Елизавета Волконская была внебрачной дочерью именитого князя. Много лет назад зажал в сенях покойного Н.П. молодую, дворовую девку, снасильничал. Она понесла. Слух об этом хотя и разнёсся по всей округе, но осуждения не вызвал: на то они и девки, чтобы доставлять усладу. Выгнал отец Параску из дому, узелка в руки взять не позволил. Напутствовал: «Иди шелудивая, откель приблудила». Мать причитала, тянула руки к небу, икону сняла – не помогло. Родила вскорости Паша девочку, повздыхала, перекрестилась, да и отошла в мир иной. Нарекли младенца Елизаветой, по отцу – Васильевной. Сначала по бабкам, да сердобольным всяким мыкалась, болела часто, думала вслед за родительницей уйти, а потом оправилась, налилась как осеннее яблоко и в себя пришла. Вспомнил тут о ней князь – отдал на обучение и воспитание манер знакомой даме, она в ту пору пансионат для неискушённых жизнью девиц держала.
Свою маму Лиза не помнила: ни запаха, ни голоса, ни натруженных рук. Только слышались ей изредка слова шёпотом: «Кабы жизнь тебе мёдом мазана стала». Присыпало время вокруг мукой, всё белым-бело стало.
-Elisabeth, не могли бы вы помочь мне с неправильными глаголами? – обратился к ней худенький мальчик в синем сюртучке. – Я не могу разобраться.
Елизавета встрепенулась и тут же кинулась в который раз объяснять молодому барину особенности грамматической системы англицкого языка. Совсем дитё ещё, сокрушалась втайне она, а глуп, что столетняя колода – сто раз повторишь, и так, и сяк разжуёшь, а через час глядишь – не с ним, будто, урок просиживала. Не доволен был Павел Семёныч, как бы не выгнал – из-за непутёвого сынка своего!
Спала Елизавета в чердачной каморке – под самой крышей, в тепле, в сухости – грех жаловаться. Вместо кровати – сундук, как и полагается. У двери комод небольшой, с резной крышкой лебедями. Белья на три раза сменить, две юбки и четыре кофты с передником – вот и вся зажить. Редко ей удавалось сразу заснуть – поворочается, покрывало ногами скомкает и встанет – в окно глядеть, в непролазную темень. Ей всё казалось, что жизнь её – настоящей Лизы – умчалась куда-то далеко в сторону и что ни делай, как ни молись, ни плакайся, а не найти, не вернуть этого. Вот и Павел Семёныч всё покрикивает: «чудно, говорит, ты, разумница, мого сына грамоте учишь – сколько времени прошло, а он ничего не знамо»! Видно, такова её несправедливая доля, что не удаётся никак в одном доме больше полугода задержаться.
В тот день утро занялось вполне обыкновенное: охая и похрустывая затёкшей ото сна поясницей, прошлёпала босыми ногами Дарья – кухарка. Затем послышалась возня голодных собах, лай, взвизг и, наконец, торопливое чавканье. Удары хлыста по земле – Ванька повёл коров на выпас. И, уже ближе к половине шестого, нервный, капризный окрик хозяина: «Дуська, едрёна ты вошь, где тя носит?». Лиза опустила тёплые ступни на холодный, деревянный пол, натянула халат, соломенные лапти для согрева и, зачерпнув из кадки налитой с вечера воды, ополоснула лицо, грудь и подмышки. Внезапный шорох в углу за печкой заставил было её побледнеть, но она тут же вспомнила, как Матрёна жаловалась на «стыд потерявших, нелюдей» и успокоилась: мышь попусту не полезет. Вздохнув, отрезала кусочек свеклы и легонько растёрла щёки – чтоб не заметно было, что нарочно. Заплела тугую, чёрную косу, убрала под платок. Оделась, просморкалась, сошла вниз – к завтраку.
Ещё не дойдя до столовой с удивлением ощутила лёгкую истому в груди – никогда раньше такого не случалось! И вдруг услыхала голос – незнакомый, с какой-то грозной силой но, в то же время, добрый, ласковый и с некоторой грустинкой. Ей сразу же представился бравый офицер, молодцеватый, высокий, с густыми усами и взглядом исподлобья.
-Проходи, проходи, горемычная. – С лёгкой неприязнью пробормотал Павел Семёныч, отворачиваясь к гостю. – Поглядите, дорогой Андрей Михалыч, вот, о ком я вам позавчерась рассказывал. Елизавета Васильевна. Англичанка, стало быть, и… и музицирует!
-Отчего ж вы, Елизавета Васильевна, даже не взглянете? – Улыбаясь во весь рот, громко спросил незнакомец.
Павел Семёныч понимающе хмыкнул и принялся нарочито шумно хлебать молоко, откусывая огромные ломти ещё не остывшего каравая.
– Скромница дюже! Будто по земле не ступала, царевна заморская, - едва различимо вспыхнули в воздухе обидные слова.
Елизавета, вся раскрасневшись, стояла, теребя край поношенного, но опрятного фартучка. Собралась с духом и несколько резко вскинула голову. И тут же едва совладала с собой – как красив, как хорош собой был Андрей Михайлович! И впрямь высокий, статный, но светлые кудри, серые глаза и усы – защекочут до смерти! Но самое главное – глядели те глаза на неё – Лизу – по-особенному тепло, как брат глядит или…ох, нет!
-Не хотели бы вы в услужение ко мне пойти? Живёт у меня девочка – племянница моя от сестры-покойницы, из нянек выросла давно, вот я и присматриваю, кого поразумнее. А Павел Семёнович на днях вас упомянул, дескать, трудно с сынком его справляетесь. Может, с женским полом легче выйдет!
Лиза перевела взгляд на Павела Семёныча, тот в упор таращился на неё: «благодари, дура, - говорили его глаза, - за то, что не выгнал тебя, как следовало – за никчёмные труды твои, пристроил, благодетелем оказался». Поняла она всю тщетность своих надежд задержаться в привычной уже обстановке, но делать было нечего, да и будущий хозяин всем видом своим обещал не притеснять, к положению её отнестись с уважением. Лишь пронеслась, промелькнула в груди неясная какая-то тревога и тут же пропала…
Влюбилась она, на свою голову, в молодого князя. Хотя и редко виделись они – он всё больше по делам разным разъезжал, но всё-таки и того хватило. Катенька же умной девочкой оказалось, покладистой, отзывчивой – как увидала её, так сразу собачонкой следом начала ходить. Видно по матери сильно скучала, не хватало ей лёгкого слова, тепла.
Елизавета жила одними встречами с ненаглядным своим Андреем Михайловичем: как с утреца самовар поставит, крендельки, оладушки спечёт, посидит-полюбуется на него, да с вечера стянет тяжёлый плащ, тарелку дымящегося борща в комнату занесёт, спросит, об чём читает, да как у Катеньки день прошёл расскажет. И, казалось бы, ничем князь не подал ни малейшего повода распускать такие мысли о нём, но Лиза уже представляла, как они под венец пойдут, да деток народят. Хоромы пятикомнатные продадут и в деревню переедут: будет там Андрей Михайлович письма писать, да делами у себя в кабинете заниматься, а она… О! Она откроет школу для крестьянских детей, будет им помогать, любить, в люди выведет.
Только Катенька не так проста была, как то Елизавете показалось. Давно заметила она это неугасаемое внимание, с которым «учителька» на любезного дядюшку глядела. И не смотря на то, что ей всего-то восемь лет от роду было, решила во что бы это ни стало глупую Лизку на место поставить, да так, чтобы впредь уже неповадно было в князёв, да барычей втюхиваться!
Андрей Михайлович о тех гнусных замыслах ничего не знал, но догадывался, что от сестры – сбежавший из дому со слюнявым корнетом и впоследствии ставшей дешёвой танцовщицей, что-то, но должно было передаться и дочери. Впрочем, он надеялся воодушевить Катеньку на достойное поведение собственным благоразумием и поэтому многое из внимания своего упускал. К Катеньке он относился как к дочери и мечтал, что удочерит её официально, как только найдёт себе подходящую жену. Многое успел он в жизни перевидать за свои неполные двадцать девять лет и ценность Лизоньки ощутил в полной мере, как только увидал её тонкие, неловкие пальчики и горделивую, наполненную женской негой, осанку. Бог с тем, что она – не княжеского роду и молва идёт, будто упёртого слишком нрава. Знает он, почему гонят её из дома в дом – не желает девица с честью своей расставаться, под корявыми пальцами, да обвислыми животами молодость губить. И не замечает ни сальных взглядов, ни грязных намёков. Чиста сама и на то же в других надеется.
«Лизонька как раз из тех женщин, - размышлял он, положив руки под голову, - кто не видит себя в одиночестве: без любимого мужа, детей-сорванцов. Всю себя семье отдаст и тем счастливой будет. А пока то там, то сям жить приходится, как тут мечту какую осуществишь? А ведь есть она – мечта-то! Серьёзная ведь, половину библиотеки, небось, перечитала. Ждёт она простого своего, женского счастья. И недолго ждать осталось! Давно по сердцу ты мне пришлась, лучшей жены и надо. Ах, какими глазами на меня смотрит – и обожание в них, и восторг, и девичья стыдливость… Лизонька, душа моя! Да и Катенька её полюбила – за мать почитает. Разберусь с деревнями, и в жёны посватаю. И как хорошо, что не знает она о наследстве! Не из-за корысти тянется ко мне. Любит дюже».
-Елизавета Васильевна, голубушка! Не пособите ли мне ремень на ранце подтянуть. Пряжка заела – вашим пальчикам сподручнее будет! – Услыхала Катенька тихий голос дядюшки. Чуть с ума не сошла от злости. Тут же скатилась с кровати и тихонько к двери припала. Смотрит, стоит там гадкая Лизка, а дядюшка нежно так улыбается ей. И тут же слова мамкины вспомнились: «Ты, Катька, не буду дурой – дядька твой богат, почище того прохвоста, что ко мне шляется. Мне уже не встать – заболелась я до смерти. Я те записку черкну, с ней к нему пойдёшь. Реви, Богом клянись, по имени-отчеству называй, чтоб к себе взял. Иначе пропадёшь, Катька, я из гроба не встану, не помогу. Только вот, что я тебе скажу! Андрюшка тот – балбес малолетний, только и ждёт, как его какая-нибудь хмуря окрутит. А коль окрутит, не видать тебе, дуре, ни богатств, ни шелков, ни радостей в жизни. Будешь Андрюшкиной зазнобе ноге мыть, да детей их воспитывать. Следи в оба глаза, за всем следи!» Побелела Катенька от собственного яда, да и придумала кое-что. Сама Виновата, Лизка! Нечего было в соблазн дядюшку вводить.
На следующий день Андрей Михайлович как обычно уехал на службу, оставив хозяйничать дома Лизоньку с Катенькой. Елизавета сразу за уборку принялась, потом бельё собрала, на речку пошла. Катенька посидела некоторое время за заданием, быстренько начеркала что-то для отвода глаз и шмыгнула в кладовку – где запасы хранились. Раз-раз и готов гостинец будущим помогателям!
Для начала решила навестить знакомые места – авось, и там найдёт тех, кого надобно. Пошла Катенька туда, где с матерью последние месяцы жила – в отсыревший подвал, пропахший плесенью и нечистотами с улицы. Заглянула в окошко сначала – так и есть! На их, кровати, что мать сама из досок когда-то сколотила, лежали два заморыша – жалкие, худые, одетые в полуистлевшие обноски. Не жаловала их судьба, сразу видно! Мамка с батькой на работу утопали, а детей спать оставили.
Вошла, как к себе домой, выложила гостинцы на чурбачок – половинку круглого хлеба, шматок сала, яблоки сушёные, да туесок с мёдом. Прищурилась хитро, подозвала ребят:
-Ешьте, окаянные!
И сразу домой кинулась – пока Лизка её отсутствия не приметила.
Через месяц мальчишки уже привыкли к Катенькиным подношениям, ждали её, на улицу выглядывали. Захарка и Митяшка жили не с родителями вовсе, а со старой бабкой-обменщицей, которая и дома-то практически и не бывала. Придёт, бывало, чёрствых корок и картофельных очисток набросает, проклянёт и снова пропадёт. Захарка плохо слышал на одно ухо – оглох из-за простуды. И потому, разговаривая, поворачивался всегда левой стороной – там, где над прямой бровкой горела тёмная родинка. Митяшке – младшему – едва сровнялось пять, он был безобразно тощ и, наклоняясь, обнажал из драной рубашонки ряд выступавших рёбер.
Елизавета замечала, что пропадают продукты из кладовки, но посмотрев на Катеньку, решила, что девочке уже скоро в возраст входить, больше еды требуется. И стала добавлять во всю еду топлёного жира, да в тарелки с горкой накладывать. Андрей Михайлович даже пошутил как-то:
-Что-то вы, Елизавета Семёновна, меня как хрюшку откармливать стали! Как бы не пришлось гардероб обновлять вскорости!
-Ах, Андрей Михайлович, право же… как вам такое в голову пришло? А Катенька скоро заневестится, негоже ей в сухом теле оставаться! А уж сколько на её долю выпало – не перечислишь! Не серчайте больно, но борща, да каши вам не пожалею!
Выпалила Лиза и тут же жутко покраснела: как она додумалась употребить такое слово «заневестится»! Что же он теперь о ней подумает? Что непотребного она нрава, раз такие мысли вынашивает и, чего доброго, за свою судьбу беспокоится. «Заневестится» - уж ежели до Катеньки ей дело есть, то до себя – тем более. А как тут не засомневаться, когда она одна-одинёшенька на всём белом свете, а в соседних стенах князь обживается?! Ох, бедовая твоя головушка, Елизавета Васильевна! Только бы он отвлёкся на что-нибудь, не раздумывал!
-Счастливая мне выпала доля – такую помощницу к себе привести! Меня, порой, и совесть мучает: вы и заместо кухарки всё успеваете. А ведь я вас звал только для Катеньки помощь осуществлять.
«Знали бы вы, - успокоилась Лиза. – Сколько я остального для вас делаю, вот удивились бы! Но в том - моя самая большая радость, чтобы удовольствие вам с Катенькой доставить. Нет у меня другого ничего. Хоть бы время застыло, и жизнь моя в таком бы довольстве и прошла!»
Митяшка полюбил Катьку всем своим неискушённым сердечком, не подозревая, какая неизлечимая хворь давно поглотила её сердце. Она приходила обычно два или три раза в неделю ближе к полудню, сияя лучезарной улыбкой, которая очень смущала Захарку – он чувствовал, что не всё тут чисто. Слишком уж сильно потрепала его жизнь: сначала пропал отец, затем – от тяжёлой хвори - умерла мать, наполнив глубокой скорбью детские глазёнки и карман свекрови – долгами. Бабка первое время старалась быть ласковой, жалела их. Но когда последние остатки былого имущества оказались распроданными, превратилась в озлобленную, скупую ведьму, любившую ехидничать и пакостить. Она быстро выдворила их из своего захудалого, но чистого домика, переселив в плесневый подвал и с каждым месяцем появлялась всё реже – до судьбы родных детей своего сына ей больше не было дела. Всё, что могла – она взяла. Теперь старуха собиралась втихую уморить «зверят» голодом – чтобы избавиться от хлопот сейчас и потом. Митяшка всё прощал и в редкие минуты встреч приветствовал мерзкую бабку: «бабочко». Гладил её лоснившееся жиром щёки, плакал, просил забрать отсюда. Его маленькие губки дрожали от того, что он старался не быть «тряпкой» и вести себя по-взрослому. Впрочем, дотрагиваться до себя старуха позволяла крайне редко – обычно она с отвращением отпихивала от себя голодного ребёнка и, убедившись, что внуки выглядят хуже прежнего, удовлетворённо убиралась восвояси, швырнув напоследок кучку объедков, сдобренных смачными ругательствами.
Захарка отворачивался к стене и молча лежал – до тех пор, пока она не уйдёт. Он не раз ходил по рынку, пытался найти хотя бы какую-нибудь работу, хотя бы за еду, но никто не хотел иметь дела с болезненно худым ребёнком. Лишь один раз сердобольный мужик сунул ему в руку ватрушку с творогом – они съели её вместе с Митяшкой. Выпрашивать подаяние, как это делали другие, Захарка не мог – мешали воспоминания благополучного и сытого детства. Только когда брат утром не откликнулся, испугался и, выскочив на улицу, вцепился в рукав первому попавшемуся прохожему:
-Тятенька, пособите на хлеб, братцу совсем худо стало!
-Ах, сорванец, как разыгрует, как разыгрует! Хвалю! Актёром станешь! – Засмеялся бородач, но бумажку из кармана вытянул.
Бумажки хватило на кринку молока, связку бубликов и две горсти муки с отрубями. Митяшка поел, очухался. А через день и Катенька ни с того, ни с сего объявилась. Захарка не задавался раньше времени вопросом, что потребует девочка в благодарность за свои гостинцы. Решил: если совсем уж плохое потребует, убежим, куда глаза глядят. А пока…пусть брат сил наберётся, зима не за горами, а там неизвестно, что будет.
Катенька в это время нет-нет, да и подкидывала дядюшке странные вопросы, которые должны были заронить в его душе непонятную смуту, сомнения. Внешне старалась быть как можно добрее, доверчивее, чтобы никто и думать не догадался, что всё это из её головы берётся. Как вон мамка ругала, да поносила на чём свет стоит «старого козла» и «гниду болотную», а при нём вся такая милая, да ласковая становилась! Бывало, накинет розовый кружевной халатик, искусственный цветок в волосы вставит, губки, щёчки нарумянит и давай: «Я твоя ручная кошечка, ты – мой колючий медвежонок»! И голос до того елейный делает, глазками так поводит – ни за что не отличишь, что всё это она так – играет как бы!
-Дядюшка, а если у мадемуазель нету мужа, а к ней два ребёночка часто приходют, что это означает?
-А если мадемуазель без мужа часто плачет и куда-то еду носит, это она бедным помогает?
-Ах, а можно как-нибудь помочь несчастной мадемуазель, если она без мужа, совсем одна и хочет двух мальчиков часто видеть?
Надо сказать, что Андрей Михайлович очень быстро обратил внимание на странность и недетскость подобного интереса. «Может ли Катенька выдумывать сама такое? Но она же – совсем ещё ребёнок! Да, бесспорно, матушка многое привнесла, но ведь и Катя тогда была очень мала. Неужто Лизонька тому причина?! Моя чистая, прозрачная как хрустальная вазочка Лизонька?»
Тем временем, немного отъевшись, мальчики стали похожи больше на каких-нибудь аристократов, нежели на простых деревенских драчунов. В их чертах начали проглядывать благородные, тонкие линии и какая-то врождённая, внутренняя сила. Сила понимать, прощать. Катенька всё чаще чувствовала раздражение при виде того, как устало и спокойно относится к ней Захарка. «Ноги мне мыть должен, - презрительно собирала им еду девочка. – А вместо того держит себя эдаким щёголем! Ну-ну…Скоро все получат по заслугам. А дядюшка при мне останется и всё своё имущество мне и отпишет. Закажу тогда красивую часовенку у мамочкиной могилки. Слышишь, мамочка?»
Лизонька очень удивилась, когда Катенька привела двух плохо одетых мальчиков и попросила их накормить. Не раз угощала она странников и тянущих к ней пустые руки. Андрей Михайлович быть не против, так что ж? А тут – дети, да ещё и приведённые Катенькой! Какая же она, на самом деле, заботливая девочка.
Проводила ребят на кухню, усадила за стол, засуетилась, поставила перед ними наваристые щи, хлеба нарезала, намазала по куску толстым слоем масла и, всплеснув руками, положила в красивую чашечку вишнёвого варенья. Катенька молча села рядом, внимательно и строго глядя на них троих.
-Ну, приступайте ребетятки, - нервничая проговорила Лиза, беспокоясь о том, как бы не побрезговали – едой-то! От тяжёлых испытаний люди, временами, такую гордость в себе взращивают – просто так помощь и не примут!
Но Захарку и Митяшку два раза приглашать не надо было – в пять минут они умяли всё то, что было на столе и, громко сказав: «Спасибо, мама Лиза», умчались, хлопнув шумно дверью.
-Отчего ж, «мама-то»?! – Ошарашенно пробормотала девушка, по привычке теребя в руках рушник. – Они ведь в первый раз меня только увидали.
«Увидали, - усмехнулась про себя Катенька. – Ещё сказывала, что училась, где мамзелек учат. Уж могла бы при мне хоть иначе разговаривать. Всё-таки, учителька моя, жалованье получает. Увидали! Сразу видно, что за мамаша родила».
-У них всякий, кто брюхо снедью наполнит, батько или мамко, - равнодушно ответила девочка и опасливо сжалась – как у самой нехорошо вырвалось! И оказалась права, потому как Елизавета очень пристально на неё взглянула – не слышала она ранее таких выражений от Катеньки. Ну, да Бог с этим!