Отрывок из книги Мнемоника - Монолог Анны

Анастасия Ульянова Дисс
Есть такая любовь, что в ней обретается
дом,
Обрываются все пути, заканчивается
вокзал.
В этом доме стены – это твоя ладонь,
крыша - твои глаза.

Кирилл Табишев

На открытой веранде становилось ветрено к вечеру. За полночь стемнело, только несколько тусклых фонарей освещали крытое пространство на самой крыше, ближе к навесу стояла Анна, все еще в длинном кремовом платье, опоясанном красной лентой на талии. Я слышала, как мимо меня пробежала няня в детскую. Малыш проснулся, и его нужно было искупать как можно скорее, чтобы прошел ночной жар. Анна отправила в спальню, чтобы набрали теплую ванну, и уже собиралась уходить, но я успела застать ее для важного разговора.
Мне хотелось говорить как можно тише – в доме было слишком много лишних ушей, но я знала, что уже завтра утром мне не удастся вызвать ее на откровения. Она снова закупорит в себе свои переживания, волнения и страхи, от которых потом еще долго не сможет избавиться. Скроет правду не только от чужих людей, мужа и близких друзей, но и от самой себя, станет верить в лучшее лето, которое не за горами, прятать по шкафам листы исписанной бумаги, жечь старые письма. Пропускать важные праздники, чтобы на торжество собиралось как можно меньше тех людей, от которых у нее рябь в глазах и руки стынут.
Я подошла к ней сзади и крепко обняла. Анна повернулась ко мне, вкладывая свои замерзшие пальцы в мои теплые руки.
- Ты видела?
Она спрашивала так осторожно, что и мне невольно стало стыдно, что я являюсь свидетелем той драмы, которая разыгрывалась в их с Сашей доме каждое Рождество и каждые именины.
- Было бы лучше, если бы он перестал приезжать, Аня. – Ее глаза сверкнули на меня, в них задрожали какие-то влажные блестки, она закусила губы и отвернулась в сторону сиреневого сада.
- А что у меня тогда останется? Зачем тогда все это? Для чего?
Я понимала, что она говорила о красивых платьях, красных лентах и жемчуге в волосах. Новых шторах в центральном зале, новом белье в его спальне для гостей, о картинах, которые она развешивала по крупным комнатам, о цветущей сирени за окном, о зубках Мишеньки, которые только что начали прорезаться, о растущих светлых локонах и новых штанишках из вельвета. Обо всем, чем ей так хотелось поделиться с человеком, который приезжал сюда за ней – она впускала его в свой мир, готовая разделить с ним хотя бы подобные мелочи, если уж ничего более не получалось.
- Мне иногда кажется, что все это совсем зря. Он не видит меня, Марина! Не видит!
- Он любил твои иллюзии и твои яркие платьица. Ты дарила ему свет, которого было всегда мало, до безумия мало. Он бы погорел, дай ты ему немного больше. От света ведь прогорают.
- Ты помнишь его пыльные полы пальто? Помнишь? Всегда черные после прогулок по Питерским мостам, карманы, полные оберток от карамельных сладостей, которые он покупал Элли. В последнее время, он приезжал все реже. Я почти забыла, как пахнут его руки.
Она схватила меня за скулы, прижалась к моему лбу своим и плотно закрыла глаза.
- Как бы я хотела быть сейчас в другом месте! Как бы я хотела! Марина! Забери меня, забери!
Она резко отстранилась от меня и широкими шагами прошла к веткам сирени на другом конце веранды. Наступило минутное затишье. Анна с силой сжимала кулаки и мяла ленты на платье. Спустя несколько мгновений ее глаза ярко и резко вспыхнули, ожили, загорелись внутренним светом, только мутным и почерневшим за последние годы.
- Или это не любовь, и все счастье – смешная до слез шутка, и совестно должно быть за каждое сказанное слово, или… - Анна злостно переминала складки на платье, - или все что было, каждая минута, каждое мгновение – не по-настоящему? Дешевые содрогания сердца, которым так легко нашли замену мы оба? Да что же это я, в самом деле! – Руки метнулись к волосам, перекидывая разметавшиеся пряди назад, - Можно ли верить себе на слово, если таким наигранным фарсом кажется все былое! И сейчас – взаправду ли это? – С каждой фразой речь Анны становилось все тише, ненавистней к самой себе, речь ускорялась, набирала темп, руки все больше дрожали, она сбивалась, отворачивалась от меня и снова смотрела прямо в глаза, точно сомневалась – стоит ли, нужно ли было говорить вслух то, что так долго мучало ее последние годы. – Скажи, любим ли мы, или лишь надуманно ненавидим, чтобы сделать больнее, страшнее, ближе?.. Стать ближе? Только веришь ты мне или нет, я с каждым днем все больше чувствую, что мы только отдаляемся, отдаляемся, и только! Стараемся поверить в достойно найденную замену, только если уж в себе я еще скрою этот небрежный обман, то в его глазах я никогда не потеряю это чувство - чувство, что рушим все, что создали. Не знаю, что это, не знаю! Только все еще, когда вижу его, когда он на руки берет сына моего, когда сталкиваюсь плечами с ним в дверном проеме, все еще сердце дрожит у меня, как в лихорадке! Господи, сколько лет уже ушло в никуда, во скольком мы себе изменили! А я люблю его все еще! Люблю! Люблю! И сил моих больше нет ни на что, только как глубже спрятать в себя эту любовь, чтобы не выдать, виду не подать, потому что знаю: не выдержит он, заметит, испортит все! А быть может, - Анна замолчала и потупилась, - может и того еще страшусь боле, что обман, вранье то все. Что уж коли и я бы за ним в полымя бросилась, а он меня уже давно разлюбил, и что не нужна я ему, и не вспоминает обо мне и не думает вовсе. Только и видит во мне, что потухшее напоминание, мысли о том, что противно, о молодости, в которой мы оба, как дьяволята, такое творили, что и подумать совестно. А я люблю! Люблю так, что сердце по ночам грохочет и спать не дает! У меня на втором месяце молоко пропало, и знаю… знаю почему. Только ложь все! Ложь, да и только! – Анна начала громко смеяться, но голос ее оставался таким же тихим, трудноразличимым, почти прозрачным, слова висели в воздухе, и мне было страшно за нее. – Перед Господом постыдиться бы нам, что стенаем при такой роскошной жизни, - она обвела рукой вокруг себя, посмотрела на деревца сирени, обвела взглядом крытую веранду, окна в доме, - а я руки ломаю. Скажи же, не любит он меня, знаю, что не любит? Только зачем я это тебя спрашиваю: уж знаю наверняка, что нет всему тому возврата. Да только ты прости меня, Марина. Я сама бывает, в истерику бросаюсь, как в ледяную воду. – Ее голос совсем затих, она успокоилась, руки плетьми повисли вдоль тела, голова поникла, тело расслабилось и приняло свободную позу, Анна облокотилась о перила позади себя, - Выхожу из этого состояния, а волнения то уж и нет! И полегчало мне уже, уже полегчало… Мне Мишеньку купать надо, все в доме спят уже. Ты тоже иди, тебе отдыхать нужно. Ложь все это, гадкая ложь!
Анна упала в мои руки и громко разрыдалась. Я слышали шаги на лестнице – громкие, звучные, только виду не подала.