Глава 1. Дитяти.
В общем-то, по нашим меркам, они все пухлые, и похожи на шестимесячных младенцев с крайне печальной внешностью. Что, впрочем, не мешает им достигать трёхметрового роста и радоваться жизни.
Язык их совершенно чужд нашему и то, как они сами себя называют – тоже, а потому будем звать их «дитяти» за их карикатурное сходство с земными молокососами.
Несмотря на ярко синие белки глаз, отсутствие радужки, и маленький зрачок гораздо меньше человеческого, со спины и издалека любого из них можно было бы легко принять за человеческого детёныша, неспешно и вразвалочку бредущего вдаль, если бы не липкие кислотно-зелёные вьющиеся «волосы», произрастающие на самом темечке.
Также не слишком человеческими являются кое-какие аспекты их гендерных различий, способ деторождения и фонетика языка.
Непосвящённому человеку может показаться, что с языком у дитятей всё совсем плохо. То ли они просто крайне ленивы, то ли языки их совсем неповоротливы. Независимо от причины результат кажется плачевным – в их языке всего три мычащие звука: «м», «н» и «э»; и один шипящий, что-то среднее между «с» и «ш». Однако на поверку выходит, что звуки в их языке различаются. Притом не только по высоте звучания, но и по интервалу. И что ещё интереснее, информативна даже длительность пауз. Поэтому они очень стараются никогда не перебивать друг друга, потому что так можно неправильно понять собеседника. Из боязни перебить они всё больше молчат. (Вдруг это лишь очень затянувшаяся пауза?!) А чем больше молчат, тем больше вероятность, что непосвящённому человеку со стороны покажется, что с языком у дитятей всё совсем плохо.
Чтобы убедиться в обратном, достаточно взглянуть на их алфавит, который включает тридцать шесть букв, и на грамматический справочник Сунотлу в последнем издании на ста шести каменных плитах. Здесь я должен уточнить, что буду использовать псевдоперевод даже для их имён, просто сопоставляя буквы их и нашего алфавита.
Основной возделываемой культурой у дитятей является овощ, напоминающий нашу обычную земную капусту. Кроме основной функции – еды, у капусты есть побочная – она является кормом для личинок дитятей. И вот тут мы подошли ко второму различию – деторождению. Дитяти откладывают личинки в капусту, те там растут и развиваются, одного вилка как раз хватает на одну особь женского пола, мужская же всегда остаётся недокормленной и недовольной. Через некоторый промежуток времени личинки заворачиваются в кокон, и ещё немного погодя за вылупившимися малышами приходят счастливые родители. Да, они находят детей в капусте.
Ну, а с половыми различиями почти всё как у нас. Только пола у них три: мужской, женский и идеальный. С мужским и женским, я думаю, всё примерно понятно. Идеальный же не нуждается ни в ком для того, чтобы продолжить род.
Идеальный пол обладает чем-то вроде опции непорочного зачатия. И опция эта не даётся с рождения. Она появляется как бы спонтанно, но согласно статистике у наиболее развитых и полезных для общества особей.
В какой-то момент взрослый дитятя, независимо от пола, начинает вдруг чувствовать недомогание, берёт выходной и – вуаля! – назавтра счастливое оно идёт на работу хвалиться перед сослуживцами.
Идеальный пол пользуется крайним уважением и почётом в обществе. Это элита.
Сума же ещё слишком молод и бесполезен – он мужчина.
Глава 2. Сума и огромный оророк.
Сума – это имя. Он такой же пухлый и большой, как и все его соплеменники.
Родился он у идеального Умона, однако вскоре после его рождения Умона умер от старости, и растила его старшая сестра – Уничика. Всё своё детство прожил он в сельской местности, в деревушке Тетолкоо, помогая сестре по хозяйству и в поле.
Как-то ранним утром в один из дней месяца палящего солнца Сума пошёл с двумя своими друзьями на озеро Тетолка, что в восьми камэ на северо-запад от их деревни. На озере была отмель, которая в это засушливое время года отделялась косой от озера, так что озёрные жители не могли перебраться с мелководья на глубину, и их можно было собирать руками.
Ребята прихватили с собой большие корзины для озёрных деликатесов и, оживлённо беседуя о прелестях некоторых знакомых девушек, ведь у них как раз заканчивался постпротубертатный период, вышли из деревни.
Сума для себя давно определился, что хочет устроить семью с Аанечке, которая об этом его намерении пока и не подозревала – но ведь это не главное.
Дорога шла лесом, который звучал и пах летом. Но не успело солнце пройти и десятой части своего дневного пути, как ребята вышли к озеру. Дальше дорога шла вдоль берега: слева нависали холмы, являвшиеся началом горной гряды Шаниту, а направо простиралась водная гладь озера Тетолка.
Нари вдруг промычал, что первым добежит до воды, и рванул вперёд. Анду засмеялся и последовал за другом. Сума продолжал спокойно ковылять, лишь слегка улыбнувшись этим шалостям. Нари и Анду добежали до кромки воды, бросили корзины и, не останавливаясь, врезались в озеро, исторгнув из него при этом мириады блестящих на солнце капель воды.
Сума подошёл к воде, потрогал её ногой и, передёрнув плечами, присел на большой камень невдалеке.
Он обернулся на тропу, уходящую от озера через холмы в горы. Где-то там раньше жил отшельником великий Ора. Как-то ещё младенцем Уничика носила его к этому шаману. Ора сказал: «В воде семя не взойдёт без земли; в земле семя не взойдёт без воды; но вода испарится в небо, и иссохнет земля, и погибнет семя». Звучание слов «сума» и «семя» в языке дитятей было очень близко, но Уничика не знала, как толковать всё остальное, а потому просто пересказала это Суме дословно. Сума тоже не понимал смысла предсказания, но Ора был так велик, что никогда не ошибался, и так мудр, что никогда не говорил прямо.
Мысли об этом предсказании часто занимали слишком много места в голове Сумы, вот и сейчас они отвлекали его от насущных радостей. Его товарищи так задорно плескались и плавали в озере, что и он, в конце концов, оставив свой образ мыслителя на камне, разбежался и плюхнулся в воду.
Но это, вопреки его ожиданиям, не доставило ему никакого удовольствия. Совершенно. И даже наоборот – он больно ударился обо что-то головой.
Сума стоял по пояс в воде и, держась за голову, пытался понять, что случилось. Смотрел в воду перед собой и ничего не видел, как вдруг прямо перед ним брюхом вверх всплыла огромная рыба оророк.
– Анду, смотри! – позвал друга Нари. И друзья с плеском ринулись к Суме. Тот же продолжал молча стоять, приложив руку к голове, и глупо смотреть на белое брюхо рыбы.
– Никак ты рыбку поймал, – сказал Анду, когда все трое оказались рядом. – Большая…
– Огромная, – поправил Нари. Рыба была два с половиной метра длинной. – Это оророк. На берег вытащить надо бы.
– Крепкая у тебя, однако, голова, брат! Такую тушу вырубить, – кряхтел Анду, таща рыбу к берегу за хвост.
– Бока как вздымаются! Нести неудобно будет, – сказал Нари. – Надо приспособу какую придумать.
Кое-как друзья вытащили-вытолкали рыбу на берег. Сума посмотрел на голову оророка:
– Да, за жабры тоже не потащишь ведь. Сделаем носилки.
– Смотри, Сума, здесь как будто что-то написано! – удивлённо сказал Нари.
– Написано?!
– Да, здесь, на боку, – сказал Нари, указывая на белые символы во весь тёмно-зелёный бок рыбы. – С другой стороны ничего нет.
– Ол-ман-кец… – медленно, по слогам разбирал Сума. – Ол-ман-кец… лат. Олманкецлат. Ого! – он присвистнул. – Сын воды. Что за ерунда?!
– Ерунда или нет, надо показать рыбу старосте, – сказал Нари.
– Или шаману? – засомневался Сума.
– Или отпустить, – тихо сказал Анду.
– До шамана гораздо дальше – сдохнет по дороге, – аргументировал Нари.
– До старосты тоже нести не близко, – продолжал сомневаться Сума. – Да глуп ко всему наш староста.
– А ближе всего – отпустить, – мрачно мычал себе под нос Анду.
– Ладно. Делаем носилки – вон два подходящих деревца, несём к старосте, – наконец согласился Сума.
Когда носилки были готовы, и рыба на них погружена, выяснилось, что Анду отказывается нести Олманкецлата в деревню. Не мотивируя. И вообще он как-то сник. Сума почувствовал неладное, но объясняться времени не было, и Сума с Нари потащили носилки вдвоём бессменно, в то время как Анду тащился где-то позади.
Сбежалась вся деревня. Сначала все восхищались размерами рыбы, вторая же волна удивления пошла после прочтения надписи.
Друзья остановились возле дома старосты Хрула. Толпа обступила их плотным кольцом. Вышел староста, гомон стих.
Хрул мельком взглянул на друзей и стал рассматривать рыбу.
– Добрая добыча! – Покачал головой староста. – Вдвойне хорошо, что вы не оставили её себе, а принесли её в дар всей деревне!
В толпе раздались отдельные радостные выкрики, и пронесся единый одобрительный вздох.
– Хорош варёный оророк! – продолжал Хрул. Гул усилился. Он поднял обе руки вверх, призывая этим окружающих к полной тишине. Затем, когда все замолчали, и стало слышно плач младенца в отдалённой хижине, он указал на поляну в центре деревни, и как можно внушительнее возгласил:
– В котёл его!
Толпа ликовала. Друзья стояли, в растерянности глядя друг на друга.
– Послушай меня, о старейший! – громко начал Сума, стараясь перекричать поднявшееся мычание, но это было почти невозможно. – Я осмелюсь спросить, заметил ли ты надпись на боку этой рыбы? О наимудрейший из мудрых! Хрул!!!
Но всё было бесполезно. Всё было уже решено. Хрул, не слыша ничего, скрылся в своей хижине. Толпа подхватила носилки и уволокла их.
– А ты говоришь глуп. Тебя как простачка вокруг мизинчика, – заметил Нари. Сума только промычал что-то невнятное, а затем добавил:
– Я думаю, идеальный Хрул принял неверное решение.
Подошёл Анду и, узнав, что рыбу скоро сварят, значительно повеселел.
Когда они пришли на центральную поляну, котёл уже стоял на огне. Хоть деревенский праздничный котёл и был велик размером, рыба была больше – голова оророка торчала наружу.
– Надеюсь нам как главным добытчикам сегодня перепадёт порция побольше, – пускал слюну Нари. – Налопаюсь на пару дней вперёд.
– Что-то мне подсказывает, что никому ничего не перепадёт, – отрезал Сума.
И действительно, когда вода стала горячей, рыбу стало трясти как в лихорадке, а из её рта стали доноситься стоны. Затем кроме стонов появились какие-то звуки. Звуки складывались в группы – слова. Рыба заговорила на каком-то неизвестном языке.
Все вокруг были ошарашены настолько, что в оцепенении не двигались с места, и ничего не говорили. Только смотрели в растерянности.
А вода становилась всё горячее. Голос рыбы всё громче, поток слов всё быстрее. Пока, наконец, рыба вдруг не превратилась в молодого дитятю, который из последних сил выпрыгнул из котла, но не устоял на ногах и, падая назад, сильно ударился головой о край чана, в котором его только что пытались сварить. Сознание снова покинуло его.
– Ну. Что я говорил?! – спокойно заметил Сума.
Кто-то оттащил новоявленного дитятю от костра:
– Дышит! Живой!
Анду, стоявший неподалёку, снова сделался грустным.
Глава 3. Шиловы.
По паспорту – Владимир Германович Шилов. Для знакомых – Володя. Для друзей – Шило. Студент пятого курса Уфимского государственного нефтяного технического университета. Шилом его прозвали с детства ребята во дворе – и его, и его старшего брата, из-за чего иногда возникала путаница.
Саша – Александр Шилов – был старше него на пять лет. Стоить отметить, что называли их так не за одну только фамилию. Манера поведения и язык были под стать.
Жили они в одном уфимском дворе по проспекту Октября в районе остановки Бульвар Славы. И были задирами, каких поискать. Все знали Сашу Шило и Вову Шило.
Когда братья подросли, слава о них распространилась далеко за пределами родного двора. Годы были неспокойные, каждый промышлял, чем мог. Саша был флагманом, Володя на подхвате. Немного воровали, немного грабили, а когда пару раз чуть не попались, стали заниматься почти честным отъёмом денег у населения. Когда же стало понятно, что у населения отнимать особо нечего, братья обратили свои взоры к государству. И с тех пор дела их пошли гораздо лучше.
Саша организовал строительную фирму и, отваливая процент на лапу нужным людям, выполнял крупные контракты на подряде у города. Саша имел умопомрачительную рентабельность. Просто фантастическую. И вовсе не потому, что был управленцем от бога, а потому, что, во-первых, в его фирме числился один только человек – с окладом в размере МРОТ, без каких-либо премий – подставной директор в действительности шарил по помойкам где-то в районе Черниковки, и не имел определённого места жительства. Этот БОМЖ, естественно, и не знал вовсе, что возглавляет крупную строительную контору с многомиллионным годовым оборотом.
А, во-вторых, Сашина фирма производила великолепное и высококачественное «ничто», которое для города становилось чем-то: построенным или отремонтированным зданием, дорогой, остановкой, рынком и прочее.
Далее деньги, поступавшие на его счета, обналичивались в Московии по льготному тарифу всего в пять процентов, через фирму друга его покойного отца – дяди Коли, который был то ли майором, то ли подполковником «рыцарей плаща и кинжала». Перед смертью отца семейства Шиловых дядя Коля дал ему торжественную клятву позаботиться о двух его сорванцах. «Пропасть не дам», – сказал дядя Коля, и слово своё держал крайне эффективно.
Когда благополучием Саши заинтересовались крупные фигуры, у которых с законом в то время был паритет, но методы гораздо жестче и действеннее, дядя Коля пригласил его к себе в гости на беседу. Он предложил ему временно отойти от дел, занять какую-нибудь хлебную должность в структурах власти – естественно, не без содействия и протекции – и спокойно насладиться плодами трудов тяжких.
Саша внял своему протектору и, вернувшись в Уфу, в энный раз обанкротил своё юрлицо. Немного погодя, он устроился начальником управления сбыта в крупную башкирскую нефтяную компанию. Стал получать хорошее жалованье, женился на милой девушке Наташе.
Но и тут ему спокойно не сиделось – когда через твои руки протекает столько чёрного золота, к рукам просто не может ничего не прилипнуть – свойство у него такое. И с каждым месяцем прилипало всё больше, пока Сашей вновь не заинтересовались.
На этот раз все вместе и сразу: и законники, и воры, и даже местные эсбэшники... Короче, в этот раз Саша попал конкретно. Вы, вероятно, могли бы подумать, что законники на него завели дело, а эсбэшники поставили прослушку, и они дружно стали собирать улики, факты, свидетельства для передачи дела в суд? Это не так. Цель и у воров, и у ментов была одна – деньги. И средства одни – паяльник, утюг, шантаж смертью близких. Сашу преследовали, выслеживали, прессовали, запугивали, в конце концов, как-то объявили в федеральный розыск, и дядя Коля здесь уже ничего не мог поделать. Почти.
Саша снова поехал к нему в гости, постаравшись обеспечить себе максимальную безопасность, насколько это было возможно. Они снова поговорили.
Люди видели, как Саша садился в самолёт обратно в Уфу, а в самолёте его уже никто не видел. Больше его вообще никто не видел. Саша пропал без вести.
Прошло уже больше пяти лет. Наташа погоревала, поплакала, и через три года снова вышла замуж, родила сына Витю. Что поделаешь?! Жизнь.
На первом этапе карьеры своего брата Володя был тенью Саши. Его заместителем почти во всём. Выполнял многочисленные поручения неоднозначного характера, иногда не совсем законные действия в отношении здоровья и благосостояния третьих лиц…
Он был очень молод, но это ему не особо мешало. Даже наоборот. Но, как это часто бывает в молодости, даже хорошее скоро становится постылым, и когда дядя Коля посоветовал им свернуться, это удивительным образом совпало с не так давно сложившимся желанием Володи.
Он скинул с себя обязанности серого кардинала и, бурно отгуляв на свадьбе брата, стал жить в своё холостое удовольствие на накопленные ранее деньги. Володя даже в дни наибольшего достатка не был мотом, а уж теперь тем более, и накопленного ему хватало ровно до ста восьмидесяти трёх лет и шести месяцев. Приблизительно.
Примерно тогда же у него появилась тяга к знаниям, и он поступил в ВУЗ на платной основе, чем сразу сократил срок своей обеспеченной жизни до ста восьмидесяти двух лет. Но это мелочи.
Стоял солнечный июньский день. Вова приехал в университет на любимой «бэхе» третьей модели. Большинство однокурсников считало его мажором и идиотом. Мажором, потому что в таком возрасте – двадцать пять лет – деньги на «BMW» могут дать только богатенькие предки, а идиотом, потому что, имея достаточно денег, чтобы откосить от армии и купить корочку о высшем образовании сразу, он зачем-то ходит на лекции, на практические занятия, готовится к экзаменам, что-то учит, честно сдаёт.
Глава 4. Шило и его первое Искажение.
Володя зашёл в холл своего факультета, сел на подоконник и, так как до начала защиты оставалось ещё полчаса, а он был только четвёртым, решил повторить свою речь и
погрузился в распечатки своего доклада. Но начав читать в тысяча первый раз, он остановился, осознав, что помнит всё наизусть, и «читает» вперёд глаз.
Шило достал карандаш и стал рисовать что-то на обратной стороне листа.
Он был без трёх часов инженер по автоматизации производственных процессов и несказанно этому радовался, полагая, что ничто уже не сможет помешать ему стать дипломированным специалистом.
Как вдруг к нему подошла молодая барышня ангельски милейших черт лица и чертовски притягательного сложения:
– Привет! – пролепетала она.
– Добрый день! – отозвался Володя, и посмотрел на неё долгим вопрошающим взглядом. Когда стало очевидно, что пауза чересчур затягивается, он добавил:
– Чем обязан?
– Меня зовут Оля, – по интонации девушка явно заигрывала. – Но мне нравится, когда меня называют Оленька. Тем более, такие привлекательные молодые люди, как вы.
Она улыбалась вполне себе скромно, говорила же чересчур откровенно для такого неискушённого с виду создания. Володя не помнил, чтобы кто-нибудь когда-нибудь подкатывал к нему так откровенно. Внезапно вместо улыбающейся головы обольстительницы возникла переливающаяся зелёными тонами сфера на тонкой изогнутой шее похожей на металлическую телескопическую антенну.
С одной стороны, Володя давно привык ничему не удивляться и сохранял внешнее и внутреннее спокойствие. С другой стороны, это удалось ему, как минимум отчасти, благодаря стремительной мысли, опередившей все остальные: «Это сон». Ему часто снились подобные странные сны с многочисленными противоестественными преобразованиями.
Некоторые проходившие мимо люди как-то округлились, другие наоборот приобрели чёткие острые грани, третьи – частично исчезли. Стены где-то провалились, где-то вспучились, предметы изгибались, выгибались, искажались… Всё вдруг пришло в движение, даже то, что никогда не должно было двигаться и никогда прежде не двигалось.
– Ты мне давно приглянулся, я всё не решалась подойти, – кокетничала зелёная бусинка на металлической ниточке. Голос её стал гулким, в его звучании появилась басовая составляющая. Гомон голосов вокруг стал отдаваться эхом от всех поверхностей и тем усиливался многократно.
Володя утвердился в мысли, что это сон. Он улыбнулся: так редко, находясь во сне, понимаешь, что это сон. Делай, что хочешь, и тебе за это ничего не будет!
Он хотел протянуть руку и потрогать «голову» Оленьки, как вдруг заметил, что его рука стала золотистого цвета и немного светится изнутри. Ни Саша, ни Вова Шило никогда не грешили наркотиками, кроме разве что травы, но сейчас Вове подумалось, что галлюциногены, вероятно, дают подобный эффект.
Володя поднял и вторую руку, и стал внимательно их разглядывать. Руки не только изменили цвет – форма их стала правильной. Именно такой, какой должна быть. Лучше не придумаешь.
– Что с тобой? Что-то не так? – спросила Оленька. Володя взглянул на неё: тело стало похожим на пылесос «Ракета», на вертикально стоящий правильный цилиндр с ручкой в районе солнечного сплетения и четырьмя колёсиками на спине. Тоже зелёный. Ручка и колёсики – грязно-белые. Ноги постепенно исчезли, и вместо них возник – что бы вы думали?! – ребристый шланг пылесоса «Ракета» с расширяющейся насадкой внизу.
Руки – две телескопические плети в стиле шеи, но потолще.
Володю всё это продолжало забавлять:
– Мне кажется ты пылесос, – сказал он.
– Больной! – вскрикнула Оленька-Ракета. – Нормально я целуюсь, никто не жаловался!
Она развернулась и волнообразно задефилировала прочь на своём шланге, чтобы чуть погодя раствориться в небытии. А вокруг Шила всё вновь стало меняться: теперь уже из непонятно чего непонятно во что. Как в детстве в калейдоскопе.
Вдруг словно озарение в его мозг ворвалось волнительное: «Защиту проспишь!»; и он поспешил закрыть глаза и сосредоточиться на реальности.
Когда он открыл их, он обнаружил себя сидящим на чёрном камне посреди ровной тёмно-серой пустыни под светло-серым небом. Такие же камни-параллелограммы только разных цветов стояли с равными промежутками во все стороны вокруг него.
Это был не университет. Сон затягивался, и Шило начал тревожиться. Он дал себе пощёчину и не почувствовал боли. Это радовало.
Но вдруг он понял, что не совершал никакого действия. И звука никакого не слышал. И не только от пощёчины, но и вообще. Он только подумал, что дал себе пощёчину.
И, нет! Он только думал, что поворачивает голову, чтобы смотреть по сторонам, но не делал этого.
Шило вообще ничего не мог сделать – он не сидел на камне, он был камнем.
Шило снова мысленно закрыл глаза и сосредоточился на ощущении своего тела. Открыв их, он нашёл себя в своём обычном теле. Но всё там же – в серой пустыне посреди разноцветных камней. В правой руке он сжимал свои смятые распечатки, а в левой карандаш.
В небе раздался смех. Сначала далёкий, он всё приближался. Он различил приближающуюся к нему шаровую молнию:
– Приветствую тебя, брат Шило, в моих пенатах! – вещала молния, продолжая смеяться. – Какими судьбами?!
Манера речи шаровой молнии напомнила Володе доктора Ливси из мультфильма «Остров сокровищ». Но было в ней также что-то враждебно испуганное.
Шар приблизился к человеку вплотную и завибрировав стал расширяться и играть красками, пока не превратился в того самого доктора Ливси:
– Вова, друг мой! Могу и так, – сказал он, показывая на всего себя сверху вниз, – если тебе так приятнее.
Шар снова засмеялся.
Глава 5. Детство Майло.
Его звали Майло, и он был шариком.
Это может показаться странным, что у обыкновенного шарика есть имя и при этом такое приятное слуху. Но у всего во вселенной есть своё имя. Даже у «ничего» есть имя, уж у «чего-то» оно быть просто обязано.
Геометрический центр Майло почти совпадал с его центром масс, и поверхность была достаточно правильной, а потому мы могли бы считать его идеальным, пренебрегая всеми этими «почти» и «достаточно».
Но сам он, естественно, о своей идеальности даже не подозревал. И даже немного не так, и гораздо хуже – он не мог делать ничего с корнями «зреть», «видеть», «смотреть»… Глаз у него не было – он же был просто шар. Равно как не было и других органов восприятия или их заменителей. И намёка на нервную систему тоже. Но это вовсе не значит, что Майло был слепым, бесчувственным и безмозглым, как мужья у большинства некрасивых, болтливых и глупых.
Однако чтобы повествование было привычнее и понятнее, я всё же буду использовать чувственные глаголы в отношении предметов, вы уж простите мне мою сентиментальность.
Итак, Майло пребывал в полном покое и расслабленности, потому что все силы, действовавшие на него, были скомпенсированы и уравновешены давным-давно, а изменения, без которых не обходится ни одно существование, протекали так плавно, что были почти неощутимы. Состояние Майло было похоже на медитацию. Длилось оно так долго, что он уже и не помнил, что было раньше. Возможно, так было всегда.
Майло был, как он думал про себя, «очень добрый и хороший шарик». Однако раз он не мог ничего сделать и ни на что не мог повлиять, кому-то может показаться, что его положительность не имеет значения, но это вовсе не так.
Всё то время, что Майло помнил себя, он находился в крайней близости с Лик-чи-таль. По крайней мере, он думал, что её так зовут, ведь он не мог обменяться с ней даже никчёмными девятью байтами информации.
Представлял он её себе приблизительно так же, как вы можете представлять себе море или океан, лёжа в толще воды, и не имея потребности периодически всплывать для вдоха… да и возможности такой не имея. Замечу здесь, что страха Майло не испытывал – и это первое следствие его доброты – ведь безобидной сущности и всё иное кажется безобидным. Пока её кто-то не обидит.
Женский род Лик-чи-таль также был сгенерирован исключительно сознанием Майло. То ли что-то, создавшее его, вложило стереотип, то ли в период своего существования, который он не помнил, кто-то заложил в него это, но Майло считал себя вполне гетеросексуальным шариком. Мысль же о гомосексуальности не то, чтобы пугала его, но доставляла дискомфорт. Такова, по крайней мере, была его официальная позиция для самого себя – достаточная для того, чтобы обходить неудобные мысли стороной.
Лик-чи-таль иногда баловала его, создавая потоки, которые заставляли его перемещаться относительно её центра масс, а иногда даже вращаться вокруг своей оси. Но всё это крайне медленно. Хоть понятие времени было ему не знакомо, но субъективно он воспринимал всё происходившее с ним очень детально и точно, отчего вовсе не становилось скучно, ведь – и вот второе следствие его доброты – он любил Лик-чи-таль.
Ведь любой добрый шарик, находясь в долгой близости пусть даже с нейтральной к нему сущностью, начнёт ощущать к ней привязанность, а со временем проникнется глубже, и убедит себя в чувстве.
Так, медитируя и вальсируя со своей спутницей, Майло вдруг осознал, что он влюблен, а это, в свою очередь, привело к тому, что он перестал быть просто «очень добрым и хорошим шариком». Майло ожил. Он стал «улыбающимся про себя и готовым на всё ради любимой шариком». Оставаясь, однако, при этом и очень добрым, и очень хорошим. Кому-то может показаться, что Майло просто выделывался перед любимой, но это не так.
Лик-чи-таль вскоре не стало.
Продолжение, как говорится, следует.