на водителе Николае и охраннике. Сэр Го не всегда мог правильно сориентироваться в дебрях отечественного юмора. Бог не наделил его этим завидным даром, поэтому реакция двух простодушных людей, скаливших зубы по любому поводу, была ему крайне интересна и важна. Порой у продюсера уходило несколько дней на то, чтобы запомнить смешные фразы и выяснить: в каком месте нужно безудержно хохотать, а где достаточно просто ухмыльнуться.
— Ну, что? Дадим стране угля? — спрашивал он Иосифа прежде, чем отправиться на запланированные деловые встречи, во время которых на головы потенциальных партнёров сыпался град из заранее заготовленных шуток и анекдотов.
После творческих вылазок ни у кого из бывших земляков сэра Го не поворачивался язык назвать новоявленного англосакса «пампушкой без чеснока». Вот в чем действительно безошибочно разбирался бизнесмен, и что неизменно наполняло его глаза жизненной силой и смыслом, так это томно покачивающиеся бёдра знойных фигур, выхваченные взглядом в толпе или среди офисного контингента партнёров по переговорам. В таких ситуациях последовательный любитель женщин радостно поворачивался к помощнику и возбуждённо шептал:
— Видел, видел какие буфера?
В ответ Иосиф, по уже многократно отработанному сценарию, сально улыбался и произносил первую часть излюбленной шутки начальника:
— Всех не перетрахаешь…
— … но к этому нужно стремиться, — с расстановкой добавлял остаток фразы сэр Го, и они дружно хохотали, создавая у окружающих иллюзию крепкого, слаженного тандема.
V
Сэр Го взлетел на воздух вместе со своим автомобилем субботним утром, в большой церковный праздник: на следующий же день после того, как на счета фирмы «капнули» деньги с загадочных Каймановых островов. Проект, о котором Иосифу поведал Антон, советуя «подмогнуть» весёлому мужику, заглох, а вскоре и вовсе захлопнулся. Новые хозяева скромно помянули безвременно покинувшего этот жестокий и несовершенный мир космополита, купили себе в центре города квартиры, а на остатки денег открыли сеть элитных магазинов «Вторая рука».
В услугах последователя учения Станиславского никто из топ-менеджеров компании больше не нуждался. Шесть пустых конвертов, в которых знаток знаменитой системы регулярно получал зарплату, ещё лежали в прикроватной тумбочке. Выбросить их у Иосифа не хватало духа. Страх, что своя же рука уничтожит призрачную нить к вожделенному достатку, заставлял хранить пустые реликвии. Именные конверты с надписью в виде посвящения «Маркину», сделанные рукой главного бухгалтера фирмы Клотильды Зарасилло, оставались единственным, что согревало душу при воспоминаниях об участии в дорогом, но так и не состоявшемся проекте.
Новая жизнь отставного помощника разнообразилась, в основном, участием в розыскных мероприятиях, неопределённостью и тревогой. Следователи дёргали Иосифа перекрёстными допросами и звонками. Они бесконечно уточняли какие-то детали, сопоставляли факты, в надежде, что в процессе личной беседы — будь то в кабинете, или на месте самого преступления — удастся расколоть мутного актёришку, увидеть в его растерянном взгляде запоздалое раскаяние.
— Пиши, как закладывал бомбу. Это же ты, ты! Больше некому, сука! Признавайся, тебе зачтётся, — по-доброму советовали сыщики, и в слепящем свете лампы подсовывали под руку Иосифу чистые листы бумаги.
В моменты задушевных бесед они не упускали случая сообщить, что всегда лучше самому признаться в злодействе и отсидеть положенный срок, чем, как Родион Раскольников, мучиться и постепенно сходить с ума, до смерти пугая родных и близких.
Маркин, как мог, отнекивался, но после каждой такой встречи воля его ослабевала. Он был уже почти близок к тому, чтобы наклепать на себя.
— Дурак ты, дурак! — кричал Лёшка Грот, когда узнал, что друга сдерживало только то, что он не был знаком с подрывным делом настолько, что даже Станиславский, прочитав его признание, в восторге бы воскликнул: «Верю!»
— Идиота кусок, — никак не мог успокоиться Грот.
Лёшка негодовал и возбуждался, когда рядом с ним возникал разговор о милицейских буднях. Руки его начинали трястись, лицо покрывалось красными пятнами и мрачнело.
Друг-одноклассник жил в квартире Иосифа почти месяц. Появился он в городе, как всегда, внезапно, но уже без привычного груза и вкусных гостинцев. Коммерсант заметал следы. Он бросил все дела в обласканной солнцем ривьере, где его прибыльный шоколадный бизнес внезапно лопнул, неосторожно нарвавшись на угловатого и всегда выглядевшего усталым капитана милиции Петрова.
— Ты знаешь этого урода. Он тогда у нас участковым был, — наводил товарища на воспоминания Грот. — Помнишь, его ещё один раз на рынке отметелили? Тырил мясо у колхозников.
Маркин старался вспомнить роковой для правоохранителя случай, но у него не получалось.
— А то, что Светкин отец его отмудохал, когда узнал, что Петров по пьянке к ней клеился, тоже не помнишь? Мы тогда в восьмом классе учились. Ну, Светка! Из десятого «б». Смеху было! — гнул своё и всё больше распалялся Лёха. — Ты же торчал от неё. Ладно, проехали. Теперь, прикинь, этот гумозный мент на Светке женился и стал у нас главным по борьбе с экономическими преступлениями. Сдохнуть можно!
Лёшке хотелось, чтобы друг ясно представил проклятого «мусора» и возненавидел так же люто, как ненавидел его сам.
Иосиф много раз слышал историю про то, как капитан Петров вместе с двумя своими «орлами» отмёл у Алексея всю партию шоколада, и под автоматами заставил перевезти груз во двор отделения милиции. Через неделю выяснилось, что из-за опасности заражения сотрудников продуктами разложения, товар, как скоропортящийся, был вывезен с территории отделения и ликвидирован. По ошибке, вместе с грузом свезли и уничтожили протокол изъятия, «таможню» и другие документы, за которыми все семь дней ходил к Петрову бизнесмен Грот.
— Бандюгам я двадцать процентов отстёгивал, а эта сука всё забрала. Теперь я у братков на «счетчике», а ментяра ходит и лыбится. Сволочи они, Ёся. Драпать надо. Не дадут они тебе спокойно жить.
Маркин растерянно смотрел на друга, и никак не мог взять в толк — к чему он ведёт, и какое отношение всё это имеет к его непростой ситуации.
«Кой черт я послушал этого Антона? — скулил Иосиф. — Бегал бы сейчас спокойно на утренники; и никакой тебе изжоги. Искал бы свою тему. Дурак! Дурак! Дурак! Какой же я болван!».
Ругал он себя нещадно, но как только вспоминалось о содержимом конвертов, нервы Иосифа не выдерживали, и он со слезами подходил к окну. Боязнь навсегда остаться без средств к существованию делала его излишне сентиментальным.
Лёшка успокаивал друга, говорил, что всё проходит, что когда-нибудь и это пройдёт. Грот был мудрым, умел слушать и сострадать. Он не причинял лишних мучений ни ненужными расспросами, ни запоздалыми советами.