ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ - РУССКИЙ ЭТНОС
Раздел 1 - Негероические века
В настоящей главе мы попробуем – на основе очень скудной, к сожалению, информации, - уяснить себе социально-политический облик «русского этноса» во времена, предшествующие «Владимирову крещению».
Уже совершенно ясно, что мы не обнаружим славянской государственности: в предыдущей главе было показано, что все признаки государственного созидания в тех краях в 8-ом – 10-ом веках выводят на норманнский след. Славяноязычные же общности в ту эпоху были политически зависимы. Это признается в национальной летописи, повествующей не только о варягах, но и о том, что часть славян платила дань хазарам, а также о более раннем подчинении Аварскому каганату. Средоточие этого каганата находилось, правда, в Паннонии, а не в землях будущей Киевской Руси, но авары, согласно летописному тексту, «примучили» в том числе дулебов, чьи воины участвовали в походе Олега, - а значит, аварское иго если не охватило полностью, то затронуло все же и «русский этнос».
И все это выглядит закономерным, ибо славяне предстают перед нами в летописном изложении как довольно пассивная общность, спокойно принимающая чужую власть над собой. Олег, согласно ПВЛ, только древлян заставил платить дань военным путем, далее же читаем: «Иде Олегъ на севяры (северян), и победи северы, и възложи на нихъ дань легъку, и не дасть имъ козаромъ дани даяти, рекъ: «Азъ имъ противенъ, а вамъ не чему…Посла Олегъ к радимичем, ркя: «Кому дань даете?» Они же реша: «Козаром». И рече имъ Олегъ: «Не давайте козаромъ, но мне давайте». (115) Вот и все «покорение». Причем так же изображаются в летописи даже самые развитые и доминантные из всех - поляне. Вот летописный рассказ о приходе к власти над ними Аскольда и Дира:
«И беста у него (Рюрика – А. М.) два мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася къ Цесарюграду с родом своимъ. И поидоста по Дънепру, идуче мимо и узреста на горе городокъ. И въспрошаста, ркуще: «Чий се городъ?» Они же ркоша: «Была суть три братья — Кий, Щекъ, Хоривъ, иже сделаша городъ сий, и изъгыбоша, а мы седимъ род ихъ, и платимы дань козаром». Асколдъ же и Диръ остаста в городе семъ, и многы варягы съвокуписта и начаста владети польскою (Полянскою – А. М.) землею, Рюрику же княжящу (между тем как Рюрик княжил – А. М.) в Новегороде…» (116)
Конечно, на деле это не могло произойти совершенно без волевого участия местного населения. В городе или даже «городке» - пусть он и платил дань хазарам или кому-то еще, - была, разумеется, своя, местная власть, которая как-то отреагировала на появление чужеземцев. Но она, значит, решила принять власть этой дружины – выходит, что так. Оспаривать летописную версию не имеет смысла, поскольку никаких следов самостоятельной славянской государственности в те времена, как было уяснено в предыдущей главе, нет. Северяне и радимичи повели себя несколько позже совершенно аналогично. Характерен к тому же и сам вопрос - «Кому дань даете?»: именно «кому», поскольку возможность не быть вообще ничьими данниками для них как бы и не предполагается.
И с этим «образом этноса» исчерпывающе согласуется общеизвестное сказание о призвании варягов.
«… Изгнаша Варягы за море, и не даша им дани, и почаша сами собе владети. И не бе в них правды, и вста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в собе: поищим собе князя, иже бы владел нами и рядил по праву. И идоша за море к Варягом к Руси… Реша Руси Чюдь, Словене, Кривичи и Весь: «земля наша велика и обильна, а наряда в неи нету; да поидете княжить и владеть нами». И избрашася трие братия с роды своими, и пояша по себе всю Русь (т. е. свою дружину), и придоша к Словеном…». (117)
Я не склонен принимать буквально тезис о том, что к чужим князьям обратились для урегулирования собственных усобиц, сколь бы неизбежны таковые ни были (у любой, впрочем, общности, не только у славян и финно-угров). Если бы этим самым «чуди, словенам, кривичам и веси» так уж не хватало элементарного «порядка» (ср. ироническую «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева» А. К. Толстого), то они не могли бы тогда уж, наверное, так быстро «решить сами в собе», что же, собственно, делать. А здесь получается, что варяжских князей призвали совместно четыре общности – две славянские и две финские, - каждая из которых занимала приличную территорию, а также несомненно имела свои обычаи и некие отдельные интересы. Они договорились между собой не о том, где, допустим, проводить ярмарку, а о важнейшем политическом деле. Если это было возможно, то перед нами предстает не аморфная масса, а союз нескольких народностей, располагающий и совещательными, и исполнительными органами… Почему же они не пожелали жить независимо? Возможно – даже «изгнав» в тот или иной момент тех, кому ранее платили дань, были все же недостаточно сильны, чтобы успешно отбиваться от наезжавших то и дело для грабежа разнообразных дружин; а такие наезды случались, наверное, очень часто – викинги тогда все прибрежные территории грабили довольно систематически… И, коли так, - решили, что лучше иметь постоянные даннические отношения с теми, кто будет их не только обирать, но и, выражаясь по-современному, «крышевать», считая своим законным (раз уж их сами позвали) владением. Логика очень здравая.
Но – отметим, - не просто здравая, а, пожалуй, слишком. До утилитарности. Вот оно, еще одно обстоятельство, в силу которого нет смысла искать признаки ГОСУДАРСТВЕННОСТИ у этих людей в обсуждаемый период. Мы видим прагматическое решение общностей НЕгосударственных в тот момент по самой сути своей, по менталитету. Ибо независимость не была для них сверхценной идеей, ради которой они решились бы на долгую и тяжелую войну. Или на то, чтобы – если враг настолько силен, что противостоять ему возможности нет, - покинуть насиженные места и уйти куда-нибудь, но не покориться… Они не поступили как германские народности, скажем, франков, лангобардов, вестготов, метавшиеся по Европе, пытаясь - когда успешно, когда не очень, - создавать свои, свободные и сильные, королевства… Или как большая часть приднепровских остготов, отошедшая под натиском гуннов на запад, чтобы там упорно, до последней возможности, бороться в Италии против византийцев… Словене, кривичи и их финно-угорские союзники, вероятно, предпочли такой борьбе – негероично-разумное данничество.
И вся эта норманнская экспансия в восточнославянские и финские земли – экспансия, воспоминания о которой воплотились в сказаниях о Рюрике, Аскольде и Дире, Олеге, - была с согласия почвенного этноса. А значит – была она относительно мягкой, без сколько-нибудь выраженных черт «иноземного захвата», «ига»…
Казалось бы, это противоречит тому, о чем мы говорили в предыдущей главе. Мы проанализировали былины, в которых виден след ожесточения против варяжского язычества (чьей главной репрезентацией был культ Перуна), и летописные материалы, косвенно указывающие на очень неуютную ситуацию, в которой оказалась варяжская дружина во главе с самими князьями во времена Игоря, Святослава и раннего правления Владимира. Ситуацию, которая вынудила этого последнего креститься и ликвидировать тем самым основную причину для антагонизма между местным населением и дружинниками, в житейском и языковом плане, вероятно, в большинстве своем уже мало от него отличимыми. Но я писал там, что этот антагонизм был результатом постепенного накопления недовольства.
Будь это иначе, случись в 9-ом веке или раньше некое норманнское нашествие, - у летописцев не было бы причин это замалчивать. Да, конечно, ПВЛ – летопись прежде всего династическая, она обслуживала главным образом интересы правившего страной княжеского рода и лишь во вторую очередь являлась общенациональным письменным преданием. Но, имей место на деле некая прямая «оккупация» варяго-норманнами восточнославянских земель, в ней не было бы, на средневековую мерку, совершенно ничего нелигитимного. Подобное в те времена не осуждалось – напротив, было делом доблестным и почетным. Так что если летописный текст не повествует о масштабной военной аннексии, то ее, по всей вероятности, и не было. Да и народная память не сохранила следов сильной боли, ощутимой травмированности в связи с варягами…
И неоткуда было бы, пожалуй, взяться такой травмированности, если норманны, в отличие от авар, ничем особенно почвенный этнос не «примучивали». Этот глагол мы видим, правда, в рассказе о покорении Олегом древлян, оказавших ему, по всей видимости, сопротивление, - за что он и наложил на них тяжелую дань. (118) Но это, на фоне остального, кажется исключением. В целом почвенный этнос не проявлял в те века воли к самостоятельной государственности и спокойно мирился с наличием некоей чужеземной по истокам организующей силы.
И, как бы к этому ни относиться, но факт – и здесь я повторяю сказанное во второй главе: ни в восточнославянском, ни вообще в славянском предании нет ничего такого, что можно было бы назвать «героическим периодом». Ибо ни в летописях, ни в русских народных сказаниях, а также – если взять шире, - ни в одном из славяноязычных письменных или фольклорных источниках мы не находим никаких воспоминаний, например, об экспансии 6-го столетия «склавинов и антов» на Балканский полуостров. Об этом можно прочесть у византийских авторов, но это – за пределами значимых для национального «эго» предысторий, независимо от того, имеют ли славяноязычные нации этническую связь с этими антами и склавинами. Я утверждаю это, учитывая принцип, сформулированный мною еще в предисловии к настоящему изданию: преемственным народ может быть только по отношению к тому, что он хоть сколько-нибудь помнит.
У восточных славян, да и у славяноязычных общностей в целом, не было в те времена воли к созданию государств. Для государственности еще недостаточно иметь некую общественную структуру, позволяющую принимать коллективные решения. Государственность – идеологична по своей природе, она уславливается и тем, что ради нее идут на жертвы, и знаменующей ее – отчасти священной для общности, - символикой, и желанием этой общности иметь ИСТОРИЮ, т. е. цельное, последовательное и тщательно хранимое предание о самой себе.
Славяне же в те века - не активный «субъект истории», а, если возвратиться к тому, что я писал во второй главе, - «фоновый» этнос. И – опять-таки повторяю написанное там же, - не единственный в этом качестве, ибо аналогичную роль играли в раннесредневековых западных государствах, созданных франками, вестготами и лангобардами, соответственно «галло-римляне», «иберо-римляне» и просто латиняне. Ни у тех, ни у других, ни у третьих – сколь бы ни были они в те времена христианскими и культурными, - не было собственной истории. И для грядущих романских – т. е. культурно преемственных именно этим трем общностям, - Франции, Испании и итальянской Ломбардии «варварские» короли и их дружинники явились политически созидающим, государствообразующим фактором – совершенно таким же, как для грядущей России норманны-варяги.
В плане культурности, разумеется, нельзя ставить почвенный этнос будущей Русской земли рядом с латиноязычным населением Галлии, Италии и Испании. Социально-политическая аналогия тут, однако, налицо.
И – вкупе с нею, - еще один очевидный факт: что бы ни думать о славянах той эпохи, они, так или иначе, сумели полностью ассимилировать чужеземные объединения. Как? За счет каких культурных резервов?.. Это соображение – насчет ассимиляции, - является, наряду с одноязычием, ключевым звеном того, что я во второй главе назвал «аргументом культурного минимума». Аргументом в пользу того, что культурная предыстория этноса может оказаться более содержательной и «цивилизованной», нежели считалось до сих пор.
И ассимилировать вышеупомянутый почвенный этнос сумел, получается, все те общности, которые пребывали наряду с ним на той самой будущей Русской земле в течение нескольких веков. Все, за исключением некоторых финно-угорских народностей. Более ранние времена обсуждать не будем, ибо неясно, из каких компонентов составились общности, известные века с 6-го под названием славянских, и насколько они близки генетически: языковая близость исходной родственности не доказывает – ирландцы и шотландцы в большинстве своем издавна англоязычны… И столь же неясно, кто (коллективно) когда и куда в те времена «приходил»… Но в раннесредневековую эпоху «русский» - или поначалу, условно назовем его так, «прарусский», - этнос, по всей вероятности, уже успел поселиться и укорениться на этой территории. И он-то, получается, всех каким-то образом и «пересидел».
Это «всех». правда, может относиться скорее к доваряжской эпохе, ибо начиная века с 9-го очень сомнительно, что было кого пересиживать – иными словами, растворять в себе, - кроме тех самых норманнов. В варяжские времена в тех землях будущей Киевской Руси, на которых, согласно ПВЛ, проживали славяноязычные общности, никаких дополнительных этнических факторов, по всей видимости, уже не имелось.
Правда, и в этом плане полного консенсуса между историками нет. Есть по крайней мере одна модель, в рамках которой утверждается, что в 9-ом – 10-ом веке на интересующих нас территориях жил и действовал еще один сильный этнос – некие и не варяжские, и не славянские «РУСЫ». Я имею в виду модель Л. Н. Гумилева. Вышеупомянутая политическая пассивность славян и сомнение в масштабах воздействия на историю этих мест норманнского элемента побудили его предпринять ту реконструкцию, которую мы сейчас должны будем рассмотреть – именно для того, чтобы убедиться, насколько «лишней сущностью» оказывается, при серьезном критическом подходе, любой такой гипотетический «третий фактор».
Раздел 2 – Фантомная версия
Точку зрения Гумилева я уже вкратце упоминал - см. комм. 3-1(3), - здесь же мы поговорим о ней более подробно. Изложу основные пункты. (119) Согласно этой точке зрения, «русы» были отдаленными потомками народности РОСомонов, которая якобы переселилась в эти края в начале нашей эры из Скандинавии. Они и создали «Русский каганат», посланцы которого побывали в 839-ом году в Ингельгейме и были приняты за скандинавов. Об этом эпизоде мы говорили в предыдущей главе. Аскольд, по версии Гумилева, был правителем и полководцем этих русов и захватил в середине 9-го столетия Киев, до того принадлежавший славянам (надо сказать, что сама возможность городской цивилизации у славян той эпохи историком допускается). До завоевания же Киева центром русов, согласно модели Гумилева, был некий город в Крыму. Это выводится, надо уже здесь отметить, из ненадежного (как было показано мною в предыдущей же главе) источника: из русской и очень поздней редакции греческого жития Стефана Сурожского, где повествуется о нападении «русского» князя Бравлина на Корсунь, Керчь и Сурож в конце 8-го столетия; столица этого князя названа там «Новгородом», и Гумилев (соглашаясь с Вернадским и Артамоновым) считает, что имеется в виду древний Неаполь Скифский в районе современного Симферополя. В Крым же, согласно Гумилеву, этот народ мигрировал из земель, расположенных по берегам Дона и Донца. Впрочем, в другом месте пишется гораздо менее определенно, что русы были населением Восточной Европы, и приводится мнение о том, что они обитали в основном в северной ее части. Правда, дается ссылка и на известную версию (на основе мусульманского источника 10-го столетия) о трех центрах русов, один из которых мог, если так, находиться действительно южнее… Но не будем зацикливаться на внутренних противоречиях концепции Гумилева: основные мои возражения против нее касаются моментов более принципиальных.
Покорив в 9-ом веке Киев, русы, по версии Гумилева, – об этом он прямо не пишет, но это развитием его модели подразумевается, - сделали его своей столицей. Далее, в течение века с лишним, происходит якобы интенсивное смешение двух этносов – русского и славянского, - причем первый был ассимилирован последним («торжествуют славянские обычаи и язык»): смешение это историк объясняет закономерностями этногенеза. Часть русов вливалась в ряды скандинавских варягов: по Гумилеву, Рюрик и Олег – русы и варяги одновременно, варяг – это «профессия». (120) Есть в модели еще такое противоречие, что в одном месте Аскольд назван русом, захватившим Киев, в другом же он и Дир – «прямые потомки Кия», (121) то есть почвенно-славянские, если так, правители города.
Но и это не столь уж значительно. Существуют три принципиальных контраргумента, опровергающие эту модель по самой ее сути. Вкратце я уже высказал их в той же самой предыдущей главе, где говорил о «Русском каганате»; но здесь приведу их более развернуто и сделаю это в порядке возрастания по важности.
Начну с повторения мысли о том, что этот гипотетический народ «русов», происходи он даже когда-то в прошлом из Скандинавии, через несколько веков уже не мог бы иметь столь характерно нордический облик, чтобы его представителей так уж сразу принимали за «шведов».
Затем – более масштабное соображение. До присоединения Киева это государство «русов» обязано было УЖЕ иметь некую «столицу»: пусть город, пусть что-то протогородское, но, так или иначе, некий стратегический и экономический центр, который должен был бы, по идее, являться также традиционным местом проживания правителя и его приближенных… Вряд ли, конечно, в Крыму, ибо Крым – небольшой полуостров, слишком тесный для уживания рядом «каганата» и вассальных хазарских и византийских городов; но пусть не там, а, скажем, в донских землях или где-то еще, должно же было быть некое «сердце» страны! И зачем бы тогда, спрашивается, было эти русам, даже и захватив Киев - и даже условно допуская, что он был уже тогда настоящим городом, - сразу переносить туда столицу, бросив свое органичное средоточие? Ведь русы, по Гумилеву, были уже давным-давно почвенным народом в той земле, где жили, будучи, правда, потомками переселенцев, но очень давнишних: это совсем не то, что варяги конунга Олега, люди еще более или менее новые в восточнославянской земле, которым было, видимо, психологически легко перебраться, во главе со своим предводителем, с новгородского севера в Киев, стратегически очень удобный. Эти последние могли в поиске места для своей основной базы исходить из одной лишь целесообразности. У гумилевских же русов, будь они не фантомом, а реальностью, должна была бы иметься историческая традиция, которая связывала бы их с прежним центром, и неужели они так легко взяли и отказались бы от этой связи? А между тем, согласно разбираемой нами концепции, вся жизнь русов после захвата Киева вокруг него и протекает, прежние же их то ли крымские, то ли донские территории ими как бы совсем забыты. Чем объяснить такой парадокс? Преимущества Киева можно было бы использовать и не перенося туда столицу. Вся схема поведения гумилевских русов есть схема поведения народа, совершенно не почвенного там, где он в интересующую нас эпоху, согласно этой концепции, живет и действует. Более того, так не вели себя даже наши хорошие знакомые, скандинавские варяги: даже у них, при всей чуждости их той земле, в которую они пришли, было естественное стремление зацепиться за некие прочные центры, осесть, обосноваться. За несколько веков любые «варяги» обрели бы психологический и культурный облик почвенной народности и не метались бы по стране, а имели бы устойчивые центры… И потом, этот гипотетический народ неславянских русов не оставил по себе ни следов языка – даже в виде топонимов, - ни следов какой-то отдельной религии… От него осталось не больше, чем может остаться от фантома.
Наконец, если считать, что эти русы были за век с небольшим бесследно ассимилированы, то что это тогда вообще за народ? Ассимиляция – процесс длительный, сложный и к полному исчезновению ВСЕГО, что связано с ассимилируемым народом, не приводит: такой итог контакта двух общностей невозможен, каковы бы ни были особенности этого контакта как процесса. О половцах и более ранних печенегах, хотя ни те, ни другие не блистали культурным уровнем, остались четкие, не требующие интерпретаций сведения даже в таких несовершенных в научно-историческом плане источниках, как русские летописи, ибо половцы и печенеги были реальными народами, имели свои традиции, естественную этническую жизнестойкость и некое коллективное «эго» и проявили, в ходе растворения своего русскими, а позже и татарами, свойственную всем народам сопротивляемость… А русы ее, получается, вовсе не имели, и стоило им завоевать землю полян, как вся их культурная, религиозная, политическая и житейская традиция ухнула туда, как железка в воду… Ну и народ! Даже дикое племя не скапустилось бы полностью под чужими влияниями всего за век с лишним – очень уж малый срок для общности, имеющей органично-почвенные основы.
И дополнительное соображение. В «Слове о полку Игореве», при том, что Русская земля упоминается очень часто и очень любовно, ни Крым, ни район Дона в нее, по авторской раскладке, не входят. Донские земли – это ПОЛОВЕЦКАЯ земля, «поле незнаемое»; а в Крыму готские девы поют, радуясь поражению русских!.. Будь эти территории связаны с истоками термина «русский», была бы и некая традиция воспоминаний об этом, и наш поэт, хорошо исторически подкованный, не изобразил бы их используя столь враждебные метафоры. Достаточно сопоставить его отношение к этим землям с его же отношением к Дунаю, который ведь реально в Русскую землю не входил, но с которым в поэме связано столько эмоций!
Мы видим несостоятельность модели, согласно которой в стране действовал и был доминантным в доваряжскую эпоху некий и не славянский, и не варяжский «русский» этнос. Думаю, незачем пространно доказывать, что, найдись иное построение такого типа, оно было бы не менее проблематичным. Ибо все равно надо – и вряд ли возможно, - было бы объяснить, как же эта общность бесследно ассимилировалась и где был (и куда делся) ее культурный и политический центр.
Итак, остается резюмировать: в предыстории земель, называемых славянскими в летописи, не прослеживается в течение раннего средневековья иной «почвенный», устойчивый этнополитический фактор, нежели славяноязычный. Через эти территории проходили гунны, авары, мадьяры и т. п., но они именно «проходили» и временами сражались – когда успешно, когда не очень, - за обладание теми или иными ее частями, не становясь там, однако, сколько-нибудь этноопределяющим компонентом.
Раздел 3 - Поляне и росомоны
Если вернуться к событийной предыстории, то, постепенно идя от позднейших - уже ознаменованных варяжской государственностью, - времен к более ранним и минуя рассказы о приходе хазар и авар, мы находим единственное, пожалуй, летописное предание «этносозидательного» плана – предание о родоначальниках и основателях.
«И быша 3 брата: а единому имя Кий, а другому Щекъ, а третьему Хоривъ, и сестра ихъ Лыбедь. И седяше Кий на горе, кд; нын; увозъ Боричевъ, а Щекъ с;дяше на гор;, кд; нын; зовется Щековица, а Хоривъ на третьей горе, отнюду же прозвася Хоривица. Створиша городокъ во имя брата ихъ старейшаго и наркоша и; Киевъ. И бяше около города л;съ и боръ великъ, и бяху ловяще зверь, бяхуть бо мудре и смыслени, и нарицахуся поляне, от нихъ же суть поляне — кияне и до сего дни.
Инии же, не ведуще, ркоша, яко Кий есть перевозникъ бысть, у Киева бо перевозъ бяше тогда съ оноя страны Днепра, темь глаголаху: «На перевозъ на Киевъ». Аще бо былъ перевозникъ Кый, то не бы ходилъ къ Цесарюграду. Но сий Кий княжаше в роду своем, и приходившю ему къ цесарю - не свемы, но токмо о семъ вемы, якоже сказають: яко велику честь приялъ есть от цесаря, которого не вемъ и при котором приходи цесари. Идущю же ему опять, приде къ Дунаеви, и възлюби место, и сруби городокъ малъ, и хотяше сести с родомъ своимъ, и не даша ему близъ живущии; еже и доныне наречють дунайци городище Киев;ць. Киеви же пришедшю въ свой городъ Киевъ, ту и сконча животъ свой, и брата его — Щекъ и Хоривъ, и сестра ихъ Лыбедь ту скончашася». (122)
В Новгородской летописи младшего извода пишется: «… и седяше Кыи на горе, идеже ныне увозъ Боричевъ…» (123), но ведь пояснено, что увоз этот именно «ныне». Текста же, в котором Кий был бы прямо назван «перевозчиком», мы не знаем. Но если была такая версия, то логика опровержения в ПВЛ, надо сказать, хромает на обе ноги: просто голословно утверждается, что Кий был принят с почетом неким – и неизвестно, каким, - императором… Впрочем, это не принципиально для нас.
Это сказание многими учеными соотносится с эпизодом, который приводит армянский средневековый историк Зеноб Глак в книге «история Тарона» и который довольно традиционно считается заимствованной и подвязанной к армянскому контексту легендой, исходно отношения к Армении не имеющей.
«И дал [царь Валаршак] власть трем их [братьев Гисанея и Де-
метра, князей "индов", изгнанных из своей страны царем Динаскеем,
а затем убитых в Армении Валаршаком] сыновьям — Куару, Мелтею
и Хореану. Куар построил город Куары, и назван он был Куарами по
его имени, а Мелтей построил на поле том свой город и назвал его по
имени Мелтей; а Хореан построил свой город в области Палуни и
назвал его по имени Хореан. И по прошествии времен, посоветовав-
шись, Куар и Мелтей и Хореан поднялись на гору Каркея и нашли
там прекрасное место с благорастворением воздуха, так как были
там простор для охоты и прохлада, а также обилие травы и деревь-
ев. И построили они там селение и поставили они двух идолов: одно-
го по имени Гисанея, другого по имени Деметра…» (124)
Первый и третий из этих братьев носят имена, отчасти созвучные соответствующим по очередности Кию и Хориву. Область «Палуни» перекликается с «полянами» и по названию, и потому, что там вроде бы «простор для охоты» (ср. «бяху ловяще зверь»). К тому же и здесь имеется контакт с неким правителем (ср. сомнительный визит Кия к «цесарю»). Так что связь этого эпизода с летописным рассказом и в самом деле не исключена. Этноним «инды» напоминает одно из предположительных именований славян - «венды» или «венеды». ЕСЛИ речь в этом отрывке действительно о полянской земле и о Кие, то отметим три обстоятельства. Во-первых, здесь изображается некий конфликт: отцы трех братьев убиты самим этим Валаршаком. К сыновьям он, впрочем, – поскольку наделил их «властью», - относится благосклонно, при том, что они, со своей стороны, принимая его дар, в то же время чтят память отцов, которых он погубил (ибо дают их имена воздвигаемым кумирам). Странноватые коллизии, но мало ли что бывает… Во-вторых, поскольку отцов – двое, то получается, что один из этих трех братьев - сводный. Наконец, в-третьих. Если имел место перенос легенды, то имя армянского царя Валаршака здесь лишь условно; но назван все же именно он. Почему? Вероятнее всего - потому что это было во времена его правления в Армении. Если так, то у нас есть вариант приблизительного датирования: вторая половина 4-го столетия. Валаршак был соправителем армянского царя Аршака в 380-386 гг. (125) А конец 4-го столетия и начало 5-го - эпоха очень знаменательная и увековеченная в целом ряде преданий: и в «Песни о Нибелунгах» (где фигурирует Этцель, т. е. Аттила), и в целом ряде скандинавских источников, восходящих к сказаниям восточноевропейских готов.
И все эти соображения побуждают меня сопоставить рассказ о Кие, Щеке, Хориве и Лыбеди с фрагментом из «Гетики» Иордана, в котором говорится о народности РОСОМОНОВ, упомянутой мною в предыдущей главе. Там я писал, что это единственный «доваряжский» этноним, созвучный «ру(о)си», славянская принадлежность которого дискуссионна, но не исключена.
И дело, кстати, совсем не в полусовпадении этого слога «рос» и летописного этнонима. Частица «рос», как было показано в предыдущей главе, - ложный след, ибо ее невозможно связать с чем-либо достоверно «славянским» в доваряжские времена. И поиск неких «праславянских» реалий на основе данной созвучности - псевдоисторичен. Но по удачному стечению обстоятельств – бывает ведь в жизни и так, - этот след, сам по себе никчемный, привлек внимание довольно многих исследователей к упомянутой мельком общности, фабула сказания о которой (в отличие от ее именования) может иметь реальное значение для предыстории «русского этноса».
Упомянутые росомоны фигурируют у Иордана в мелодраматическом контексте, в истории, произошедшей именно во второй половине 4-го столетия, в истории, в которой мы найдем и конфликт, и мотив сводных братьев. Женщина из этого народа, став женой готского конунга Эрманариха, была заподозрена в неверности и подвергнута мужем жуткой казни, двое же братьев её, мстя за это, смертельно ранили правителя. Вот что пишет Иордан:
«Вероломному же племени росомонов, которое в те времена служило ему в числе других племен, подвернулся тут случай повредить ему. Одну женщину из вышеназванного племени [росомонов], по имени Сунильду, за изменнический уход [от короля], ее мужа, король [Германарих], движимый гневом, приказал разорвать на части, привязав ее к диким коням и пустив их вскачь. Братья же ее, Cap и Аммий, мстя за смерть сестры, поразили его в бок мечом. Мучимый этой раной, король влачил жизнь больного». (126)
Эта история отозвалась в древнегерманском эпосе, и художественным ее изложением мы обязаны скандинавским источникам. Она по-шекспировски драматична в «Саге о Вёльсунгах» (гл. 42-44). СВАНХИЛЬД, дочь Сигурда и Гудрун, становится женой престарелого Ёрмунрекка (Эрманариха), чей злодей-советник – Бикки, - сначала коварно подстрекает Рандвера, молодого сына конунга, к связи с нею (когда тот, просватав, вез ее отцу), а потом доносит Ёрмунрекку; причем даже не совсем ясно, состоялось ли само прелюбодеяние, пишется лишь, что Сванхильд «ласково ему отвечала»… Конунг казнит сына, жену же велит не разорвать, как пишет Иордан, а растоптать конями… У этой степной Дездемоны, однако, были три брата. В той же «Саге о Вёльсунгах» (гл. 43, 44) рассказывается, что двое – Сёрли и Хамдир (ср. Сар и Аммий), - решили отомстить конунгу, третьего же, Эрпа, приходящегося им сводным (ср. процитированное выше армянское сказание), встреченного ими по пути и предложившего им помощь, они почему-то - для пущей героики или так, по привычке, - убили; затем они явились к Эрманариху, сразились с ним и его людьми, отсекли ему руки и ноги (!), но в конечном счете погибли.
В «Старшей Эдде» тот же сюжет затронут в двух песнях: «Подстрекательство Гудрун» и «Речи Хамдира».(127)
Если вспомнить, что мотив трех братьев и сестры встречается и в летописном сказании о Кие, Щеке, Хориве и ЛЫБЕДИ, а также учесть, что «Сванхильд» именно и означает «ЛЕБЕДЬ битв», то будет иметь право на существование гипотеза о том, что в изложенном готско-скандинавском предании мы видим этих четверых… Это мнение скомпрометировано тем, что оно с воодушевленной некритичностью подхватывается фолк-историками; но отсюда еще не следует его безусловная ошибочность. Не будем отвергать эту идею с порога, а порассуждаем.
Самая очевидная несостыковка заключается в том, что в летописном сказании никто не погибает. Но, возможно, братья (если усматривать их прототип в образах тех мстителей – вынося за скобки вопрос о том, двое их было или трое), на самом деле бежали от конунга. Если же так, то дальнейшая их участь не была уже известна готам, они выпали из поля зрения, и общее тяготение эпоса к трагизму могло породить легенду об их гибели… Что касается Лыбеди, то в ПВЛ пишется «… и сестра их Лыбедь ту (в полянской земле – А. М.) скончашеся»,(128) и это подчеркивание несколько подозрительно: оно наводит на мысль, что автор, быть может, хочет разубедить кого-то имеющего основания думать иначе…
Надо учесть, конечно, что в другом месте Иордан, упоминая три народности, которые могут иметь отношение к славянскому этногенезу, ни одну из них не именует «росомонами»:
«… После поражения герулов Германарих двинул войско против венетов, которые, хотя и были достойны презрения из-за [слабости их] оружия, были, однако, могущественны благодаря своей многочисленности и пробовали сначала сопротивляться. Но ничего не стоит великое число негодных для войны, особенно в том случае, когда и бог попускает и множество вооруженных подступает. Эти [венеты], как мы уже рассказывали в начале нашего изложения, — именно при перечислении племен, — происходят от одного корня и ныне известны под тремя именами: венетов, антов, склавенов. Хотя теперь, по грехам нашим, они свирепствуют повсеместно, но тогда все они подчинились власти Германариха…» (129)
Итак, венеты, анты, склавины, и никаких росомонов.
С другой стороны, Иордан пишет, что под этими именами упомянутые им народности известны «ныне», т. е. в шестом веке, а «вероломное племя росомонов» фигурирует у него под четвертым. Из нашего далека это как будто бы почти рядом, но на самом-то деле полтора или два столетия – срок серьезный, за такое время некоторые экзонимы могут и поменяться. Например, тех, кого русские именовали в восемнадцатом веке валахами, мы знаем как румын и молдаван… А история о жене Эрманариха, судя по ее наличию в позднейшем скандинавском эпосе, бытовала в песенных преданиях и, скорее всего, именно из них и стала известна Иордану. А зарождаются такие предания – мы уже обсуждали это, - в устах современников событий, и историк, передавая песенный сюжет, мог подхватить ставшее архаичным в его эпоху название интересующей нас общности.
Имеется несколько этнических трактовок термина «росомоны», но любая из них – не только славянская, а также германская либо возводящая их к тем или иным иранским истокам, - по-своему проблемна. Это хорошо показано в статье И. В. Зиньковской «Росомоны Иордана в свете германской эпической традиции и этимологии». Правда, отмечается, что «германское» направление все же более продуктивно, чем остальные.(130) Но аргументируется это лишь тем, что имена действующих лиц убедительнее всего истолковываются на германской основе. А это – слабый довод, ибо таким же образом можно было бы троянцев – чьи имена в «Илиаде» звучат по большей части совершенно по-гречески, - считать этническими эллинами. Приближать чуждые имена по возможности к своим – одно из устойчивых свойств народного творчества; а сказание в данном случае – германское, ну, и имена соответствующие… Как бы то ни было, автор предлагает все же иную интерпретацию, нежели этническая. По ее мнению, «росомоны» - это социальная прослойка, элита или «люди двора» (лат «rosomoni»=готск. «rohsomannas»): слово «rohsns» по-готски означало «двор» и встречается в готском переводе Библии епископом Ульфилой в 4-ом веке, приблизительно как раз во времена Эрманариха. (131)
Но и тут имеются очевидные неувязки. Во-первых, Иордан именует этих росомонов все-таки «племенем», а «племя придворных» звучит более чем странно. Ладно бы просто «вероломные царедворцы», но почему «племя»? Неужели уж все в окружении конунга были подобны Бикки? Во-вторых, имей это слово такое значение, автор переложил бы его просто-напросто на латынь - «nobiles», скажем… А «rosomoni» - не имеющая смысла для латиноязычного читателя транскрипция, и она была уместна только если термин переводу не поддавался, то есть был именно этнонимом.
Вообще-то историчность этой мелодрамы в связи с готским конунгом ставится под сомнение. У той же Зиньковской отмечается, что имя «Sunigild» носила жена знаменитого Одоакра, положившего конец Западной Римской империи в 476 году (и жившего на век позже Эрманариха), и ее постигла участь той самой росомонской Сунильды-Сванхильд. (132) То есть весь этот сюжет, в принципе, мог быть готами заимствован.
Да, но мы видим, что традиция, которая отразилась в скандинавских источниках, связывает этот сюжет все же не с Одоакром, а с Эрманарихом. И, значит, были тому, по всей видимости, некие реальные причины.
В свете всех этих соображений нельзя исключать из спектра возможностей вариант, что «Сванхильд» в сказании о «Ёрмунрекке» - все-таки перевод «Лыбеди». Тем более если учесть «связующее звено» - армянскую легенду, которая, с одной стороны, перекликается со сказанием о Кие, с другой же – соотносится с германо-скандинавским сюжетом, ибо содержит мотивы и некоего конфликта с правителем, и трех братьев, один из которых – сводный.
Кроме того, желая этнически идентифицировать ту общность, которая могла интенсивнее всего соприкасаться с готами, надо принять во внимание и то, что преемник этого Эрманариха звался уже ВИТИМИР,(133) в пятом же веке у остготов, ушедших под натиском гуннов на запад, были конунги ВАЛАМИР, ТЕОДЕМИР и ВИДИМИР (три брата), а потом был еще и ВИДИМИР 2-ой.(134) То есть налицо имена с окончанием, «мир», звучащим отчасти «по-славянски». Бесспорный факт характерности таких имен у славяноязычных народов относится ко временам намного более поздним; и все-таки в 6-ом веке мы уже видим у антов человека по имени МЕЗАМИР – посла к аварам, который повел себя очень заносчиво и был убит ими. Это описывает византийский историк Менандр Протектор. (135)
Конечно, у германцев имена с этим окончанием («мир» или «мер», что означало «великий») были тоже достаточно распространены. И, учитывая это, более естественно предполагать, что славяне заимствовали тип имен у германцев, а не наоборот.
Но надо, тем не менее, учесть еще один примечательный факт. Дело в том, что у самих готов, начиная с шестого столетия, правителей, чьи имена оканчивались бы на «мир» («мер»), уже не было. Вот список дальнейших остготских королей: Теодорих (Великий), Аталарих, Амаласунта, Теодахад, Витигес, Ильдебад, Эрарих, Тотила, Тейя (после гибели этого последнего остготское королевство было побеждено и уничтожено Византией). ВЕСТготская же династия вообще не знала таких имен. Получается, что они бытовали именно и исключительно у той ветви готов, история которой связана со «славянскими» краями, и именно в период, относительно близкий ко времени их пребывания там; по отдалении же готов от этих земель подобные имена перестали быть им свойственными. В свете этого обстоятельства вопрос о векторе влияния в данном конкретном случае выглядит спорным и неоднозначным.
Наконец - рассудим логически, – очень вероятно, что и наиболее интенсивные языковые взаимодействия (вплоть до влияния на имена правителей), и брачные связи на уровне правящих семейств были у готов в тот приднепровский период в основном с одним и тем же этносом. И если предположить, что вышеупомянутые окончания имен появились (или участились) у готов в приднепровский период их истории в результате тесных контактов с некими, условно выражаясь, «славянами», то эти последние, соответственно, становятся тогда наиболее вероятными в качестве «племени», из которого происходила злополучная жена готского конунга.
Итак эти загадочные росомоны 4-го столетия – упомянутые в источнике совершенно независимом от каких бы то ни было славянских идеологических притязаний, – единственная исторически зафиксированная древняя общность, к которой при этом, ВОЗМОЖНО (я ничего категорически не утверждаю), генетически восходят летописные поляне. Почему именно они? Потому что они были – что очевидно, - сильнее и культурнее всех остальных восточных славян, и именно для них, коли так, вероятнее, чем для иных, предание, связанное с южными краями, значительно более цивилизованными, чем лесной север…
И надо отметить: ЕСЛИ обсуждаемая нами дискуссионная связь полян с теми самыми росомонами действительно имеет место, то она дает нам древнейшую хронологическую веху, до которой простирается – пусть в обрывочно-фрагментарном виде, - предысторическая память самого «русского этноса». Начиная лишь с этой вехи, со второй половины 4-го столетия, можно говорить о неких сущностях, которым он может оказаться сколько-нибудь преемственным.
Раздел 4 - Поляне и древляне
Связь полян по истокам с полустепным югом тем более вероятна, что в самом именовании их прослеживается отзвук миграции из «степей». Если, конечно, не зацикливаться на общеизвестной и, на мой взгляд, наивной летописной этимологии названий «поляне» и «древляне».
В ПВЛ почти в самом начале рассказывается – причем довольно подробно, - о восточнославянских «народностях», о том, которая из них где именно проживает.
«… седоша по Днепру и наркошася поляне, а друзии деревляне, зане седоша в лесехъ, а друзии седоша межи Припетью и Двиною и наркошася дреговичи, и инии седоша на Двине и нарекошася полочане, речькы ради, яже втечеть въ Двину, именемь Полота, от сея прозвашася полочане. Словене же, прешьдъше съ Дуная, седоша около озера Илмеря, и прозъвашася своимъ именемъ, и съделаша градъ и нарекоша и (его – А. М.) Новъгородъ…» (136)
Итак, уже здесь читаем пресловутое «…деревляне, зане седоша в лесехъ», и имя полочан объясняется, трактовки же этнонима «поляне» пока нет.
Потом – между сказанием об аварском иге и описанием нравов разных общностей, - имеется еще фрагмент на тему политической географии:
«Поляномъ живущимъ особе, якоже ркохомъ, сущии от рода словеньска и наркошася поляне, а деревляне от словенъ же и нарекошася древляне; радимичи бо и вятичи от ляховъ. Бяста бо два брата в лясехъ: Радимъ, а другый Вятко, и, пришедша, седоста: Радимъ на Съжю, и прозвашася радимичи, а Вятко седе своимъ родомъ по Оце, от него прозвашася вятичи. И живяху в мире поляне, и древляне, и северо, и радимичи, и вятичи и хорвати. Дулеби же живяху по Бугу, къде ныне волыняне, а уличи, тиверци седяху по Бугу и по Днепру, и приседяху къ Дунаеви. И бе множество ихъ, седяху бо по Бугу и по Днепру оли до моря, и суть городы ихъ и до сего дне, да то ся зовяху от Грекъ Великая скуфь». (137)
Здесь видим интерпретацию названий вятичей и радимичей, о полянах же, хоть они и упомянуты – причем первыми, - в этом смысле пока все еще не сказано ничего.
И лишь много позже – уже Олег захватил Киев, убил Аскольда и Дира, - в связи со сказанием о Кирилле и Мефодии и о славянской грамоте, - читаем:
«…А словенескъ языкъ и рускый одинъ. От варягъ бо прозвашася Русью, а первее беша словене; аще и поляне звахуся, но словеньская речь бе. Полями же прозвашася, занеже в поле седяху, а языкъ словеньскъ бе имъ единъ» (138)
«Полями же прозвашася, занеже в поле седяху…» Здесь летопись противоречит сама себе, поскольку вокруг Киева, согласно ее же тексту «бяше… лесъ и боръ великъ», то есть, уже находясь в этих краях, поляне, совершенно так же, как древляне, «седоша в лесехъ». Наивная логика противопоставления, основанная на «этнонимах», тогда полностью летит… Если только не предположить, что относится она не к той ситуации, когда поляне уже находились в освоенной ими земле, а к некоему прошлому этой общности. Иными словами – к тому, откуда пришли в эти края их предки.
Вот это «откуда» и дает возможность логического осмысления: «поляне» - потомки тех, кто мигрировал когда-то из «поля», то есть из полустепной зоны. То же самое приложимо, кстати, и к другой одноименной общности: к тем «полянам», имя которых дало название Польше.
В свете этого и этноним «древляне» можно истолковать намного более адекватно, чем в ПВЛ. Ведь летописное «деревляне, зане седоша в лесехъ», если вдуматься, - полнейший нонсенс. Тут даже и народно-этимологической логики нет, поскольку «этноним» созвучен не «лесу» (жителей лесов именовали бы, уж скорее, «лесовиками» или, допустим, «лесовичами», если по-старинному), а «дереву». Они как бы «древесные»! Чего ради их так прозвали бы, даже если они и не учились в Сорбонне?..
Формально слово «древляне», казалось бы, схоже более всего с термином «друиды», но то была каста-корпорация по роду занятий, а не этнополитическая общность, и логика словообразования там иная, к нашему случаю отношения не имеющая.
Мне кажется, деревья вообще ни при чем, «дЕревляне» - псевдоосмысляющая модификация, а слово «древляне» означает - те, чьи предки и ранее, ДРЕВЛЕ (вот откуда именование!) жили на Днепре и, допустим, были частично оттеснены пришельцами из степей (возможно, происходящими от тех самых росомонов) к северу. Эти два названия антонимичны не формально-лексически, а по сути (старожилы – пришлые), и в силу этой их смысловой антонимичности, «парности» они, наверное, и оснастились одним и тем же суффиксом.
Раздел 5 - Археологическая неясность
Возвратимся к этнополитической ситуации, которая предположительно имела место в интересующих нас краях в преддверии образования там норманнами государственных формаций. Подвергнув критике модель Гумилева, я уверенно заключил: иные почвенные факторы там не прослеживаются. Но имеются АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ данные, в свете которых этот тезис выглядит шатким. Показания археологии к тому же тем важнее, чем меньше письменных свидетельств; и уж тем более важны они, когда документов нет совсем…
Дело в том, что в Приднепровье в 6-ом – 7-ом веках существовала богатая, изобиловавшая искусно выделанной серебряной утварью материальная культура так называемого Пастерского городища. Эта культура – абсолютно не славянская по типу изделий, как говорит М. Артамонов в книге «История хазар». Он называет неизвестный нам народ, создавший эту культуру, «росами» и считает, что веке в 8-ом славяне «ассимилировали» их: это потому, что в более поздних, несомненно славянских поселениях в той местности, состоявших из «типичных славянских землянок с печами-каменками», следы влияний культуры Пастерского городища обнаруживаются довольно часто. (140)
Я не могу, не имея специализированных знаний по археологии и не изучив обсуждаемого предмета, оспаривать мнение о неславянском характере этих изделий 6-го – 7-го столетий. Вопрос – как же все-таки объяснить это? Ассимиляцию мало констатировать, как делает Артамонов, - надо разобраться, как же она стала в тех обстоятельствах возможна. Каким образом малоразвитая общность, у которой, кроме печей-каменок, ничего не было, сумела ассимилировать куда более продвинутых и искусных соседей? Мы возвращаемся к тому, о чем говорили во второй главе: ассимиляция – это сложнейший процесс, и обуславливается он обычно – что подтверждается многими примерами, - культурным превосходством ассимилирующих, да и тогда не становится очень быстрым, ибо за любой, даже невысокой, культурой стоят люди с традициями и сентиментами. Просто «взяли и ассимилировали» - это не объяснение, это, напротив, еще большая странность, чем, скажем, «разучились», в силу какого-то связанного с войной или голодом регресса, выделывать тонкие вещи из серебра.
КОММЕНТАРИЙ 4-1(5): в первом издании своей книги я предположил возможность именно некоего культурного упадка почвенной общности - включая утрату определенных технологий. Культурные регрессы, писал я тогда, в истории бывали, самый же известный и, пожалуй, самый удивительный из них – тот, который имел место в поздней Римской империи. Достаточно взглянуть на римские скульптуры 4-го и 5-го столетий. Это грубо и неумело выполненные изваяния, которые искусствовед Лев Любимов в своей книге об искусстве Древнего мира сравнивает с «каменными бабами наших степей» (Лев Любимов, «Искусство Древнего мира», изд-во «Просвещение», Москва, 1971; то, о чем я пишу, сопровождается иллюстрациями в самом конце главы «Рим»); куда делась великолепная утонченность времен Августа?...
И мне казалось возможным, что нечто пусть несопоставимое по масштабу, но аналогичное могло произойти к 8-му веку в Приднепровье. Не ассимиляция одного этнического сообщества другим, а процесс упадка некоей отрасли прикладных искусств у восточнославянской общности, ранее сумевшей эту отрасль освоить и развить? И регресс бытовой культуры в целом…
Но сейчас я отказываюсь от этого допущения. Оно наивно, поскольку, будь такое возможно в нашем случае, так бы и посчитали специалисты-археологи – и сам Артамонов в том числе. Если же археологическая преемственность отрицается, - значит, по всей видимости, вещи, найденные в этом Пастерском городище, не только по качеству, но и типологически резко отличаются от достоверно славянских, и объяснить такие отличие одним регрессом невозможно.
Но если здесь не имел место внутриславянский регресс, то мы стоим перед фактом ассимиляции «русским этносом» некоей загадочной народности серебряных дел мастеров!.. И возвращаемся к вопросу: почему, как, благодаря каким культурным ресурсам сумели менее развитые в плане материальной культуры люди растворить в себе значительно более искусных? И растворить практически полностью, так, что и памяти не осталось об ассимилированном народе?
Логичным в этом случае кажется только одно. Наряду с материальной культурой существует и духовная; и, может быть, в этом смысле «растворившая» общность превосходила ту, которую сумела ассимилировать. Я, разумеется, клоню здесь все к тому же: к предположению, что предыстория «русского этноса» была в течение ряда веков христианской. К предположению, которое уже относительно скоро будет подкреплено позитивной моделью.
ПРИМЕЧАНИЯ
(115) Шахматов, ПВЛ, стр. 24
(116) Там же, стр. 21
(117) Там же, стр. 18-20
(118) Там же, стр. 24
(119) У Гумилева («Древняя Русь и великая степь») на считанных страницах (156-162, а также 124-126) – см. прим. 99, - можно найти все ключевые моменты разбираемой нами концепции. Поэтому я считаю правильным, дав это общее указание, обойтись без мелочных ссылок.
(120) Л. Н. Гумилев, «Древняя Русь и великая степь», стр. 174
(121) Там же, стр. 142
(122) Шахматов, ПВЛ, стр. 8-10
(123) Там же, стр. 365
(124) И. Н. Данилевский, «Древняя Русь глазами современников и потомков (9-12 вв)». Курс лекций. «Аспент Пресс», Москва, 1998. Стр. 68
(125) Дэвид Лэнг, «Армяне. Народ-созидатель». Москва, Центрполиграф, 2008. Гл. 7
(126) Иордан, «О происхождении и деяниях гетов» («Гетика»), 129
(127) «Беовульф, Старшая Эдда, Песнь о Нибелунгах», стр. 327-333.
(128) Шахматов, ПВЛ, стр. 10
(129) Иордан, «Гетика», 119
(130) И. В. Зиньковская, «Росомоны Иордана в свете германской эпической традиции и этимологии». Вестник Воронежского государственного университета. Серия: История, политология, социология, 2008, № 2. Стр. 33
(131) Там же. Авторская гипотеза – на стр. 34-35
(132) Там же, стр. 33-34
(133) Артамонов, «История хазар», стр. 50
(134) Иордан, «Гетика», начиная со 199 и до 284 – о периоде времени, в течение которого действовали эти правители. О Видимире 2-ом, сыне Видимира 1-го – 284. О ВиТимире, наследовавшем Эрманариху, Иордан, правда, не пишет ничего.
Окончания имен, надо сказать, варьируются – то «мИр», то «мЕр». Но и это перекликается со славянской традицией, поскольку в летописях и житиях тоже – то «ВладимИр», то «ВладимЕр» или «ВолодимЕр»
(135) «Древние славяне в отрывках греко-римских и византийских писателей по VII в. н. э.» Вестник древней истории.1941. № 1, стр. 230: «Владетели антские приведены были в бедственное положение и утратили свои надежды. Авары грабили и опустошали их землю. Угнетаемые набегами неприятелей, анты отправили к аварам посланником Мезамира, сына Идаризиева, брата Келагастова, и просили допустить их выкупить некоторых пленников из своего народа. Посланник Мезамир, пустослов и хвастун, по прибытии к аварам закидал их надменными и даже дерзкими речами… (Дальше авары, по наущению некоего Котрагига, убили этого Мезамира – А. М.)…С тех пор пуще прежнего стали авары разорять землю антов, не переставали грабить ее и порабощать жителей».
(136) Шахматов, ПВЛ, стр. 6
(137) Там же, стр. 11-12
(138) Там же, стр. 28-29
(140) Артамонов, «История хазар», стр. 293 (включая примечания).