Варвара Ильинична Сикаморова умирала. Она и до этого умирала уже несколько раз, но в этот вечер она решила умереть окончательно. Мадам Сикаморова была женщиной сильной и решительной, с выпуклым лбом и тонкими губами, что само по себе является признаками упрямого характера. Поэтому её не пугала перспектива холодной мертвецкой и чёрной глубины могилы со свежевыструганным, пахнущим смолой и деревом, крестом. Жажда смерти у Варвары Ильиничны была вызвана страданиями не физического свойства, а душевного. В этих случаях, как известно, смерть не пугает, а обладает сладко-томительным свойством. «Пусть я умру! Пусть мои глаза закроются и моё лицо уже никогда не согреет последний луч заходящего солнца, и радостное щебетание птиц не ворвётся в мой предрассветный сон – думала Сикаморова. – Пусть, зато ОНИ пожалеют!»
«ОНИ» для Варвары Ильиничны были люди, с которыми она несла свой нелёгкий, пахнущий не смолой и деревом, а духами и горячим шоколадом, жизненный крест. В первую очередь – это муж Варвары Ильиничны, Михаил Сигизмундович Сикаморов, и шестнадцатилетняя дочь Алевтина Михайловна Сикаморова. Затем – сестра мужа, старший брат Варвары Ильиничны, две тётки из Самары, кухарка, горничная, ещё одна горничная, которую Сикаморова рассчитала два месяца назад, соседи по квартире и соседи по даче, приходской священник о. Пантелеймон, дворник Егор, садовник, рыночный мальчишка и близкая подруга Варвары Ильиничны – Елизавета Петровна Гребёнка. С завидным постоянством, «ОНИ», все эти долгие, как песня ямщика, годы Варвариной жизни мучали и постепенно изматывали и без того слабое здоровье Сикаморовой. Чёрствые и бездушные люди. Им всем не было никакого дела до её чуткой ранимой души.
В молодости Варвара Ильинична пела. Пела на домашних праздниках, в кругу друзей, среди знакомых и обожателей, и наконец, её голос зазвучал со сцены провинциального театра. Маленький, пропахший жасмином и пылью городок, в котором жила Варвара Ильинична, большим количеством талантов не отличался. Поэтому голос Варвары Ильиничны сразу сделался популярен в среде местных ценителей музыки. Но потом что-то случилось, что-то где-то надорвалось, и вполне недурственное сопрано превратилось в фальшивое, чуть с хрипотцой контральто. И сказочная сирена, к своему ужасу, вдруг зазвучала как старая граммофонная пластинка. Варвара Ильинична была сражена наповал. Именно тогда она подумала о смерти в первый раз. Но молодость и жизнь перебороли в её душе загробный мрак. Варвара Ильинична решила вернуться на сцену. Она стала репетировать и заниматься с прирождённым упрямством, но дело не клеилось. Сказывалось отсутствие поклонников и букетов цветов в гримёрной. Варвара Ильинична приуныла и стала тихонько попивать.
Из затянувшейся творческой паузы не взошедшей звезды оперного искусства, Варвару вывел появившийся на её жизненном небосклоне человек без претензий и особых фантазий. Михаил Сигизмундович Сикаморов смотрел на жизнь трезво и неартистично, и на его, лишённый кулисной романтики, взгляд, Варвара Ильинична, как жена его вполне устраивала. Он сумел добиться согласия и угасшая звезда сцены окунулась в новую для неё атмосферу семейных отношений. Правда, здесь её тоже ожидало небольшое разочарование: оказывается взгляды Михаила Сигизмундовича и Варвары Ильиничны на семейную жизнь не совпадали. Варваре Ильиничне она представлялась как лежание до предобеденных часов в кровати, куда подавался её завтрак, затем занятия вокалом (ведь нельзя забывать и о сцене). Перед ужином – гуляние в саду или в парке (иногда гуляние заменялось сном в беседке) и вечерний чай с близкой подругой, Елизаветой Петровной Гребёнка, с обсуждением последних новостей и сплетен. Михаил Сигизмундович же хотел от неё какой-то хозяйственности, работы по дому, заботы о нём, и прочей обывательщины. Вначале это ужаснуло Варвару Ильиничну. Она даже подумала: уж не умереть ли, но потом пообвыклась и успокоилась. Да и Михаил Сигизмундович махнул на неё рукой, с головой уйдя в бильярд и бридж. Через три года у них родилась дочь. В жизни Сикаморовых ничего не изменилось, только увеличился штат прислуги: появились нянька и гувернантка.
Годы шли за годами, возвращения на сцену у Варвары Ильиничны не предвиделось, она становилась всё более капризной и раздражительной. Вот тогда-то и появились «ОНИ». «ОНИ» стали тем злом, которое искалечило и переломало жизнь Варвары Ильиничны, не дав ей взойти на сцены столичных и, может даже, заграничных театров. В «ОНИ» мог попасть любой, вызвавший хоть чем-то неудовольствие Сикаморовой. И теперь вот она окончательно решила рассчитаться с этими холодными и чёрствыми, как застарелые хлебные корки, людьми, живущими только своими заботами и интересами.
Итак, Варвара Ильинична Сикаморова умирала. Она лежала у себя в спальне, и ей виделось, как её бледное бездыханное тело, облачённое в воздушный кружевной саван, будет лежать в обитом чёрным бархатом гробу с кистями. Заваленная цветами комната будет походить на сказочный ковёр-самолёт, который понесёт её в блистающие дали. Цветы. Да, тогда их у неё будет много. Все эти жалкие антрепренёры и критики будут толпиться в прихожей, и со слезами рвать на себе волосы в бесполезной попытке вырвать из костлявых рук смерти её чарующий голос. А муж? Это ничтожество будет кусать локти, и ползая на коленях, взывать к ней, одновременно проклиная себя за свою чёрствость и невнимательность. Но она будет холодна как мрамор. Поздно! Комок подступил к горлу Сикаморовой, а на глазах навернулись слёзы. Всё-таки ей было очень себя жалко. Варвара Ильинична вернулась к сладкому виденью.
Опухшее от слёз лицо мужа, беспорядок в одежде, пенсне куда-то съехало, а прядь волос недоумённо повисла над ухом. «Варварушка, родненькая, - всхлипывает он. – Как же так? Зачем оставила меня, горемычного. Чем тебе с нами-то плохо было?» «А-а-а! Вон ты как заговорил! - злорадно торжествующе подумала про себя покойница. - А кто был ко мне сух и безжалостен? Получай теперь! Кто, когда я умоляла, принёс мне какой-то антоновки вместо апельсинов? На рынке, видите ли, нет! Сухарь! Теперь сам грызи эту кислятину!» Словно услышав жену, Михаил Сигизмундович взвыл срывающимся голосом и уткнулся лицом в ладони. Сикаморова скользнула взглядом по комнате. «Так, тёток нет. Эти две росомахи ни в жизнь не раскачаются, чтоб приехать. А это кто там за занавеской? Ах, сестра мужа. Тоже ж – пожаловала! Соболезнует, лицемерка! Сама-то небось рада, ей, видите ли, мои занятия пением мешали! Мигрень у неё! Теперь мучайся! Это ты меня своей чёрствостью и жестокосердием в гроб свела! О! Глядите-ка, братик наш дорогой! А что это у нас в руках? Никак цветочки? Ну, хоть мёртвой подарит! А разве трудно было вспомнить, что за день был вчера? Ведь третье же апреля, мой первый выход на сцену! Никто не вспомнил. Потому, что не нужна я была никому. Потом лепетал ещё что-то про больную дочь. А сестра? Сестра тебе не дорога? Вот любуйся теперь на мой хладный труп! Твоих рук дело! А что это там за шум в передней? Кто это? Ах, доченька. Что? Плачешь? А помнишь, как ты меня за мачеху держала? Мама ей: «Доченька! Сходи к Елизавете Гребенке, я у неё вчера шаль свою оставила. А эта мне не нравится – зелёная очень. А ты мне, мол, не могу, маменька, мне экзамен держать завтра, заниматься надо. Неблагодарная! Что теперь эти слёзы? Поздно! Всё теперь поздно. Все вы, пока я жива была, норовили ткнуть меня иголками побольней, да в самое сердце! Теперь оно остановилось и не трепещет более. Вот оно перед вами – маленькая розовая подушечка, утыканная булавками, лежит - не вздрогнет.» Умершая торжествующе посмотрела на собравшихся. Однако, надо умирать.
Варвара Ильинична знала, что в момент смерти перед умирающим проходит вся его жизнь и напрягла память. Сначала было темно. Потом из темноты неясно стала обрисовываться детская. «Вот оно, начинается!» - радостно подумала Сикаморова. В детской Варвара увидела себя, портящей тетрадки старшего брата, за то, что тот не захотел поделиться с ней новеньким серебряным рублём, полученным им на именины. Видение это не соответствовало торжественности момента, и Варвара Ильинична отогнала его. Так, что там ещё? Столовая, буфет. Варя стоит на стуле и ест клубничное варенье прямо из банки. «Опять не то, - с досадой подумала Сикаморова, - да, ну его, это детство. Лучше я про гимназию вспомню.» Теперь из темноты прошлого выступил задний двор гимназии и девочки-одноклассницы, устраивающие Варваре тёмную, за то, что она рассказала инспекторше заведения о том, что девочки пользуются косметикой. «Да что это такое, - возмутилась Варвара Ильинична, - и вспомнить на смертном одре нечего!»
Вдруг у Варвары Ильиничны перехватило дыхание. Из темноты на неё глядели два нахальных глаза. Варвара Ильинична захрипела. Обладатель глаз выступил из темноты, и попал, в пробивавшуюся через стеклянную дверь спальни, полоску света. У Варвары Ильиничны чуть и впрямь не остановилось сердце. Обладатель глаз, честно сказать, выглядел очень странно. Низенькая, круглая, одетая в старый, прямо-таки бутафорского покроя пиджачок, в красном плаще и ботфортах, фигура имела жуткую физиономию. Остренькая бородка и ниточка усов над верхней губой, большой лысый череп и пара вышеупомянутых нахальных глаз. Самым страшным были два маленьких козлиных рожка, торчавших на лбу, и красный цвет кожи с большими чёрными кругами под глазами.
- Ч-ч-что Вам угодно? – еле слышно простонала Сикаморова.
Жуткое создание подошло к кровати и, преглупо хмыкнув, произнесло:
- Мне угодно забрать Вашу душу.
Сикаморова похолодела.
- Как так? Кто Вы такой?
- А вот так, мадам! Я пришёл за Вами потому, что пробил Ваш час. Я – тот, кому люди служат всю жизнь, но кого страшно боятся встретить. Я известен под разными именами, но Вы можете называть меня - господин Пыжиков, чтоб не очень пугаться.
Варвара Ильинична по-прежнему молчала, уставившись округлёнными глазами на незваного гостя.
- Я вижу, Вы удивлены. Ну, что ж, так реагируют почти все, - продолжал Пыжиков, - знаете что: у меня, вообще-то, мало времени, но я согласен подождать. Только Вы уж, пожалуйста, сделайте одолжение, не тяните, ладно?
- Не тянуть с чем? – выдавила наконец Сикаморова.
- Как с чем? С Вашей смертью. Ведь не могу же я забрать Вас, пока Вы ещё живы, - удивлённо произнёс Пыжиков, и усевшись на стул возле кровати, вульгарно забросил ногу на ногу. – Вы не возражаете? – спросил он, вытаскивая портсигар, и не дожидаясь ответа, закурил. Его взгляд рассеянно блуждал по спальне, пока не остановился на трюмо.
- Ах, какие прелестные бусики! Это настоящий жемчуг? Ну, надо же, красота! – восхищённо произнёс Пыжиков, вставая со стула и подходя к трюмо. – А знаете что, Варвара Ильинична, отдайте Вы их мне. Вам ведь они теперь ни к чему. А мне могут пригодиться. Работа у меня знаете какая? Так что - не возражаете? Ну, и чудесно! – сказал Пыжиков и проворно сунул бусы в карман, незаметно прихватив при этом и маленькую изумрудную брошь в виде пчёлки – подношение почитателя купца Зарецкого.
- Н-но на каком основании? - произнесла Сикаморова.
- Пардон? - приподнял бровь Пыжиков.
- На каком основании Вы дерзаете требовать это? – чуть твёрже промолвила Варвара Ильинична.
- Я могу вернуть – засуетился Пыжиков. - Я просто думал, что Вам эти безделушки теперь ни к чему...
- Я о душе, - пояснила Сикаморова, - на каком основании Вы требуете мою душу?
- А-а-а! Вы об этом, - с облегчением сказал Пыжиков, пряча назад в карман наполовину вытащенные бусы. – Ну, как же? По плодам-с, то есть, по делам-с и награда.
- Но, я думала, что за перенесённые мною страдания я достойна.... иного. – возразила Варвара Ильинична.
- Ах, полноте, - поморщился Пыжиков – все так говорят. А какие страдания? Где эти страдания? Да и кто страдал - ещё вопрос. Вы вздорная и капризная женщина. От Вас только боль головная, как с похмелья. Да Вы и страданий-то настоящих не видели! Вот я Вам расскажу. Прошлой зимой, во время гастр...кхм! то есть я, там, в Харькове губил души прожигателей жизни. Ха-ха-ха! – и Пыжиков рассмеялся зловещим мефистофельским смехом. – Так вот, собрались мы там с одним отставным капитаном и акцизным чиновничком метнуть банчишко. Ну, значит, играем. Только вдруг, этот чиновник трефового туза кладёт. Тут капитан как вскинется, весь побледнел даже. «А ну-ка, говорит, милостивый государь, извольте объясниться! Как может у Вас трефовый туз быть, если он и у меня на руках.» И тычет нам этим тузом. Тот, мол, ничего не знаю, да, на что Вы намекаете? Тогда капитан его в охапку хвать, и давай трясти! А у того чиновника по рукавам ещё пол-колоды распихано. «Ах, Вы шулерствовать изволите? – кричит капитан – Так я Вас отучу! Капитана Синюхина ещё никто в карты обманывать не смел!» И, значит, мне: «Держите его, родимого, чтоб не убёг.» А сам нарезал прутиков ивовых и давай этого чиновника ниже спины охаживать! А потом мы его этим самым пикантным местом в сугроб сунули. Так вот, тот, болезный, страдал. Я уж и съехал оттуда, а он всё доктора пользовал! – Пыжиков затянулся, и выпустив облако сизого дыма, довольно улыбнулся, вспоминая о своём участии в наказании незадачливого шулера.
– Да-а, а Вы – мне: страдания. Не было у Вас страданий!
- Но моя любовь к людям? Я много добра делала. Я ведь только тем и жила, что о других болела! – воскликнула Сикаморова.
- Тю-ю! Ну, Вы меня насмешили! – хрюкнул Пыжиков. – Это какое же добро Вы делали? Уж не тогда ли, когда у Вас в имении, у садовника телега сломалась, и он просил Вашим экипажем воспользоваться, чтоб больную жену к доктору свезти? Вы в экипаже ему отказали, а вместо этого пообещали, по случаю, новое колесо на телегу справить. Ничего не скажешь, помогли страдальцу! Или может когда сестра Вашего мужа осталась с детьми одна и, раздав всё за долги, к Вам за помощью пришла? А Вы ей вместо денег добрым советом помогать стали. Покорнейше благодарю!
Сражённая такой трактовкой своих добрых дел, Варвара Ильинична сначала молчала, но потом обратилась к продолжавшему попыхивать папироской и разглядывавшему носок своего ботфорта Пыжикову:
- Я постаралась принять участие в её беде. Но ведь достойнее научить человека жизни, чем оскорблять его честь ссуживанием денег!
- Вот-вот! Вот так все жмоты и говорят! Нет, Варвара Ильинична, что ни говорите, а Вам – со мной! Ваши близкие только вздохнут с облегчением и повторят эту избитую, пошлую поговорку, что, мол, все там будем. Ну, всё. Давайте, умирайте скорее! Я и так через Вас уйму времени потерял!
Сикаморова почувствовала как все члены её отяжелели, а тело раскисло и стало ослабевать. Образ Пыжикова потускнел и стал медленно расплываться. Вскоре от него остались лишь два глаза и правая рука, которой он пытался засунуть за отворот ботфорта флакон с духами. «Неужели это всё? – пронеслось в её размякшем сознании. – Неужели вот так и окончится моя жизнь? Господи, как не хочется умирать!» - внутренне воскликнула Сикаморова, и провалилась в небытие...
* * *
Полчаса спустя, в небольшой, но уютной, обитой серебристо-серым шёлком прихожей, Михаил Сигизмундович Сикаморов отсчитывал пятирублёвые бумажки артисту Пыжикову, стоявшему у зеркала и стиравшему краску с лица влажной губкой. Рядом на столике стояла изящная фарфоровая статуэтка, изображавшая артиста Шаляпина в роли фаустовского Мефистофеля. Великий бас с негодованием смотрел на самозванца.
- Так Вы говорите, она спит? – закончив считать, спросил Сикаморов.
- Спит-спит. Прямо ангелочек! – проговорил Пыжиков, снимая с головы козлиные рожки. – Снотворное проверенное.
- Уж и не знаю, как Вас благодарить! Вы меня так выручили! – радостно сказал Михаил Сигизмундович. – Может хоть теперь она умирать перестанет и всех нас этим мучить не будет! Вот, здесь пятьдесят рублей, как договаривались. И вот ещё два рубля мелочью: от дворника и кухарки. Не побрезгуйте!
- Ну, что ж, давайте мелочью. – снисходительно произнёс Пыжиков.
- Только очень прошу Вас, - поспешно добавил Сикаморов, - никому ни слова!
- А вот тайну хранить я Вам не нанимался! – развязно ответил Пыжиков. – За это извольте ещё красненькую накинуть!
Михаил Сигизмундович вздохнул и полез в карман за деньгами. Шаляпинский Мефистофель криво усмехнулся и прогудел своим немым фарфоровым басом:
Люди гибнут за металл...