Такое трудное бабье счастье. Главы 1-3

Глава первая: Странная женщина

1.
Наде  только-только пошел четырнадцатый, когда случилось то, что, как покажет время, станет решающим в ее будущей взрослой жизни.
Семья Егоровых жила в крохотной (дюжина дворов) деревушке СоснОвцы, в доме в паре десятков метров от колхозного поля, в сотне метров от кромки леса, в пятистах метрах  от мощенной камнем дороги Рыбинск-Углич, в полукилометре от  реки Волга. На околице их деревни, рядом с ручьем, вытекающим из болота и добегающим до Волги,  стояла бесхозная банька. Ее хозяева, еще в далекие довоенные годы, были раскулачены и увезены силой, неизвестно куда. Но перед тем как быть увезенными, они успели поджечь дом. От него уцелела одна страшно почерневшая от огня печь. Сохранившаяся же баня оставалась  бесхозной отчасти потому, что у каждой семьи в деревне уже была их собственная,  отчасти из-за сложившегося в деревне мнения, что в  осиротевшей бане поселилась какая-то нечистая сила. Днем  баня выглядела совершенно обыденно, зато в вечернее и в ночное время замечали, что вокруг нее мечутся какие-то странные огоньки, словно зажженные и зажатые в чьих-то невидимых руках свечи. Поговаривали, что то были души прежних, скорее всего, где-то замученных хозяев баньки.
Где-то в начале пятидесятых  в этой отпугивающей всех коренных жителей деревни баньке вдруг поселилась никому  не известная, незнамо откуда, а скорее всего с большой дороги,  забредшая женщина. Она вела себя довольно странно. Со всеми деревенскими была приветлива,  но необщительна, то есть в разговоры ни с кем не вступала и о себе никому ничего не рассказывала.  Выглядела лет на сорок, фигурой стройна, лицом симпатична, смугла. Те из местных баб, у кого были мужья, естественно, сразу насторожились, усилили бдительность, но, судя по всему, потребности в мужской ласке у этой странной женщины не было, - никому из мужиков предпочтения не оказывала и никого к себе, ни под каким предлогом, не приглашала. Еще заметили, что после того, как она поселилась в бане, загадочные огоньки, доставлявшие беспокойство суеверным деревенским, пропали, как будто эта женщина отыскала для них какое-то волшебное слово: души упокоились. 
Как-то, дело было в конце апреля,  Надя возвращалась из школы и заметила, что эта их новая поселенка пытается вскарабкаться на скользкую, после пролившихся недавно дождей горку с тележкой, а на тележке наполненная водой пара бадеек.  Тропинка скользкая, бадейки, наполненные хотя и не до краев водой, тяжелые, - женщина тужится изо всех сил, а продвижения чуть. И тут что-то подтолкнуло Надю. Преодолев робость, свернула с дороги, подошла к женщине:
-Может, помочь?
Женщина охотно приняла помощь. Вдвоем - совсем другое дело! Уже оказавшись на горке, женщина предложила Наде пройти с ней в ее жилище. Надя не сразу,   преодолев сомнения,  все - таки согласилась. Первое, что сразу бросилось  в глаза: удивительная чистота в предбаннике, какая-то необыкновенная домовитость, как будто на самом деле это была и не баня, а прихожая в настоящих хоромах. Тут были и половички, и вышитые салфеточки, на бревенчатых стенах,  со вкусом подобранные букетики из сухих веточек, брусничного, клюквенного листа, можжевельника. Может, поэтому и царивший здесь запах был вовсе не тот, что свойствен  любым баням, даже если в них долго не моются, – запах несвежего белья, грубого хозяйственного мыла. Здесь же пахло, как в лесу, и Наде, конечно, это понравилось.
А еще она  заметила на прибитых к стене полках ряды глиняных, покрытых яркой глазурью, забавных, каждая на свой лад, поделок-зверушек.
-Откуда это у вас?
-Нравится?
-Да. Очень!
-А какая из них  больше всего?
Надя долго соображала: ей, в общем-то, любо было все. Наконец, решилась, показала на смешно растопырившего передние лапы медвежонка. Женщина сняла медвежонка с полки, подала  Наде:
-Возьми. Это твое.
-А не жалко?
Женщина улыбнулась:
-Нет, ни капельки. Я еще такого наделаю.
-Так это вы?! Сами?!
-Да. Сделаю, а потом продаю.
Теперь стало понятным, куда и зачем женщина почти каждый выходной, с рюкзачком  за спиной, выходила рано утром на большую дорогу, ловила попутную машину, уезжала – иногда в сторону Рыбинска, иногда Углича, - и возвращалась уже поздним вечером.
-А мой папка тоже так умел, - решила похвалиться Надя. – Правда, он не из глины, а из дерева. А лучше всего из коры.
-Интересно. Как-нибудь принеси.
Уже вернувшись к себе и бросив взгляд на скромные отцовы поделки (самого отца не стало уже лет семь назад), ей стало неловко нести и показывать их. До чего же неказистыми они выглядели, если сравнить с тем, что ей только что удалось повидать! И все же она решилась. Женщина, едва взглянула, снисходительно улыбнулась.
-Конечно, твой отец молодец, так, как он далеко не каждый сможет, но если только ты захочешь, я научу тебя настоящему мастерству. Может, даже это когда-нибудь тебе в жизни пригодится. Хочешь?
-Ой, и не знаю! – честно призналась Надя. – Это, наверное, очень тяжело, а у меня и так и по дому и вообще делов много.
-Да, я знаю. Между прочим, я ведь уже давно наблюдаю за тобой. Ты мне нравишься.
-Почему? – застеснялась Надя.
-Ты славная девочка. Много помогаешь матери. Но мои уроки, если, конечно, ты по-настоящему захочешь, не  станут для тебя чем-то очень обременительным. Они доставят тебе  радость.
-Какую радость?
-Радость созидания. Ты ощутишь себя творцом. Ты полетишь. Почти как птица. Даже выше.
Речь, слова, которыми пользовалась эта женщина, показались Наде какими-то не совсем обычными. Простые люди так не говорят. Скорее такое встретишь только в книгах. А Надю хлебом не корми, дай ей только в руки какую-нибудь увлекательную книгу. За уши ее потом от нее не оттащить. Первыми ее книгами были, естественно, русские сказки, потом   увлеклась сказками датского сказочника Андерсена, и, наконец, открыла для себя вроде бы такой далекий от деревеньки Сосновцы и все-таки чем-то показавшийся ей близким, особенно задевающий ее душу мир героев Чарльза Диккенса. Кажется, прочла из Диккенса все, что нашла. Вначале в библиотеке при Охотинском сельсовете, а потом и в «районке» в городе Кошкино, где располагалась ее средняя школа. 
Не удивительно, что эта женщина, судя по ее речи, как будто сошедшая со страниц какой-нибудь, еще не прочитанной Надей книги, возбудила в ней интерес. А от предложения научить ее делать такого же рода забавных зверушек, при всех сомнениях, что и у нее что-то подобное  может получиться, она уже отказаться не могла.
-Ну, и отлично! – обрадовалась женщина. – Тогда давай договоримся так… Я бы  хотела показать тебе весь процесс. С  самого-самого  начала. И до конца. Я как раз на днях собираюсь начать  новую партию. Я тебе скажу, когда  надо, и ты подойдешь.  Хорошо?
2.
Прошло, примерно, три дня, наступило воскресенье, и женщина ( она сказала «Ты можешь называть меня тетей Верой») пригласила Надю проводить ее до верховья ручья.
Они вышли в начале первого, когда Надя уже успела сбегать на скотный, помогла матери разбросать по стойлам  дневную порцию силоса.  В руках у тети Веры пока пустое ведро и лопата. Пока шли, тетя Вера успела расспросить Надю о ее повседневных делах и делишках. Надя поделилась, что читает последнее время « Домби и сын» и что, как ни старается,  не может при чтении удержаться от слез.
-Это хорошо, - заметила тетя Вера, - что ты такая жалостливая. Все люди, какими бы они не родились, богатыми или бедными, красивыми или уродами,  достойны жалости. Им суждено было родиться в грубом, жестоком мире. Важно, однако, людей не только жалеть, но и учить их тому, чтобы, несмотря ни на что,  они могли жить с достоинством, не навлекая на себя насмешек и не вызывая к себе жалости.
-А вы чего-нибудь сами читаете? – поинтересовалась  Надя. Что-то она не заметила, чтобы в тетивериной баньке были какие-нибудь книги, и это ей показалось странным. «Говорит, как по книге, а где же они, эти умные книжки?».
-Нет, - честно призналась тетя Вера. – Я раньше, когда была почти тех же лет, как и ты, буквально пожирала все, что попадется на глаза,  а сейчас я больше читаю книгу под названием «Живая жизнь».  Все, что нас окружает. Это, поверь мне,  намного интереснее.  Но это не значит, что я советую тебе делать то же самое. Все это, я думаю, придет и к тебе со временем. А пока ты просто ученица, «Домби и сын», безусловно, заслуживает, чтобы ее прочли. Очень поучительная книга. Учит тому, что богатство далеко не всегда приносит человеку счастье. Скорее, наоборот, - это очень скользкий, предательский путь к холоду, пустоте.
-Какой пустоте?
Тетя Вера, прежде чем что-то ответить, немного подумала:
-Это пока сложно для тебя. Ты узнаешь об этом позже. Может, даже на собственном примере.
«Интересно, - подумала тогда Надя, - неужели я когда-нибудь смогу быть богатой? Ну, допустим, даже не такой же, как мистер Домби, но все равно».
Они прошли почти с полкилометра вверх по ручью, когда тетя Вера остановилась.
-Ну,  вот и наш Клондайк!
Надя не знала, что такое Клондайк, но, чтобы не выдавать свое невежество,  переспрашивать не стала. Она заметила, что метрах в пяти от русла ручья была уже выкопана достаточно глубокая ямка, слегка заполненная водой, видимо,  от пробивающегося  снизу родникового ключа.
-Здесь замечательная белая глина, - объяснила тетя Вера. – Почти волшебная. Думаю, ценность ее лишь не намного меньше золота. Обычно, чтобы довести глину до такого состояния, чтобы можно было с нею работать, приходится выдерживать до года. Этой достаточно полежать около месяца. Это ли не подлинное чудо?
Она с верхом наполнила этой чудесной глиной ведро, и они вернулись к баньке. В тылу баньки стояло большое деревянное насухо протертое  корыто, куда тетя Вера выгрузила глину. В то же корыто вылила пару ведер заранее приготовленной, чистейшей, без малейшей мусоринки,  родниковой воды.
-Теперь нам придется серьезно потрудиться, - тетя  Вера вооружилась чуть удлиненной, суженной на конце деревянной лопаточкой. – Это самая, пожалуй, тяжелая, не увлекательная часть работы, - создать условия, чтобы глина, пока томится,  могла как следует продышаться, пропитаться энергией. – Тетя Вера энергично заработала лопаточкой, перемешивая содержимое корыта. –  Запомни, эта глина давным-давно уснула. Так давно, что нам даже невозможно себе представить. Миллионы лет.   А теперь мы должны ее пробудить. Это почти, как если бы у меня в руках была сейчас живая вода. Так постепенно из полумертвой,  ко всему безучастной, инертной, едва одушевленной массы,  возникает то, что уже само способно рожать.
 Тетя Вера, ни на миг не прекращая кругообразные движения рукой, продолжала перемешивать, потом толочь, мять, взбивать все более уступчивую, все более поддающуюся ее усилиям глину. Труд, по всей видимости, действительно не самый легкий: на лице тети Веры  выступил пот, ей то и дело приходилось промокать его заранее приготовленным полотенцем. В то же время она не переставала  поучать стоящую рядом с ней Надю.
-Но это совсем как в жизни. Мы все живем почти как во  сне, просто  не замечаем. И надо здорово над собой поработать, чтобы очнуться.
Когда, наконец, прервала работу, взяла в горсть комочек глины, помяла его, передала Наде:
 – Потрогай. Почувствуй, какой она стала.
Наде, в самом деле,  показалось, что глина стала почти как живая, охотно откликалась на любое подавливание ее пальцев.
-И все-таки… Нет, еще мало,  - тетя Вера возобновила работу. – Никогда не останавливайся, если нет полной уверенности, что ты не достигла того, что хотела. Лучше переработать, чем недоработать.
Еще минут десять интенсивного труда. «Ничего себе, - подумала про себя Надя, - это будет даже почище, чем вскопать наши огородные грядки».
-Вот теперь, пожалуй,  готово, - еще раз зачерпнула из корыта, подала Наде.
Глина доверчиво, подобно птенчику,  прижалась к Надиной ладони.
-Почувствовала?…Запомни это состояние. И если станешь этим заниматься, постоянно добивайся именно этого, тогда ты получишь как раз то, что надо…А теперь мне немного помоги.
Тетя Вера прошла к еще одному, насухо протертому корыту, протянула Наде большое сито.
-Держи.
Пока Надя держала сито, тетя Вера нагружала сито почерпнутой ею из корыта глиной, отбирала сито,  дожидалась, когда полностью стечет помутневшая вода, выгружала содержимое сита в сухое корыто. И так пока полностью не освободится первое корыто.
-Считай, самую тяжелую часть работы мы с тобой таким образом проделали. Теперь, когда мы пробудили эту массу от ее долгого летаргического сна, мы должны на какое-то время оставить ее в покое. Пусть она – наедине с собой, с окружающим ее миром, – постепенно придет в себя. Пусть напитается сполна соками, воздухом, ароматами, звуками.
Собрала в охапку орудия труда, - ведро, лопаты, сито:
-Иди и ты. Отдыхай. Спасибо за помощь. Мне понравилось, как ты меня слушала. Из тебя получится настоящая большая умелица... Если, разумеется, ты сама этого захочешь.

4.
Прошло около месяца. Все это время Надя крайне редко виделась со своей новой знакомой. Хотя сама Надя была бы, наверное,  и не прочь просто зайти, поговорить, поделиться своими проблемами, но тетя Вера, кажется, была вовсе не склонна к бездельному празднословию. Она издали приветливо улыбалась Наде, когда замечала ее, могла помахать рукой, словом, так или иначе давала понять, что Надя ей теперь не чужая, однако к себе больше не приглашала и советов по жизни никаких не давала. И это определенно  задевало чуткую, восприимчивую Надину душу. Она даже  чувствовала себя обиженной. Иногда заброшенной, обманутой.
Но всему приходит конец. Пришел конец и Надиным обидам. Как-то вечером она возвращалась со скотного, и тетя Вера сама вышла на дорогу, чтобы встретить ее.
-Что у тебя завтра со временем?
-Ничего!
 На самом деле было «чего»: мать собиралась затеять большую, долго откладываемую стирку, без участия Нади такое важное мероприятие пройти не могло. Надя сразу про себя решила, что с матерью-то она всегда договорится, а вот тетю Веру она пропустить ну никак не может.
-Тогда загляни ко мне. Завтра. Перекусишь  с утра - и ко мне.  Мы продолжим наше обучение.
-Сегодня мы совершим с тобой акт творенья, - первым делом, возвестила тетя Вера, когда Надя явилась к ней в баньку на следующее утро. – Тебе приходилось когда-нибудь что-то лепить? Из глины. Какие-нибудь, может, фигурки.
-Нет, только из снега.
- Я тебе сейчас покажу. Посмотришь своими глазами. А потом попробуешь сама, при мне.
Они сидели за вынесенным из баньки столом, под сенью дикой цветущей в эту пору яблоньки. Этой ночью было ветрено, и  столешница была усыпана опавшими лепестками. Тетя Вера слегка подула, лепестки разлетелись. Теперь на столе была лишь деревянная миска, наполненная с верхом выстоявшейся глиной. Тетя Вера взяла комочек, стала его энергично обминать, пока масса не уплотнилась. Затем, вооружившись скалкой, получила из массы пластину, соединила края. Теперь все выглядело как небольшой, пустотелый мешочек. Смоченной в заранее приготовленной воде ладонью, загладила один край, придав ему уплощенный вид, другой край, наоборот, сначала закруглила, потом слегка вытянула. То, что в результате получилось, стало напоминать чье-то туловище. Теперь тетя Вера стала, один за другим, крепить к туловищу какие-то детали: ушки, лапки. В последнюю очередь – достаточно длинный, с изгибом,  хвост. 
-Кто это, как ты думаешь? 
-Лиса, - почти не задумываясь, ответила Надя.
-Правильно. Только мне бы хотелось…Чтобы это, скорее, выглядело, как любопытный лисенок. – С этими словами тетя Вера  слегка удлинила своему созданию шею и еще более вытянула уши, - и, в самом деле, сразу возникло ощущение, что это еще несмышленое дитя. Далее, плоской стекой еще слегка уплотнила место налепа. – А теперь пусть наш лисенок немного подвялится на солнышке, а ты попробуешь сотворить что-нибудь подобное. Впрочем, твоя фантазия ничем не ограничена. Тебе сейчас все подвластно, ты вправе подарить жизнь любому существу.
Надя немного подумала и решила, что она не станет повторяться: пусть из ее рук выйдет не лисенок, а…Сейчас у них в доме, как бывает каждый год в эту пору раннего лета, - целый выводок цыплят.  Ничего не объясняя своей наставнице (пусть, если, конечно, что-то получится, догадается сама), почерпнула из миски кусочек глины.
Ах, как ей это сразу понравилось! Ощущение прильнувшей к ее ладони еще ни во что не воплотившейся, но, кажется, жаждущей этого воплощения  пока бесформенной массы. Только бы не обмануть эти ожидания. Только бы избежать какого-то уродства! Только бы удалось сотворить хоть что-то достойное!
Сначала, как и следовало того ожидать, глина не поняла, чего от нее хотят, чего добиваются еще неопытные, неуверенные в себе пальцы подмастерья. Нужно было преодолеть и собственную неуверенность и это встречное недоверие, но это оказалось непросто. Все, как показалось Наде, вначале пошло не так, как ей хотелось.
-Не волнуйся, - тетя Вера сочувственно погладила Надю по плечу, - забудь о результате. Доверься собственным пальцам, я чувствую, - они у тебя чуткие, они сами выведут тебя постепенно на правильную дорогу.
То ли это поглаживание чудодейственно подействовало на Надю, то ли сработало что-то внутри нее самой, - Надя действительно успокоилась, ее перестал волновать результат («Что получится, то и получится»), пальцы, показалось, как будто обособились от нее, зажили своей жизнью. Обретя, таким образом,  независимость, стали – чудесным образом - как будто создавать нечто…достаточно близкое тому, что первоначало задумала сама Надя.
Минут через десять в ее руках было подобие цыпленка, немножко, как сейчас представлялось самой Наде, взволнованного, взъерошенного, - может даже самим фактом своего воплощения, кажется, готового вот-вот задать самой мастерице вопрос: « А как это, скажи, вдруг я у  тебя получилось?».
-Молодец,  – тетя Вера взяла Надино творение в свои руки, придирчиво его оглядела. – Есть маленькие огрехи, но главное – в твоем творении есть жизнь. Я не ошиблась,  из тебя получится очень хороший мастер.
А Надю распирала радость. И гордость от сознания, что не упала перед этой уверовавшей в ее способности женщиной лицом в грязь. Ее сейчас распирало желание вновь взяться за глину. Сотворить и как можно скорее что-нибудь еще. Но тетя Вера охладила ее порыв.
-Нет-нет, для начала достаточно. Сейчас тебе кажется, - ты уже овладела, в тебе появилась самонадеянность, а акт творчества это всегда  вначале неуверенность и страх, что у тебя ничего не получится. Вначале это всегда пустой, отпугивающий тебя лист. Творение, запомни,  это всегда что-то новое, неизведанное, оно не терпит единообразия, штампа. Штамп – это всегда халтура. Иначе говоря,  это – смерть.
Она водрузила Надиного цыпленка на стол, взяла в руки своего слегка подвялившегося на солнце лисенка.
-Сейчас у него прорежется голос.
Теперь в ее руках была крохотная палочка с заостренным концом. Она сделала этим кончиком несколько надрезов на спине игрушки. Потом прижала лисенка к вытянутым губам,  и  лисенок как будто ойкнул от удивления. Кажется, неудовлетворенная звучанием, сделала такие же надрезы по бокам игрушки. Еще раз  испытала, - звук получился более громким, убедительным, это было уже, скорее, не удивление, а выражение  радости по поводу всего лисенком увиденного, им к этому мгновению изведанного.
-Надюха-а-а! – до Надиного уха донесся голос матери. Надя вспомнила, что мать отпустила ее не больше, чем на час. Ее все-таки поджидала стирка.
-Ой! – Надя огорчилась почти до слез. Ну, до чего ж не хотелось покидать сейчас свою наставницу! – Мамка зовет.
-Ничего, иди. Наши питомцы еще пару дней пусть посушатся. А потом начнется обжиг.  Сотворенное надо закрепить, иначе оно будет нежизнеспособно. Приходи, покажу тебе, как работать с печкой. 

5.
Печка была крохотной: на ее поддоне  помещалось не более трех десятков глиняных заготовок. Каркасом ей служила мелкосетчатая железная арматура; снаружи ее, снизу и сверху, опоясывали два стальных обруча, а изнутри кирпичная футеровка. Печь, оказывается, можно было разбирать и собирать, но об этом Надя узнает немного позже.
К моменту, когда Надя подошла, поддон в печке  уже был  загружен  поделками самой тети Веры. Однако среди них красовалось и первотворение Нади, - ее по-прежнему взволнованный, как будто еще продолжающий сомневаться в целесообразности  своего появления на свет цыпленок.
Надя удивилась, - откуда у тети Веры такая печка, и та ей объяснила:
-Кое-что я постоянно вожу с собой, - ведь это мой кусок хлеба. А кирпичи, ровно такие, такой формы, как мне надо,  я смастерила сама из той же глины, что и у наших с тобой деток. 
-Да, это уже технология, - продолжила  тетя Вера чуть позже, когда уже разжигала печь. – Кому-то она покажется далеко не самой увлекательной частью процесса, но в творении нельзя ничем пренебрегать, что-то возвышать, что-то принижать. Здесь все исключительно важно. Не подымешь температуру до нужной точки, или, наоборот, переборщишь, - все, что было рождено твоим вдохновением, уйдет насмарку. Окажется выброшенным на помойку. Да и природа самого огня, что его порождает, тоже далеко не пустяк. Кто-то топит углем, кто-то, что еще хуже, - нагревает печь электричеством. Я делаю это только особой породы дровами. Теми, которые дают особенно ровное нагревание и издают при этом особый дух. Дух живого леса, природы. Я потом тебе все-все покажу. – Она чиркнула спичкой, подожгла щепу в печи. Огонь занялся очень быстро, видимо, положенные раньше, мелко наколотые дрова были просмоленными и очень сухими.
-Что касается температуры…Конечно, можно пользоваться градусником, но я приучилась это делать по-другому. – Она выдернула у себя один волос. – Вот мой градусник. Я держу его…- Она поднесла волос к самому устью печи, сейчас не прикрытому заслонкой. – Видишь, с ним ничего не происходит? Значит, надо еще подтопить. Когда он на этом расстоянии начинает обугливаться, - температура та, что надо. Игрушки после обжига будут прочными и звонкими.
Когда еще через несколько минут  выдернула у себя волосинку и та действительно стала быстро таять на глазах, тетя Вера закрыла устье заслонкой.
-Ну, вот теперь как раз то, что надо. – Коснулась ладонью накалившейся стенки печи. – Хочешь потрогать?
-Обожгусь.
-Не обожжешься. Моя печь умная. Она знает, что ее задача не отапливать помещение, а хранить равномерно тепло.
Надя, наконец, решилась проверить правоту тети Веры: осторожно приложила свою ладошку к стенке печки. Действительно! Чудо какое-то. Печка, Надя видела это собственными глазами, была багровой от жара, но стенка была относительно негорячей, во всяком случае, не обжигающей.
Домой Надя вернулась,   когда уже начало темнеть.
-И где же это ты весь день проваландалась? – недовольно проворчала мать.
-С тетей Верой.
-«С тетей Верой»,  – мать явно заревновала Надю. – И чем же это, интересно, вы там с ней занимались?
-Игрушками.
-Игрушками?... Ох, смотри, Надюха, доиграешься на свою голову. 
Мать ворчит, а в Надиной голове сейчас одно: «Что-то  будет с моим цыпленком? Каким-то он, в конце концов, получится?».
Оказалось, что ее цыпленку еще предстояло пережить  целую цепь превращений. Задымление на хвойных опилках. Приготовление глазури из красной глины ( это было далеко не просто, здесь было столько тонкостей!), нанесение глазури тонким слоем на игрушку, еще один обжиг, потом роспись надглазурными  красками (которые предварительно тоже нужно было приготовить), для закрепления которых, чтоб не осыпались,   придется проводить еще один обжиг. Мамочки родные! Зато, когда окончательно готовый,  одетый в нежно-желтые тона  цыпленок оказался  на Надиной ладони, - сколько же радости она при этом испытала! И какой наплыв веры в себя! В свои возможности. Что все это чудо ей по силам.
Весь достаточно протяженный остаток лета Надя посвятила изучению, а потом и совершенствованию ремесла. Она делала это с охоткой, а тетя Вера с удовольствием посвящала свою окрыленную ученицу во все сопутствующие сотворению поделок премудрости.
Однако лето прошло, настала пора идти в школу, теперь свободного времени у Нади было в обрез. На всем, что связано с тетей Верой, это, разумеется, не могло не сказаться: Наде все реже и реже удавалось улучить момент, чтобы сбегать в баньку, проведать свою щедрую наставницу, и уж тем более – получить какое-то еще наставление. Впрочем, в наставлениях Надя, кажется, больше и не нуждалась. Если б учение было поставлено на официальную ногу, тетя Вера без колебаний вручила бы своей ученице полноценный диплом, да еще с отличием - настолько хорошо она за прошедшее лето все усвоила. Даже в чем-то, во всяком случае, в фантазии, выдумке, когда речь заходила о персонажах их поделок, она – пусть совсем на немного -  превосходила свою учительницу. На то, что Надя посещала ее все реже и реже, тетя Вера также ни капельки не обижалась, наоборот, даже поощряла ее, чтобы не запускала нормальную школу.
-Учись, девочка, не ленись. Жизнь человеку только на то и дадена, чтобы он постоянно чему-то учился. Постоянно к чему-то шел. Осваивал, открывал  для себя новое, неизведанное.
Настал пасмурный, дождливый октябрь, и встретившаяся как-то у продмага в Охотино тетя Вера попросила Надю:
-Загляни ко мне сегодня  вечерком.
-Ну вот, Надюша, - таким обращением встретила она Надю, - так получается, что мне надо срочно уезжать. Настало нам время расставаться.
«Ну, вот тебе раз!» – подавленная этой новостью, только подумала Надя. Но невысказанное огорчение не могло не отразиться на выражении ее лица, и глаза ее увлажнились от невольно выступивших слез. Тетя Вера, конечно,  не могла не заметить этого.
-Не плачь. Так надо, – по-матерински обняла Надю, та уткнулась своим влажным лицом в ее живот. – Все будет нормально, девочка. Ты сильная. Ты избранная. У тебя есть характер. Рано или поздно это проявится. Ты не упадешь… А если и упадешь, - обязательно подымешься…
-А теперь послушай меня,  - тетя Вера показала на то, во что превратилась ее чудо-печка: отдельные железки, полоски, скобы, крепления, аккуратно уложенные кирпичи, все это теперь покоилось в огромном деревянном корыте с приделанными по торцам железными ручками. В отдельном мешочке – весь тот мелкий, разнообразный инструмент, которым она пользовалась при работе над игрушками. И еще отдельно – пакетики с сухими красками. -  Пусть это полежит где-то у тебя. Найдешь место?
-А вам разве это больше не понадобится?
-Скорее всего, что нет… Трудно сказать. В любом случае не могу  все это забрать с собой. А тебе – да. Тебе в жизни может пригодиться. Если ты сейчас мне назовешь место, - мы попробуем перенести это вместе.
Надя подумала и решила, что сараюшки, где хранятся, в первую очередь, уже наколотые  дрова, а еще всякая всячина, которая, допустим, из-за дряхлости,  вроде бы, уже теряет всякую ценность, но с которой еще жалко навсегда расстаться, вроде поломанной телеги, порванных хомутов, лучшего места хранения  не придумаешь.
Не без труда погрузили все печные прибамбасы  на тележку.  И, стараясь оставаться  незаметными, перевезли все это в облюбованную Надей сараюшку.
Утром следующего дня,  когда Надя пошла в школу,  бросила взгляд на баньку. Тетя Вера, уходя, оставила дверь открытой. Вероятно, для того, чтобы поскорее выветрились все жилые запахи. Зато наглухо закрытыми снаружи были оба окна, отчего банька выглядела ослепшей. При виде всего этого Наде  стало очень грустно. Одиноко. Так одиноко, как не было еще ни разу в ее прежней жизни. Она почувствовала себя по-настоящему покинутой. Из ее жизни ушло что-то необыкновенное. И даже свежеиспеченная лепешка с черникой, которую  сунула ей в руки перед расставанием мать, не могла пересилить горечь этой ее утраты.
Надя брела тропинкой, доедала лепешку, а слезы капали и капали из ее глаз. И ничего она не могла с этим поделать.
Тетя Вера больше в деревне Сосновцы не появилась, но печь и инструмент никуда не девались. Так себе и полеживали  в той их сараюшке, за поленницами дров, укрытые толстым слоем соломы. Ведь сказано же было: «Может, в жизни пригодится». А тетя Вера, Надя была в этом убеждена, слов на ветер не бросала.
           6.
Надя была не из робкого десятка,  чуть что – всегда постоит за себя, но стеснительна. К тому же  одиночество редко бывало ей в тягость, поэтому и подруг  у нее по жизни всегда было раз-два и обчелся. Одной из таких редких подруг была Татьяна, она проживала в Кошкино. Как-то, когда Надя уже закончила школу и начала работать как взрослая на том же скотном дворе, что и мать, она через охотинского почтальона (на почте был телефон) получила от Татьяны приглашение на ее день рожденья.
Надя долго не решалась, - стоит ли откликаться на приглашение: скотный отнимал так много сил! Не до гулянок.  Ей бы лучше поспать лишних пару часов, чем мотаться такую даль (ей, после того, как  перестала добираться в школу, стало казаться, - Кошкино где-то уже чуть ли не  на краю света). Она б, скорее всего, так и не откликнулась на приглашение подруги, если б не мать. Заметив нерешительность дочери, сама вызвалась поглядеть за Надиными коровами.
-Ежжай, ежжай. Протрясись хошь капельку.  Ты еще вона  какая молодая, не все ж тебе под хвостами у скотины торчать.
Надя вняла советам матери, помылась в баньке, приоделась понаряднее и отправилась пешечком на переправу, которая и доставила ее на другой берег Волги в Кошкино.
 Среди прочих, кто сидел за праздничным столом, был и старший  Татьянин  брат, он лишь полторы недели, как «дембильнул» из армии. Наде уже приходилось время от времени встречаться с Павлом. Ничего особенного: парень и парень. Много таких. Тощеватый, немногоречивый, даже, скорее, мрачноватый. Три года отлучки, пока отбывал воинскую повинность,  почти никак не отразились на его внешности (ну, может, только несколько раздался в плечах, и шея стала не такая длинная и тонкая). Не прибавилось у него и развязности ( пока сидели за столом, едва выдавил из себя   с десяток слов, хотя и  изрядно выпил). На Надю вообще, кажется, не глянул ни разу. Однако, когда настало утро, и она заспешила было  к первому парому, вдруг предложил себя в попутчики, ему, мол, надо  навестить своего проживающего в Охотино приятеля. Пока добирались до переправы, пока ждали, когда отчалит паром, пока переправлялись через Волгу, наконец, пока тряслись  в автобусе,  если и говорили о чем-то,   так все о самом неважном: немного о школе (она  была у них общей), учителях, он еще самую малость рассказал о своем недавнем солдатском житье – бытье. Надя была рада, когда пришло время расстаться. Что есть сил,  помчала к себе домой, чтобы переодеться, а потом на скотный, он же направился к дому своего приятеля в Охотино. 
С тех пор прошел примерно месяц. Уже октябрь на дворе. Ненастная, неприглядная погода, самое удручающее время года, когда все вокруг голо, мокро, и до первого, радующего глаз  снега, кажется, еще совсем не близко.  Надя в тот вечер, как обычно, возвращалась со скотного в обычной компании с   матерью. Обе изрядно подуставшие. А ведь им еще нужно накормить-напоить собственную, томящуюся в хлеву  скотину, не говоря уже о «младшеньких», брате и сестре. Еще издали Надя заметила, что кто-то сидит у них на завалинке у дома. Темно. Поди разбери, кто это.  Стали думать – гадать. Может, соседка бабка Арина, -  бывает, она совсем без спичек, или керосин кончился, или еще чего по мелочи. А то  бригадир Иван.  Хоть он и «полевой» бригадир, следовательно, над  ними, скотницами, непосредственной власти не имеет, но, бывает, подлетит на своем вихлястом велике, затарабанит в окошко:
-Опять ваш теленок на колхозном поле пасется! Трам – тарарам! Мать вашу. Обнаглели.
 Лишь, когда подошли к дому почти вплотную, Надя, к немалому своему  удивлению, опознала в сидящем своего недавнего провожатого Павла.
-Чего тут делаешь?
-Тебя жду.
Надя продолжала недоумевать.
-Вот, - Павел протянул Наде какой-то сверточек. – Сеструха просила передать.
Надя неуверенно взяла сверток, развернула. В нем  теплая, правда, уже ношеная пуховая шапочка и совершенно новые, вязаные, с красивым узором варежки. Надя вспомнила:  когда была на дне рожденья, невзначай, вообще-то жаловаться и, тем более, чего бы то ни было выпрашивать, у нее привычки не было,  проговорилась,  что у нее проблемы с одежкой, особенно с теплыми вещами.
Пока Надя раздумывала, как ей быть, мать строго указала:
-А спасибо кто будет говорить?  –  Потом обратилась к Павлу. – Ну, проходи, паренек,  в избу. Гостем будешь,  - отворила дверь на крылечко. – Да ноги-то оттопчи. Грязи счас вон скоко, а мы токо-токо полы, смотри,  намыли.
-Да я ненадолго. Мне вон токо ей передать.
-Все одно проходи. Да и дожж  у нас заодно переждешь.
И впрямь, как будто нарочно, полил дождь. Катящиеся  с покатой крыши крылечка капли воды застучали по лежащей на земле большой, из-под камсы, консервной банке, - ее  иногда наполняли объедками со стола, чтобы полакомилась соседская, всегда голодная собака. Возбужденно захрюкала в своем уютном хлеву, заслышав голос хозяев, свинья Машка.
Павел, сгорбившись, чтоб не удариться головою о дверную притолоку (как многие тощие, он был довольно высокого роста), прошел сначала в сени, потом в горницу.
А Надя вдруг заупрямилась.
-Ты иди, - сказала она матери, - а я скотину пока покормлю.
-Еще чего! Подождет скотина.
-Да чего ему надо? Я его и знать-то не знаю.
-Вот и узнаешь, - мать несильно, но настойчиво подавливала, подталкивала  ладошкой дочь в спину.
«Да пропади он пропадом. Что мне, больше делать нечего, кроме как его узнавать?», - в сердцах чертыхнулась Надя, но… Мать по-прежнему напирала сзади, и Наде пришлось покориться.
Прибежали, завидев свет в окнах, обычно где-то пропадающие младшие брат и сестра. Мать наскоро собрала на стол. Не поскупилась, поставила все, что было из достойного на этот вечер: гречневую кашу с гренками, соленые огурцы, квашеную с клюквой капусту, моченую бруснику, даже бидончик с домашним пивом.  Словом, пир на весь мир. Выпили и закусили.
 Павел вел себя за столом уже привычно для Нади, - очень скованно, как будто просеивал, взвешивал, пробовал на зуб и на ощупь каждое слово. Надя, естественно, тоже помалкивала.  Хорошо еще, что брат и сестра расшалились, - им так редко приходилось видеть у себя гостей! Для них это такое развлечение!  Да и мать трещала почти без умолку.  Может, компанию хотела поддержать, а, может, просто  из-за того, что выпила лишку пива.
Однако время шло, скотина, несмотря на все их призывы, оставалась некормленой, на улице уже черная ночь, не видно ни зги.  Вот и на столе из съестного уже почти ничего не осталось. Для младших новизна впечатлений успела потускнеть, потянулись из-за стола: кто-то в постель, кто-то за тетрадки. Словом, пора было закругляться, и Павел, хотя, вроде, и тугоум, тоже  это раскусил.
-Ну, я пошел.
Ну и ладно: пошел так пошел, Надя даже этому обрадовалась. «Давно бы так!». Мать, правда, судя по выражению ее лица, выглядела чем-то разочарованной, словно что-то пошло не так как она задумывала.
-Да куда ты пойдешь? – резонно заметила она. – Погляди, ночь на дворе, переправа давно не работает. Вплавь нешто будешь добираться? Оставайся у нас.
-А у меня там лодка привязана, - возразил Павел. – Я ведь сюда к вам на лодке.
А-а-а, ну, раз лодка….Да и не жаждет человек оставаться у них на ночь, - пусть поступает, как хочет. Однако когда Павел уже совсем собрался уходить, мать строго заметила дочери:
-Проводила бы человека. Тёмно. Не ровен час, повернет куда не туда, скатится в овраг. На вот, - подала дочери фонарик. – Посветишь, ежели чего.
Ух, как Наде этого не хотелось! Но мать смотрела на нее  строго, - и, хотя уже давно вышла из материнского подчинения, решила  не перечить.
-Ладно, пошли, - небрежно кинула Павлу. – Токо быстро. У меня еще делов впереди воз и маленькая тележка.
           7.
Шли молча, Надя чуть впереди, обозначая дорогу, чувствуя  затылком дыхание своего спутника.  Сплошная темень,  и Павел пару раз даже наступил Наде на пятки.
-Ну, ты, чего? – огрызнулась. –  Ты ж не такой и  пьяный, как притворяешься. Иди ровно.
«Вот тенето. Право слово, тенето. Навязался на мою шею. И чего ему от нас понадобилось?».
Лодку Павел оставил привязанной в небольшой бухточке.  Здесь, на берегу, было хоть немного светлей, - впереди, на пригорке, испокон века стоял бакен, подмигивал приближающимся судам, предупреждал о подстерегающей их здесь мели.
-Ну, я пошла, - обронила Надя, едва решила, что сполна и добросовестно исполнила свой долг.
 Едва успела произнести, - почувствовала, как две крепкие мужские руки ухватились за нее: одна вцепилась ей в ватник на груди, другая – как удав, обвилась вокруг ее шеи. Надя, что было сил,  рванулась, что-то при этом затрещало. Рука, что была на ватнике, ослабла, зато другая, что обнимала ее за шею, как будто усилила давление. Перед зажмуренными  Надиными глазами замельтешили багровые светлячки,  у нее перехватило дыхание. Но недаром она день за днем, по утренней зорьке, в полдень и на закате  выдаивала своих коровушек. Недаром то и дело помахивала вилами, играла косой. Пошли ей впрок и другие, перепадавшие на ее долю неприхотливые забавы: то с пилой, то с колуном. Силенок у нее, оказывается, было не меньше, чем у только что прошедшего воинскую закалку  «дембеля».
Они состязались уже минут пять, молча, только издавая нечленораздельные звуки, действительно, как два зверя, под обильно сыплющимся с черного неба холодным дождем, то падая, елозя спинами по мокрой земле, ползая на коленках, то вновь подымаясь. И вдруг…раздался какой-то стук, твердое соприкоснулось с твердым. И тут же  обхватившие Надю руки Павла мгновенно ослабли, разжались,  она же не замедлила этим воспользоваться: бросилась наутек, в темноту, благо, супротивник  даже не пытался  ее преследовать.
Только отбежав на какое-расстояние, остановилась. Утихомиривая расшалившееся сердечко, восстанавливая нарушенное дыхание, прислушалась. Тихо. Только что и слышно, как брехает на ближайшем подворье почуявшая какую-то опасность собака.
«Дурило, - мысленно обозвала Павла. – Ну, какой же он дурило!».
И вдруг ей стало любопытно. Что же стало с ее неудачливым, посрамленным ею  насильником? Почему он ни с того, ни с сего  «отлип»  от нее? Что тому было причиной? Еще с минуту поборолась с искушением, - а потом , стараясь идти, как можно тише, вернулась.
Только раздвинула две пригнувшиеся к земле, отягченные дождевой влагой еловые ветки , увидела нечто темное, что сидело, привалившись спиною к огромному серому валуну. Догадалась -  Павел. Еще немного молча постояла, потом решилась спросить:
-Ну и чего? Ты чего расселся?
То темное, что казалось Павлом, молчало, даже не пошевельнулось. Тогда Надя зажгла фонарик. Да, это был он, мокрый, жалкий, грязный, одной ладонью упирался в землю, другой накрыл себе затылок.
-Чего? Занемог? – не без ехидства, испытывая чуточку окрыляющее, пьянящее ощущение победительницы. – На фиг ты вообще тут нужен? Вот и получил, чего хотел.
Павел по-прежнему молчал. Хоть бы ругнулся как-то, - все б полегче стало. Но он же…как этот камень. Только чуточку ворохнулся, вытянул из-под себя, видимо, онемевшую ногу. И то хорошо: значит, живой.
Надя еще немного постояла, посветила, - решилась подойти поближе. Теперь она разглядела, что пальцы по-прежнему лежащей на затылке руки, щека и шея Павла обагрены кровью. Много крови. Сейчас он смотрел на возвышающуюся над ним Надю виновато и как будто просил о помощи.
-Зашибся, что ли?…Сам виноват. - Павел по-прежнему молчал. - Ну и чего мне теперь прикажешь с тобой делать?
 Каким бы виноватым этот человек не был перед Надей, она сама нисколько не сомневалась: оставить его сейчас в беде, бросить на произвол судьбы, ей никак нельзя. Не по-человечески. Надо как-то выручать.
-Ты через Волгу-то в таком виде переправишься?
-Попробую,  – голос слабый, неуверенный. 
-Ладно, - вдруг решилась, - эту ночку у нас переночуешь, я тебе у нас на сеннике в сараюшке укладу. Утром, чай, оклемаешься…Давай подымайся. Я тут с тобой до утра прохлаждаться не собираюсь.
Павел  не без труда все же поднялся на ноги.
-Стоишь?
-Да  вроде...
-Тогда пошли.
Всю обратную дорогу впереди шел Павел, а Надя, как конвоир, только ружья не хватает, неотступно, подсвечивая  фонариком, следовала за ним.
Мать, видимо, встревоженная долгим отсутствием Нади, встретила возвращающуюся  парочку уже за калиткой перед домом.
-Он  поскользнулся, головой ударился, - Надя, не дожидаясь вопросов матери, объяснилась первой. –  Пусть у нас в сараюшке отлежится, завтра утром уедет.
Мать не возражала.
-Подымись на потолок. Матрас там увидишь, одеяло. Уклади человека, как надо.  Да щели в сараюшке-то позаткни. А то там  сифонит со всех сторон.
            8.
Когда возвращалась с очередной утренней дойки, даже мысли не допускала, что Павел может задержаться, не улизнет специально, чтоб еще раз - лицом к лицу – не встретиться с той, с кем так грубо обошелся накануне. Но нет! Вновь  издалека увидела его сидящим на той же завалинке, надувающим кирзовый мяч. Напротив него, на корточках,  -  Надин младший брат. 
Увидела – и немного испугалась. Она возвращалась со скотного одна. У одной из коров, за которыми ухаживала мать, молоко сдоилось с кровью, и мать не спешила покидать скотный, она  поджидала ветеринара. Конечно, Надя могла бы, допустим, остановиться на каком-то безопасном расстоянии, ноги у нее резвые, чуть что – припустит так, что мало кто ее догонит, однако, сдерживало присутствие брата. Что подумает,  если догадается, что его сестра кого-то боится? Дразнилками потом затравит. Поэтому, хоть и с опаской, прошла за калитку.
Первым делом, набросилась на брата:
-А ты чего волынишь? Почему не в школе?
-У нас училка заболела.
-Ври больше.
-Вот те крест!
-Сначала бы креститься, как надо, научился.
-Сначала научи, как надо.
Больше с братом Надя препираться не стала, тем более, что он сам счел за лучшее убраться в дом.   Надя и Павел вновь были один на один.
-Слушай…- начал свое, видимо, уже заранее обдуманное объяснение Павел. – Ты на меня не держи за то, что вчерась… Сам не знаю. Я не хотел, чесное слово. Моча какая-то вдруг в башку ударила.
«Моча –это точно. Да еще какая».
-А вообще…давай друг с дружкой дружиться.
«Ишь чего захотел!».
-Некогда мне ни с кем дружиться. Не с руки. На мне – вон… орава какая.
-Ты б к нам переехала.. А что? Дом у нас большой. На всех места хватит.
- С какой это стати мне и вдруг  к вам… переезжать? 
-Так…Мы б с тобой…заодно. Словом…как законные…муж да жена…Я знаю, мне сеструха говорила, у тебя счас никого. Ну, и я тоже. Я же не просто так. Я  это самое…любить, что ли,  тебя буду. Ты мне сразу, как в последний раз увидал, - прямо с ходу глянулась.  Ты не смотри, что я вчерась с тобой, -  говорю тебе, нашло вдруг на меня. А вообще-то я…Все у меня путем. И специальность у меня есть. Я и шоферить и по строительству могу.
Надя  слушала, что ей бубнит Павел, пока не перебивала, и…едва сдерживала готовый вырваться из ее груди смех. Да что же это такое? Да как вообще такое может быть, чтобы она жила под одной крышей с этим…запупырышем?  Кто он ей такой? Какое такое право имеет, чтоб предлагать ей…такое?! Да она по-прежнему знать его вовсе не знает. И не хочет. И при чем здесь, спрашивается,  его дом, когда у нее есть свой? Ей пока и здесь хорошо.
-Ну, ты чего молчишь? Скажи хоть чего-то нибудь.
-Нечего мне тебе говорить, - решилась, наконец. – Я пока не знаю. – Сказать «Да пошел ты…», - все же, сочла, пожалуй, будет слишком грубым.
-А когда узнаешь?
-Тебе что, совсем невтерпеж? Так вот уж прямо – ложись и помирай? Подождать, что ли  не можешь?
-Почему не могу? Подожду…Токо не очень долго…И  дай знать, когда чего удумаешь.
На том и расстались.

9.
Поздним вечером, когда уже все в избе улеглись, Надя решилась поговорить по душам с матерью.
В тот день они протопили избу, и Надя улеглась на еще источающих тепло кирпичах, разумеется, предварительно побросав под себя пару ватников. Мать, как всегда, улеглась на широкой двуспальной кровати, одним своим краем примыкающей к натопленному боку печи. Младшие брат и сестра  также на своем привычном ложе, - для каждого  постлано на широких, огибающих горницу скамьях.
Однообразно и усыпляюще постукивал безустанно снующий маятник на часах-ходиках. Глубоко из подполья доносилось утробное кошачье мяукание, то был уже многолетний испытанный ухажер их домашней кошечки Нюрки. Она понесла  от него уже не один приплод.
Это, собственно говоря, мяукание и подвигнуло Надю на то, чтобы открыться перед матерью.
-Мам…Ты еще не спишь?
-Да нет.
-Слушай…- Чтобы быть лучше услышанной, Надя стала на коленки, подвинулась поближе к краю печи, чуть свесила голову. – Меня ведь сегодня в невесты сватали…Пашка…Ну, этот, вчерашний, кошкинский…Я, как услышала, чуть не упала.  – Надя полагала, мать сейчас, как только услышит, заполошится, забросает дочь вопросами, но мать молчала. – Слышишь?
-Да слышу, слышу.
-Он говорит, а меня почему-то прям смех разбирает. То же мне, жених какой выискался!
-А что?  Чем он, по-твоему, не жених?
-Ну, как это «чем»? Посмотришь на него, - ни рожи на нем, ни кожи.
-А тебе кого в женихи надо? Артиста,  нечто,  какого?
-Ну, не артиста, конечно…Почему токо артиста? Но все равно – хоть бы покрасивше немного был… Да взять хоть папу, допустим, моего. Каким он по молодости был. Чтоб влюбиться в него без памяти. Тогда токо и в невесты, а не раньше.
-Глупая ты еще, Надёна. В чем-то умная,  ничего не скажешь, и книжек начиталась, а в чем глупая. «Влюбиться». Эка чего захотела! Это токо в книжках твоих токо что и делают, что влюбляются.  Больше-то  ничего  не умеют. А по жизни ты смотри, чего у человека за пазухой есть.
В чем-то, Надя чувствовала, мать была права.
-Может, лучше ни за кого не выходить? Можно ведь и одной.
-Не, мужик все одно нужен, - возразила мать. – Вон возьми хоть бабу Алену.
Баба Алена  с мужем успела пожить не больше недели, даже ребенка не успели зачать, как грянула война, с войны не вернулся, так всю жизнь одной  и прожила.
– Чуть что, - крышу покрыть, дровишек с лесу подвести, картошку окучить, -  ищи кого-нибудь, поллитруху готовь, да еще при этом и попроси,  на колешки перед ним. А он еще изгаляется. Это ж  тоже не жизнь. Да и детишки, вроде, нужны. Как же без детишек? Они ж тебя обихаживать будут на старости лет. Об этом ведь тоже заране подумать надо. 
-Так, значит, по-твоему, мне  соглашаться?
-Не. «Надо-не надо», - ты сама про себя решай. Я токо к тому, что жить-то с умом надо, а не то, что «красивый-некрасивый»… Да он, по-моему, не такой уж и урод. Чего тебе вдруг в нем так не поглянулось? Ну, может, тощой, так ведь это дело наживное, мясо-то себе всяко нарастит, были б кости.  А тощие, я тебе скажу, даже лучше,  у них, я давно заметила, все как-то сноровистее получается, ленятся меньше.
-Ну, допустим, выйду я за него, - я ж уеду от вас. Останешься тут одна. Ничего? Не боязно?
-Ничего. Как-нибудь… Да и Колька  с Олюшкой  подрастают. Скоро мне в помощники будут. Так что ты про нас  не думай. Ничего, справимся, нам не впервой. Ты свою судьбу бабскую устраивай.

10.
Свадьбу справили в начале декабря, когда предзимние хлопоты у всех, в основном, были уже закончены: озимые давно посажены, собранные этой осенью овощи перебраны и укрыты, печи подмазаны, крыши покрыты,  а простенки,  где надо, утеплены.
Свадьбу справляли в два этапа. Первый день в Сосновцах. Отчасти из-за того, что Волга к этому времени еще не успела, как следует, стать, лед схватил реку ненадежно, и многие из родственников молодоженов , особенно пожилых, остерегались по нему идти. Другая причина  в   венчании. В самом Кошкино такой возможности не было: Успенский собор с незапамятных времен использовался под какие-то склады, зато в  селе Охотино церковь была открыта,  и даже батюшка был. Правда, совсем-совсем старенький. И голос у него был  тихим-тихим. Настолько тихим, что во  время венчания  почти никто, в том числе молодые,  ничего  не разобрал. Да это, в общем-то,  и не важно, поскольку ни Надя ни Павел в бога, естественно, не верили и, - будь на то их воля, - вообще обошлись бы вез венчания. Вот ЗАГС дело другое.
На следующее утро сами молодые и часть родственников  перебрались в Кошкино, и свадебное торжество возобновилось с новой силой.
Дом у Федорычевых, такой теперь была  и Надина фамилия, был действительно вместительным: пятистенок, никакого сравнения с ее скромным отчим домом, франтоватым ( резные оконные наличники, такие же резные, крашеные  кружева – подзоры  по всему фронтону дома, деревянный петушок на крытой железом крыше). Молодым выделили отдельную половину. Одарили  полдюжиной кур, парой гусей, одним подсвинком, - для начала вполне достаточно. Снабдили всем необходимым для жизни, - мебелью, посудой, постельным бельем. Словом: живи да радуйся.
К мужу Надя постепенно привыкла. Перестала замечать его худобу. И не то, чтобы он стал ей нравиться, но и больших изъянов в его внешности больше не находила. Ссориться ссорились, как же без этого? Особенно, когда лишку выпьет.  Бывало, доводил Надю до слез. Но зато и мирились. Не могло ее не радовать и то, что Павел действительно оказался справным хозяином, не лентяем. Устроился на работу автослесарем на ПМК. Сама же Надя предпочла работу в валяльне. Дело это ей было отчасти привычное: у них в доме какое-то время держали овец и, как обращаться с овечьей шерстью,  уже худо-бедно знала. Это-то и решило ее выбор в пользу валяльни.  Потом, правда, уже  жалела, - могла бы, с ее грамотностью, найти себе что-то и подостойнее, но… Как сразу получилось, так и получилось, а бегать с места на место – было не в ее правилах. Таких «побегушек» она сама не уважала. В валяльне испробовала на себе все стадии обработки: побывала и на «волчке», где первый раз  разбивают доставленную  из местных деревень шерсть, и в чесальне, и на обмолотке, и в катальной, и на растяжке, и даже постояла  у сушильной печи. Всегда и везде, на любой операции, отличалась исключительной добросовестностью, пользовалась неизменным уважением и товарок по ремеслу и начальства. Ее, при каждом торжественном поводе, хвалили, премировали, ее фото никогда не убиралось с доски почета. Лишь время от времени, по мере того, как бежали годы,  как неизбежно старилось ее лицо, - одно фото сменяло другое. Словом, была, что называется, человеком на своем месте.
Также внешне неброско, но, вроде, удачно складывалась ее женская доля. Через год после свадьбы  родила дочь, Лиду. Еще подождали три года, дотерпели до момента, когда покинут общий дом, - перебрались на квартиру в доме городского типа на улице Газовиков. Вскоре после этого подарила мужу сына. Назвала его, в память о своем отце, Николаем. С  семейным пополнением  Федорычевы решили на этом закруглиться. Еще через какое-то время Павел уйдет  с ПМК,  поступит на работу оператором на  открытую  в 72 году компрессорную станцию от Севергазпрома. Жалование там будет заметно побольше, а  продуктов к столу поразнообразнее: для работающих «на газу» работала специальная лавка, а снабжение товарами шло напрямую из Москвы.
Так, в относительном благополучии, без больших потрясений, не испытывая больших радостей, не получая каких-то ярких впечатлений,  и в то же время избегая крупных размолвок, деля жизнь между работой и домом, Федорычевы прожили вместе  добрых двадцать пять лет.  Старшая дочь к этому времени успела выйти замуж. Мужем ее стал их местный, но на момент свадьбы  заканчивающий   военное училище в Ярославле. Может, пример сестры подхлестнул младшенького Николашу, - через неделю, как демобилизовался из армии, уже заговорил в полный голос, что и сам не прочь ожениться. Сказано-сделано. Невесту выбирал сам. Из бывших своих одноклассниц. Из местных. Поставил мать и отца, как говорится, уже перед свершившимся фактом, когда уже и по штампу в паспорт получили. Павел отнесся к этому спокойно, а у Надежды Григорьевны сердце защемило: уж больно нехорошая была репутация у  новоявленной невестки. Каких только сплетен вокруг ее похождений по Кошкино не гуляло!  Попробовала, было, по праву матери,   открыть сыночку глаза, но куда там? Слушать не захотел. Жить  молодые устроились у родителей невестки:  у них жилплощадь  попросторнее.  Федорычевы остались одни.

11.
В декабре 91 года Федорычевы справили серебряную свадьбу. По завершении застолья изрядно выпивший, еле держащийся на ногах Павел пожелал проводить гостей. Федорычевы жили на третьем этаже дома. Немного не добравшись до первого этажа, Павел оступился и упал. Правда, падение обошлось без серьезных последствий,  только ударился головой и набил себе шишку.
Со дня торжества уже прошла, примерно, неделя,  когда Павел пожаловался жене, что у него подмышкой «чего-то жгет». Надя заглянула к нему подмышку и заметила, что поселившаяся здесь еще с незапамятных времен крупная родинка исчезла, а на том месте, где она была, теперь разрослось багровое, пупырчатое пятнышко. Мысленно связала исчезновение родинки с падением мужа и пришла к выводу, что родинку Павел при падении просто сковырнул. Еще не думая ни о чем дурном, просто смазала это место йодом. Не тут-то было! Пятнышко продолжало доставлять Павлу беспокойство. Более того, оно разрасталось, разрыхлялось, в натянувшейся поверх него коже стали даже проступать очертания мельчайших кровеносных сосудов. Только тогда Павел счел необходимым обратиться за советом к врачу.
Врач-терапевт, исследовав пятнышко, тут же, без разговоров направил Павла к онкологу. Онкологу стоило только бросить взгляд на пятнышко, сразу выписал направление в онкологическую больницу в Ярославле. В Ярославле Павла ничего хорошего не ждало: рак кожи, никаких вопросов. Ему предложили как можно скорее сделать операцию. Операцию сделали, Павел вернулся домой. Однако месяца не прошло, как все симптомы заболевания возобновились. Новая поездка в Ярославль, новая операция, еще одно возвращение домой, месяц передышки и – все вернулось на круги своя: заболевание  вновь дало о себе знать.  И тут Павел  и Надежда окончательно поняли, что спасения от недуга  ни в Ярославле, ни где бы то ни было им уже не найти. Приходилось смиряться с неизбежным.
Умер Павел с полугода после появления первых симптомов. Последние полтора месяца ослабел настолько, что уже не мог подняться с постели даже по нужде. Надежде Николавне  пришлось туго. Она было попыталась вызвать к себе на помощь дочь, но та сама была  уже,  что называется, на сносях. Еще попыталась завлечь к себе разными посулами кошкинскую свою невестку Лариску. Не тут-то  было. Даже глазом не моргнула и ухом не повела.
Грешно говорить, но смерть мужа даже принесла  Надежде Николаевне  какое-то облегчение. При этом слезы тоже были. Как же без слез? Как-никак, двадцать пять  годочков совместной жизни. Пролетели как-то незаметно.  Связали  их воедино. Уже вросли один в другого.
Уже после похорон, когда отошла от похоронных забот, когда, наконец, выдалась пара-другая праздных минут, как будто посмотрела на себя со стороны. Той прежней, наивной, робкой девочки, вынужденной на рассвете, спотыкаясь во тьме,  в любую погоду, без выходных, ходить на скотный, уже не существовало на свете. А была уже отнюдь не молодая,  ей шел сорок пятый год, уже успевшая основательно  устать от жизни женщина, без пяти минут бабушка. Если б сейчас ей кто-то сказал, прошептал на ушко, что самое значительное в жизни ей еще только предстоит, что ее ждут головокружительные перемены, что она взлетит так высоко, что аж дух займется, а потом ото всего обретенного, достигнутого, «заграбастанного», как будут выражаться некоторые ее   недоброжелатели, завистники, добровольно откажется, - если бы обо всем этом услышала, ни за какие б коврижки не поверила. Подумала бы: «Ну и ну. Врать – не мослы жевать, не подавишься. Хотя врать-то ври, тебе никто не воспрещает, но и не завирайся».

Глава вторая: Глина проснулась.
       1.
У Надежды Николаевны  давняя привычка просыпаться ровно в шесть, независимо от того, - надо ли ей на работу, или она сегодня выходная. Впрочем, чтобы у нее было хоть одно свободное от забот  утро, -  такого она что-то не припомнит. Вот и на сегодня   у нее оставалась  с поминок гора немытой  посуды.
А утро выдалось дождливое. Надежда Николаевна  только сунулась, было,  на балкон  - вспомнила, что повесила там накануне скатерку, - ее тут же  обдало дождевой пылью. Небо обложено черными тучами. И как-то ей сразу захотелось вернуться в теплую, уютную постель, укрыться одеялом, подоткнуть его, чтобы не просочилось ни струйки прохладного воздуха. Она так и сделала: легла и укрылась, а через пару-другую минут беззаботно уснула.
Когда вновь проснулась, - день уже в полном разгаре, небо освободилось от туч, светит яркое солнышко. Надежда Николаевна, когда подымалась, почувствовала себя совсем другой, чем накануне: действительно окрепшей, отдохнувшей. Чуть-чуть поклевала из того, что оставалось с поминального стола,  решила приняться за мойку посуды. Обнаружила, что посуду мыть нечем, - ни  порошка, ни мыла хозяйственного, на худой конец. Решила попросить у соседей. Позвонилась, но ей никто не ответил. Позвонила в другую дверь, и вновь ей долго никто не отвечал. Наконец, когда уже собралась, было,  опуститься этажом ниже, из-за двери раздался детский голос:
-Кто там?
-Машенька, это я, тетя Надя. А где твоя мама?
-А мама на работе.
Подумала: «Как на работе?  Сегодня ж воскресенье».
Однако допытываться у  ребенка не стала,  спустилась на этаж ниже, и еще раз позвонилась. На этот раз ей незамедлительно открыли: в этой квартире жила пара престарелых пенсионеров, и они были всегда начеку. 
-Ой, Надюшенька! – обрадовалась пожилая соседка. – Заходи, заходи… Спасибочки тебе: так нахорошо мы все у тебя посидели! Такое удовольствие получили! Земля твоему Павлу пухом.
Уже стоя в прихожей, в ожидании, когда ей принесут что-нибудь моющее, Надежда Николаевна   бросила взгляд на отрывной настенный календарь. Листок на календаре был черно-белым,  и дата на нем: июнь 8, понедельник.
«Почему понедельник, если сегодня с утра было воскресенье?» – еще раз удивилась. Поэтому, когда соседка вернулась, все же решила уточнить:
-А почему у вас на календаре понедельник? Разве сегодня не воскресенье?
-Так…- соседка сначала вопросительно посмотрела на Надежду Николевну, как будто не поняла вопрос, потом перевела взгляд на календарь. – Да не, с чего ты взяла, что сегодня воскресенье? Вчерась было воскресенье. А сегодня, выходит, понедельник.
«Вот это да! Выходит, я целые сутки, как убитая,  проспала? Так, что ли, получается? Ничего себе!   Мне же давным-давно надо быть на  работе».
Бросилась к себе. Первым делом, как занесла ногу через порог, обратила глаза на часы: скоро полдень! «Проспала, проспала». Такого с ней, чтобы не пришла во время на работу,  да еще по неуважительной причине (похороны не в счет, они, оказывается, были позавчера),  за всю ее долгую трудовую жизнь никогда не случалось. Лихорадочно оделась, выскочила на улицу, ей  в ноги бросилась беспризорная собачонка, - Надежда Николаевна частенько ее прикармливала, но сейчас ей было не до собачонки:
-Ой, да отстань ты! - побежала трусцой по безлюдной улице.
Собачонка, видимо решив, что с ней затеяли какую-то игру, восторженно лая, помчала за ней, делая вид, что вот-вот укусит за пятку.  «Позорище-то какое. С каким лицом сейчас явится перед начальством? Это она-то, передовая, «Равнение на Надежду Николаевну Федорычеву!». Лучше б ей самой умереть, честное слово!».
Бежать пришлось долго ( Федорычевы жили в районе новостроек, а валяльня, как открылась когда-то, почти век назад,  на краю еще старого поселка, с тех пор там и стояла, от дряхлости аж в землю вросла). Уже на полпути почувствовала, что бежать дальше невмоготу: стала задыхаться. Остановилась, прислонилась спиной к фонарному столбу. В это время проезжала на велосипеде хорошо знакомая ей почтальонша:
-Чего с вами? – остановила велосипед.
-Ой, и не спрашивай. На работу проспала.
-Ну и ладно, - успокоила почтальонша. – Делов-то? Вы вон какая. Вы заслужённая. Вам проспать можно.
  Обронила, поехала дальше, а Надежда Николаевна подумала: «И в самом-то  деле. Чего уж она…так? Ну, проштрафилась…один-то  раз. За всю-то жизнь. Есть на то и уважительная причина. Как-никак мужа накануне похоронила. Да и…разве мало ей за все время, как работала на валяльне,  приходилось оставаться на сверхурочные? Бывало, конечно, - чего-то за это и подбросят, но чаще, - одним  спасибом отделаются, или очередной грамотой наградят. Так подумала – и сразу успокоилась, и сердце тревожно биться перестало.  А еще через пару минут, когда уже не бежала, а брела вдоль улицы, почувствовала, - ей так не хочется обратно в валяльню! Под эти низкие, как в каземате каком-нибудь потолки, где даже в разгар летнего дня приходится зажигать тусклый электрический свет.  В этот смрадный, напоенный испаряющимися кислотами, пропитанный  пылью воздух.
А день стоит такой замечательный! Солнце в зените. Лето в самом зачине. Зелень еще не успела пожухнуть, повянуть. Из-за свежепокрашеных заборов выглядывает только что распустившаяся черемуха. Над головой то и дело проплывают спешащие от соцветья к соцветью майские жуки, снуют пчелы, шмели. А какой птичий гам поднялся, когда ступила на прибазарную площадь! Кого только тут нет! Воробьи, голуби, вороны. Все, кто уже привык жить на дармовщинку. Тут же, растопырив ноги, поводя ушами, стоит молодой жеребенок. Его мать, запряженная в повозку, терпеливо  стоит у продуктового склада, - из его подвала все хорошо знакомые Надежде Николаевне крепкие, мускулистые  мужички выносят тяжелые мешки, грузят в повозку.
«А не пойду я сегодня на работу! – вдруг решилась. -  Все равно уже поздно, день пропал, а завтра выйду и вся, как есть, как на духу, объяснюсь. Авось…не убьют же меня за это».

       2.
Подумано – сделано. Надежда Николаевна широким, решительным шагом вернулась домой, разделалась со злосчастной, дожидающейся ее с поминок посудой, постиралась, прибралась в квартире. На своем рабочем месте (последнее время ей приходилось работать у барабанов, где стирались  заготовки валенок),  появилась только на следующее утро.
Надежда, что прогул сойдет ей с рук, в общем-то, оправдался. Начальство отнеслось с пониманием, только мастер укоризненно покачала головой (ей самой вчера пришлось «отдуваться» за прогульщицу). Надежда Николаевна облачилась в  прорезиненную робу, натянула на руки длинные, почти до локтей резиновые перчатки  и приступила к работе. Барабанов было много, все они теснились в длинном узком коридоре, в них булькала вода, в одном месте, видимо, исхитрилась появиться лазейка, вода выбивалась наружу, стекала крохотным ручейком, а на крутом повороте воду иногда с шумом, фырканьем  просто выплескивало фонтаном. Хоть мастер и постояла вчера за Надежду Николаевну, но явно со своим заданием не справилась (сноровки не хватило), - работы накопилось много, Надежде Николаевне, чтобы справиться со всем этим, даже пришлось поступиться обеденным перерывом. Ближе к концу рабочего дня она почувствовала себя неимоверно уставшей, и ноги под ней как будто стали подламываться.
-Теть Надь, ну ты чего? – мимо пробегала мастер, ей не было тридцати, и она сама еще была полна сил.
-Сама не знаю, - честно призналась Надежда Николаевна. – Чего-то вдруг… как-то…  не по себе.
-Ну ладно, ты все ж таки держись, - посоветовала мастер и убежала.
«А я что делаю?– не без неприязни подумала Надежда Николаевна. -  Шустрая какая». 
Она, кажется, впервые за многие годы почувствовала какую-то вражду к тем, кому повезло в жизни хотя бы ненамного больше, чем ей, тем, кому удалось еще где-то поучиться, пробиться хоть в какое-то начальство. «Я бы тоже могла». Она никогда не забывала, какие похвалы получала в школе за свое усердие и  на что еще в те далекие времена рассчитывала и настраивала себя. Что за труд – пробежаться несколько раз за день, кому-то за что-то дать взбучку, где-то что-то подправить? Опыта, также как и природной смекалки,  ей не занимать. Могла бы, возникни в том нужда, заменить любого из начальников (кроме, разве, бухгалтерии). Беда только в том, что не обзавелась формальным правом на это («Без бумажки ты букашка»), все это когда-то отнял у нее сначала скотный, потом семья, дом… Ну и сама, конечно, виновата, что вовремя не подшустрила.
 И вдруг возникло желание насолить тем, кто, волею случая, вознесся над ней, простой труженицей. А насолить она может вот как.  Самым наипростейшим образом. «Возьму-ка я и слиняю – на зло всем - в законный отпуск».
С отпусками в валяльне всегда была напряженка: рабочих рук не хватало, отпуск приходилось  выпрашивать  чуть ли не на коленках. Вот и с  Надеждой  Николаевной та же заморочка.
-Ну, ты, Николаевна, - только и нашелся вначале, что сказать, самый главный по части отпусков, замнач по производству. – Вроде как мы с тобой так не уговаривались. Дай хоть нам этот квартал добить. А там, так уж и быть. Коли тебе так приспичило.
До конца квартала еще почти целый месяц. Да и « так уж и быть»,  вроде, тоже не очень-то обнадеживало.
-Не, мне прямо сейчас надо.
-Да что с тобой вдруг такое стряслось? – Занервничало начальство. - Ну, мужа, правда,  похоронила. Это мы очень даже хорошо понимаем. Сочувствую тебе. Все сочувствуют. Так горе-то лучше всего как раз работой и пересиливается. Все лучше, чем сидеть, сложа руки, да плевать в потолок.
-Я сидеть, сложа руки, не стану.
-А чего ты собираешься делать?
Говоря по правде, Надежда Николаевна и сама пока этого не представляла. Однако была в ней убежденность, что занятие себе какое-то обязательно найдет.
-Дайте мне передохнуть, Семен Ильич. Я же у вас никогда за так ничего не просила. Верно?
-Верно, верно - вздохнув,  согласился Семен Ильич, - ты у нас всегда была безотказная. Ладно. Режешь ты нас без ножа, но раз на тебя такая охота напала… Давай. Где там твоя бумажка? Так уж и быть – подмахну.
Этот день как был с утра пасмурным, таким  и оставался, но лишь стоило Надежде Николаевне выйти за воротца валяльни с зажатой в руке заветной разрешительной бумажкой («Отпускаю!»), - солнце одним своим боком выглянуло из-за облаков. «Ну-ну, - как будто говорило  довольной отпускнице, - посмотрим, что у тебя из твоего отпуска получится. Куда, интересно, и на что ты его потратишь».
«Да уж потрачу, не переживай так за меня», - еще до того, как солнце  накроет  набежавшее облако, успела подумать Надежда Николаевна.

        3.
Домой намеренно возвращалась не спеша. Уж и запамятовала, когда она последний  раз шла вот так, едва переставляя ногу за ногу.  Да и было ли когда-нибудь в ее жизни такое? Вечно куда-то торопилась, едва успевала, даже по сторонам остерегалась смотреть, чтобы не тратить время на пустяки. На этот раз даже заставила себя чуточку свернуть с привычного пути. Праздно прогулялась по Верхнему бульвару, села на только что  оставленную парочкой молодых скамеечку прямо на берегу Волги.
Почти прямо перед нею, на другом берегу, высвечивалась под лучом уже заходящего солнца наполовину укрытая строительными лесами маковка Охотинской церкви, той, где когда-то венчались молодые Надежда и Павел. Пока смотрела на церковную  маковку, пока вспоминала, в поле ее зрения показался белоснежный теплоход, до слуха Надежды Николаевны донеслась с теплохода беззаботная музыка. Отсюда, где она сидела, пассажиры представлялись крохотными муравьишками, и вели они себя, как муравьи: часть их двигалась в одном направлении, часть – в другом. Надежда Николаевна всю свою жизнь провела на Волге, а вот на теплоходе ей до сих пор так ни разу и не пришлось проехаться. Такое было доступно только тем, кто жил в каком-нибудь большом городе и  у кого были лишние деньги. Пассажиры на таких теплоходах  величались почтительно  «туристами». Прежде это были исключительно ее соотечественники, хотя в последние годы все чаще попадались и иностранцы. У них уже было другое, еще более почтительное название: «интуристы». Они, - ну до чего ж любопытные! -  во время стоянки успевали сойти на берег,  заглядывали  на базар. Чаще просто присматривались, щелкали фотоаппаратами,  приценивались  на ломаном русском, редко, но все же что-то и покупали  из местных продуктов. Как какую-нибудь диковинку.
«Прогуляюсь-ка я завтра с утречка к себе в деревню, - подумала, провожая глазами теплоход, Надежда Николаевна. – Давненько там тоже не гостила».
В отчем доме Надежды Николаевны давно хозяйничала ее младшая сестра Ольга (брат давно перебрался на постоянное жительство в Рыбинск). Сестра работала учетчицей в леспромхозе и, вроде, была при муже. «Вроде» от того, что он был родом из Приднестровья и  никак не мог определиться, где ему живется не так горько. Видимо, его не устраивало житье ни там, ни здесь, потому что постоянно мотался из одного края  страны  в другой. После того, как, вроде бы, в Москве только-только установилась новая власть, а Советскому Союзу пришел карачун, - новость, опять же подслушанная Надежной Николаевной от других людей, на самой себе никаких перемен исходящих из далекой Москвы перемен она не почувствовала, - Ольгин муж и вовсе застрял в своем Тирасполе, не появлялся в Сосновцах уже полтора года.  А Ольге, то есть жене, отписывал, что у них там начинается какая-то  «заварушка».
Всего от незадачливого мужа у Ольги  была одна дочка Света. Она уже  закончила школу, пристроилась на работу поваром в столовую при доме отдыха от Мосэнерго в Охотино, еще прошлым летом приглянулась какому-то гостю-москвичу, все это время переписывалась с ним, и сохранялась надежда, что он рано - поздно позовет ее к себе.
Сам дом в это время дня  пустовал (Ольга  с племянницей были на работе), но Надежду Николаевну  это не смутило, она знала, где хранится ключ от двери. Благополучно открыла дверь, вошла в дом. Не могло не броситься в глаза, как все в доме не только обветшало, но и потеряло прежний стройный порядок. В огромном цинковом тазике вороха нестираного белья, разбросанные по полу картофельные очистки, надоедные, снующие туда-сюда огромные, отъевшиеся мухи.
Сестра никогда не отличалась  любовью к чистоте, все, что бы она не делала, - носило на себе отпечаток «абы-кабы». Иное дело – Надежда Николаевна, она не терпела грязь,  при виде любой лежащей не на месте вещи, тряпки (даже если это был не ее дом) возникало желание вмешаться, поправить.  Вот и сейчас, - стоило ей только оглянуться вокруг, подумать: «Мать честная!», - зачесались руки. Быстренько переоделась, взяла метлу, тряпку в руку.
Часа через два, удовлетворенная тем, что сделала, уселась на скамье перед широко открытым оконным ставнем. Ходики на стене показывали почти четверть второго. Времени до того, как вернутся хозяева, еще более чем достаточно. Чем бы еще ей заняться? Посидела, подумала. «А подымусь-ка я на потолок. Там ведь, поди, вообще черт ногу сломит».
 Верно. Опасения Надежды Николаевны вполне сбылись: на потолке самая настоящая свалка. Чего тут только нет! Старая кровать, на которой, вероятнее всего, была когда-то зачата сама Надежда, даже ее колыбелька, тут же порванные гужи, вожжи, чересседельник. Все это густо пропитано еще не выветрившимся лошадиным потом. Пыльные, в кляксах школьные учебники, тетрадки, дневники. Прялка, которой пользовалась еще их давно умершая бабушка. Пожранные жучком старые оконные ставни. Побеленные въевшейся за множество  трудовых лет мукой жернова.
Надежда Николаевна настолько всем этим старьем увлеклась - воспоминания нахлынули на нее,  - что не заметила, как пролетело время. И лишь когда услышала, как стукнула дверь на крылечке (кто-то пришел), опомнилась, поспешила к лесенке. Уже на ходу заметила на соломе какой-то предмет, наклонилась, взяла его в руку. Глиняная жар-птица. Свистулька.  Нанесенные когда-то краски поблекли, местами осыпались. Кончик хвоста отломан. И все-таки еще живая!  Надежда Николаевна  дунула в отверстие, и жар-птица охотно откликнулась – как будто просвистела в ответ. «Привет!».
-Кто там? – сестрин голосок. – Кого туда черт занес?
-Да это я, не бойся, - Надежда Николаевна уже спускалась ненадежной лесенкой.
-Ой! – обрадовалась  Ольга. – А то я подумала, какой-нибудь ворюга забрался.
Уже благополучно одолев лесенку, Надежда Николаевна подошла к рукомойнику, смыла с находки накопившуюся на ней пыль, грязь. Жар-птица, как будто в благодарность за это, словно окончательно взбодрилась, ожила, и нанесенная на нее  когда-то глазурь засияла с новой, первозданной силой. 
-Откуда это у тебя? – поинтересовалась сестра.
-Да с потолка с твоего, откуда ж еще? Это, между прочим, я сама когда-то сотворила.
-Иди ты!
-У меня там еще много такого. Надо будет только поискать.
-Слушай…- Ольга  отобрала свистульку из сестриных рук, внимательно ее оглядела. – Я таких еще ни разу и не видала. Это тебя папаня научил?
-Нет. Папа тоже делал, но только из деревяшек. И он их совсем ничем не раскрашивал. А это…Может, помнишь, в баньке? Женщина какое-то время жила. Тетя Вера.
Нет, сама Ольга тогда  была еще совсем мала, и в памяти у нее об этой женщине ничего не сохранилось.
-И что? Так это  она тебя?
А Надежда Николаевна уже задумалась. Настолько задумалась, что и не услышала последнего сестриного вопроса.

4.
 За три десятка лет, что прошли с того лета, Надежда Николаевна  редко  вспоминала о своем, когда-то захватившем ее увлечении. Только сейчас, когда перед ее глазами было это неоспоримое вещественное доказательство – когда-то переливающаяся свежими красками, а ныне потускневшая,  местами словно облысевшая жар-птица с обломанным хвостом, - как будто память  сбросила с себя покрывало,  был снят кем-то преднамеренно  наложенный запрет. «Интересно, сохранилась ли еще та печка и все остальное? Да нет, едва ли. Если только чудом».
На чудо она все же надеялась, поэтому прошла в сарай, где много лет назад спрятала под соломой тетиверин подарок.
И чудо все-таки случилось! Вот оно – неопровержимое свидетельство. Печка  была жива! Хотя была уж и не под соломой, а надежно укрыта рулонами когда-то неиспользованной, ныне пришедшей почти в полную негодность толи. Возможно, это дело рук ее покойной матери. Внутри – обильный мышиный помет. Мешочек с инструментом, кое-какими красками, тоже здесь. Надежда Николаевна, при виде  всего этого добра,  даже  прослезилась.
«Интересно, а та  волшебная  белая глина, она еще сохранилась? И, если вдруг, мало ли, она понадобится, отыщу ли я ее?».
Только подумала,  и ее сразу захватил азарт.  Ничего не объяснив сестре, прихватив с собой бадейку и лопату поострее, пустилась вниз по ручью.
Место она приблизительно запомнила. Кое-какие выдающиеся признаки, вроде, бородавчатой, берущей начало из одного ствола, а потом раздваивающейся наподобие змеиного жала черемухи. Где-то метрах в двух-трех  от нее и была та скважинка, откуда тетя Вера черпала погруженную в  сон глину. Но прошло так много лет! С природой, как и с  человеком,  происходят постоянные перемены. Не удивительно, что Надежда Николаевна почти не узнавала местность. Той, памятной для нее черемухи, не было и в помине. Уже отчаявшаяся, потерявшая надежду, Надежда Николаевна уже совсем было собралась вернуться, не солоно хлебавши, когда до ее слуха донеслось возбужденное стрекотанье сорок. Любопытства ради направилась в сторону, откуда доносилось стрекотанье. Сороки, завидев ее, еще более возбудились, а одна из них снялась с места и пролетела почти над головой Надежды Николаевны. Когда уже пролетела,  от Надежды Николаевны не ускользнуло,  как из сорочьего хвоста оторвалось перышко, подхваченное ветерком. Немного поплавало, а потом спланировало на землю.
«А что если глянуть на это место?  Чем черт не шутит…».
Надежда Николаевна так и сделала: не поленилась пройти десятка три метра, внимательно огляделась, отыскала глазами перышко. «Мать моя! Да оно же как раз у той заветной ямки, из которой тетя Вера черпала свою глину!». С бьющимся сердцем вонзила лопату в землю. Немного поковырялась и… Вот оно. То, что она искала. Сняла с лопаты, понюхала, пощупала. Никаких сомнений больше не оставалось.
 Теперь ей оставалось только наполнить бадейку глиной, еще раз запомнить место, чтобы в следующий раз не плутать,  и вернуться к отчему дому.
Ко времени, когда она вернулась в деревню, уже начало смеркаться. По идее, она могла бы остаться переночевать, но ее тревожила мысль об оставленной ею в квартире без достаточного пропитания  кошке. «Нет, поеду». Но, разумеется, она поедет не с пустыми руками, а с только что добытой ею глиной, печкой и инструментом. Зачем ей, в общем-то, нужно то, и другое, и третье, Надежда Николаевна сейчас даже не задумывалась.
Легко подумать - крайне тяжело сделать. Надежда Николаевна отнюдь не забыла, каких им с тетей Верой стоило трудов перенести все это добро. Одной ей никак не справиться. Да и сестра ей здесь не помощница. 

5.
-Да поди ты к Толяну, - подсказала сестра, когда Надежда Николаевна поделилась с нею своей проблемой. - Он тебя за поллитру на своей моторке хошь на тот край света в лучшем виде доставит.
Толяном был их односельчанин. Года на три моложе Надежды Николаевны, отчего она всегда воспринимала его, как малолетку. Правда, сейчас, поседевший, беззубый, заросший вечной щетиной, он выглядел  ее постарше.
Толяна Надежда Николаевна  застала спящим на рваном грязном матраце, долго пыталась до него добудиться. Наконец,  удалось.
-Ну, ты чо? – недовольно пробурчал Толян. – Чо  ко мне пристала?
Надежда Николаевна вкратце объяснила. Толяна  - едва заслышал об обещанном поллитре, - как будто обдало живой водой. Вся сонная дурь из него мгновенно улетучилась.
-Сделам, Надюха. За мной не заржавет. Но токо ты меня не оммани.
-Да не обману, не волнуйся.
-Побожись.
-Чего перед тобой божиться? Все одно ведь в Бога не веришь.
-Неважно. Все равно побожись.
Небрежно перекрестилась.
-Тоды я щас.
Все, что относилось к печке,  еще раз погрузили на тележку, отбуксировали  к месту стоянки моторки. Оказалось, она стояла  ровно  у того камня, где когда-то Павел домогался Нади.

-Ну, Надюха, чую  я, чего ты еще затеяла…  А по что тебе еще эти кирпичи? Что,  в Кошкино такого добра?…
-Не твое дело, - обрезала. – Ты давай заводи.
Когда вырулили, чихая мотором,  на просторы Волги, уже совсем стемнело, воспламенилось око бакена, стоящего на  береговой,  уже подмытой приливной волной круче. Пока перерезали Волгу, стараясь сделать это раньше, чем подойдет идущая со стороны Углича, груженная щебенкой баржа, Надежда Николаевна  размышляла, - зачем же ей понадобилось возиться с этим, говоря откровенно, хламом? Ведь неспроста она этим вдруг загорелась. Прав ведь Толян, - действительно чего-то затеяла. А чего? Она и сама пока не знает. Вспомнилось тетиверино «Может, еще пригодится в этой жизни».  Нешто еще раз попробовать? Авось, еще не позабыты старые-то уроки. Что-то еще помнит. Пока думала-гадала, почувствовала, как будто даже ладони у нее зачесались, - такое вдруг нетерпенье ей овладело!
-Слышь, Надюха, - затянувшееся молчание, кажется, начинало всерьез удручать обычно словоохотливого  Толяна, - ты мне вот что скажи…Вот хошь ты теперь сама настоящая,  можно сказать, вдова. При полном, можно сказать, параде… И жить-нетужить теперь, выходит,  будешь  одна. Поди, скушно тебе будет.
-А ты что? В напарники ко мне, что ли набиваешься?
Сам Толян похоронил жену уже лет пять назад.
-А чо? Хотя мы и не при параде. Мог бы…это самое. И по хозяйству тебе и…воще.
Надежда Николаевна  только представила себе  Толяна в роли ее мужа, - не могла удержаться от улыбки.
-Ладно, сидел бы уж…хозяин.
-Ну, как знашь. Я токо нащет того, что без мужика тебе, попомни мое слово,  все одно долго не протянуть.
Надежда Николаевна, чего греха таить, и сама уже не раз задавалась тем же вопросом, - чего-то теперь ее ждет? Неужто одиночество до глубокой старости? Дети, - что дочь, что сын, - уже отрезанный ломоть, у  них уже своя жизнь. Да, о каком-то напарнике по жизни, кто бы пришел на полноценную смену ее покойному мужу, она уже подумывала, но согласиться, что этим напарником может стать какой-нибудь уже проспиртованный донельзя замухреныш вроде Толяна, - такое ей могло присниться только в кошмарном сне.
-Опля! - моторка мягко ткнулась носом в береговой песок.  – Куды теперь?
-Ко мне домой. Куда же еще? – Надежда Николаевна помнила, что ей одной все унести не по силам.
-Не! Такую тяжесть переть! – Тут уж Толян не понарошку  возмутился. - Мы так заранее, вроде,  не договаривались.
-Чего не договаривались?
-Чтоб к тебе прямо домой, - я на это прямиком не согласный.
-А на что ты согласный?
Толян немного подумал:
-Ну… ежели ты мне  за это еще хотя бы… чекушку.
-А не много ли тебе будет?
-А «много», так …
Не стала с ним Надежда Николаевна дальше препираться:
-Да ладно. Подавись. Будет тебе еще и чекушка.
-Токо так!
Добро  отвезли на принадлежащий Федорычевым  огородик,  он находился на окраине Кошкино. Оставили под навесом небольшого сарайчика.
-А теперь давай… - Толян едва разогнул поясницу. - Гони… Поллитру и чекушку.
«Да пошел ты в задницу, - чуть, было, не вырвалось из Надежды Николаевны. – Буду в другой раз в Сосновцах, вот и занесу тебе».
Однако, как подумала, какой сейчас вой на все Кошкино  подымет Толян, язык свой  попридержала.
-Ладно, пошли в дом, - помнила, что еще с поминок у нее в заначке оставалось спиртное.
Первое, что сделала, когда вошли в квартиру, Надежда Николаевна заглянула в холодильник. Вот беда! Обещанные поллитра  «Пшеничной» были, но чекушек ни одной.
-Погоди,  я сейчас.
Пришлось побегать по соседям. А раз заглянула к соседям, - без разговоров не обойдешься. Вернулась  в квартиру не раньше, чем через полчаса. Толяна она застала уже сидящим по-хозяйски перед включенным телевизором, на спинке стула – разутые ноги в рваных, вонючих носках. Он уже вел   здесь себя, как хозяин.
-А ну убери лапы! – все сразу возмутилось в Надежде Николаевне. – Ишь…расселся тут… Вот тебе чекушка. Вот тебе и поллитра. Забирай и чтоб больше духу твоего…
-Да погоди, Надюх. Чо ты так? Не чужие ж. Ночь уж, погляди. Давай уж я у тебя. По утрянке и уйду.
-Никаких «по утрянке». Сваливай.
-Эх, а я тебе когда-то телят помогал пасти. Знать бы…
Телят он ей помогал пасти! Вспомнил.  Когда это было?
-Ну все, я тебе раз сказала, - поднатужилась, едва  вытолкала продолжающего упираться Толяна. Когда, наконец, тот оказался за дверью, поспешила  запереться  на все запоры, открыла пошире окно: пусть, как следует, проветрится.
Нет, на мужиках, пожалуй, ей лучше поставить крест. И чем жирнее, тем лучше. А справиться с одиночеством ей поможет то, что в ней заложила когда-то та странная женщина, назвавшаяся тетей Верой: желание творить. Ей уже хотелось, чтобы как можно скорее наступило утро, и чтоб она могла засучить рукава.

6.
 Если она не на словах, а на деле займется глиняными поделками, ей придется, в первую очередь, восстановить печь. Кто другой, кроме ее  собственного сына, может помочь ей в этом непростом деле?
Иногда мысленно сопоставляя своих сына и дочь, Надежда Николаевна задавалась вопросом, кто же ей больше люб, кому она больше сострадает, кого больше хотела бы почаще видеть рядом с собой, - и, как ни крути, ни верти,  - по всем показателям получалось, что непутевый Коля неизменно  опережает  ее добродетельную, благополучную Лиду.  Отчего так? Бог его знает. Может, от того, что уж больно походил он на своего деда, Надиного отца, – и своей миловидной  внешностью, и какой-то   неприспособленностью к жизни, неготовностью выстраивать свое житье-бытье как-то… с умом, что ли, расчетливо. За что ни возьмется, все у него выходило  сикось-накось. Хоть стой, хоть падай.
Последние несколько месяцев  Коля  пристроился на новом месте работы: в открывшемся на базе «Сельхозтехники» цехе по производству минеральной воды, там, при этом цехе, был в каких-то начальниках Николаев тесть.  На следующий после посещения родной деревни день Надежда Николаевна дождалась наступления вечера, отправилась на базу в надежде встретить сына, когда тот будет после смены выходить из ворот. Однако время пересменки пришло, все, кому положено, покинули территорию базы, а сыночка все не видать.
-Николаевна!
Знакомый. С  его женой когда-то лежала в одной родильной палате.
 – Своего, видать, дожидаешься? Напрасный труд. Не было его с самого обеда  на работе.
-Как это «не было»? Почему?
-«Почему» это уж ты прямо у него спроси. Авось, ответит.
-А где ж он может тогда быть?
-Я тебе советую прямо в бар на Ленина. Он там, между нами, последнее время частенько ошивается.
Верно! Сына она застала сидящим за столом в  компании с  нервно-возбужденной чернотой (их  последние годы в  Кошкино  объявилось немало), о чем-то шумно спорящей на своем непонятном Надежде Николаевне языке. Он в этой компании был, кажется, единственным русским.
-Ну, ты чего? -  возмутилась Надежда Николаевна. – Про что тут баланду травишь?
-День рожденья у Магерама справляю, - Николай был, понятное дело, пьяненьким. – Круглая дата. Четвертушка.
-Мамаша! Мамаша! – чернота, как стая мух, тут же набросилась на их новую жертву. – Ай какая ты маладец, что прышла! Садыс и ты. Мэста всэм хватыт.
-Да пошли вы! - Надежда Николаевна, не церемонясь, ухватила сына за рукав. – Все, хватит, насиделся. Иди за мной.
Сын всегда был послушным, вот и сейчас  не сопротивлялся, а чернота сразу  потеряла интерес к Надежде Николаевне, больше к ней не приставала.
-Не стыдно тебе? Нормальные люди работают, а ты водку по среди дня незнамо с кем хлещешь. Доиграешься, - выгонят тебя с работы.
-Не выгонят, за меня заступятся.
Такое вот поразительное легкомыслие. Так непохоже на саму Надежду Николаевну, с ее трепетным отношением ко всему, за что бы не бралась.   
-Дурак ты, Колька. Поплатишься когда-нибудь за такое. Останешься совсем без работы.
-Не останусь. Меня завсегда на базар возьмут. Там, знаешь, сколько можно за день? Тебе и не снилось.
-Эти, что ли? Эти тебя возьмут? Эти как возьмут, так и бросят. Нужен ты им! Останешься тогда совсем на бобах. Ну вот что… - Настало время  приступить к самому главному. – Ты хоть и дурак, но руки у тебя все же есть. Мне надо печку в порядок привести.
-Какую печку?
Надежда Николаевна коротко объяснила.
-А зачем тебе?
-Игрушки буду, может, на продажу делать. На тот же базар отнесу и продам. – Мысль эта только сейчас посетила Надежду Николаевну, видимо под впечатлением  только что услышанного  от сына. И мысль эта ей  сразу понравилась.
-Думаешь, получится?
-Отчего ж не получиться? Если уж в девчонках когда-то получалось, так сейчас и подавно. Ну, так поможешь или чужого кого просить?
-Да ладно. Чего ж чужого-то? Так и быть: приду, помогу.

7.
Николай хоть и пообещал матери поставить  печку, но с выполнением обещания не спешил. Правда, и сама Надежда Николаевна не собиралась устраивать с печкой каких-то авралов: ей прежде нужно было как-то благоустроить место, где она займется поделками, промыть привезенную с Сосновцов глину, оставить ее в покое на какое-то время, пусть она отстоится,  и лишь тогда…
Вот уже где-то лет пятнадцать, как они с покойным мужем обихаживали свой собственный огородик на окраине Кошкино. Шесть соток тщательно обработанной земли, грядки, усаженные, в основном, картошкой. Выращивали и  другие  популярные культуры: помидоры, капусту, лук, огурцы. А еще, скорее баловства ради, или, чтоб потрафить еще подраставшим детям, - клубнику, сладкий горошек, ягодные кусты: малина, смородина, крыжовник. Одно время, когда Надежда Николаевна увлеклась пивоварением, - весь частокол был увешан тяжелыми, пахучими гроздьями хмеля.
Здесь же покойным был выстроен и небольшой, но добротный сарайчик, где хранился весь их огородный скарб. Сюда она с Коляном свалила привезенную накануне печку. Здесь же она и создаст, обуютит  себе рабочее место.
Надежда Николаевна присматривалась, прикидывала, как ей лучше обустроиться, как удобнее протянуть в сарайчик шланг с водой, а ее соседи  меж тем во всю занимались: кто прополкой, кто поливкой. Странно, что саму Надежду Николаевну этот пример не вдохновлял, ей  даже в голову не приходило заняться тем же. Пропалывать, может, еще и не стоило бы, но всю последнюю неделю стояла жара,  с неба не пролилось ни капли, только-только проклюнувшаяся из-под земли зелень, все то, что с таким старанием, отнимая время, выделенное ей на уход за больным мужем,  она засаживала этой весной, местами уже зажухло, заскучало, все явно испытывало жажду. Но Надежда Николаевна не проявляла сейчас  к посадкам  никакого интереса. Ей как-то стало все равно, что случится с ее огородом, что на нем в этот сезон вырастет, что она по осени соберет.
Как это было непохоже на то, как они с еще здоровым мужем прежние годы «горбатились» на этом огороде! Да еще к тому же и детей своих понуждали. И было ради чего: огород их кормил почти всю зиму, редко-редко, когда возникала нужда сходить за каким-нибудь овощем в магазин, все свое, все готовенькое. Не будь огорода, - им пришлось бы туго. И вот – пожалуйста, нате вам,  – такое вопиющее безразличие!
Впрочем, мужа у нее уже нет, дети взрослые. Что она,  сама себя, без огорода, не прокормит? Так только подумала, - и сразу как будто почувствовала облегчение, и совесть ее уже не мучила. Теперь она может заняться исключительно тем, к чему лежит у нее душа. А душа у нее просит чего-то ранее неизведанного, непривычного, какой-то даже сказки.
 Может,  установившаяся теплая ясная  погода тому поспособствовала, или предвкушение, как она возьмет в руки комочек устоявшейся глины и попробует сотворить из него какое-нибудь маленькое чудо, как бы то ни было,  Надежду Николаевну с тех пор, как приступила к реальному воплощению задуманного, не покидало ощущение какой-то необыкновенной легкости. Как будто сбросила с себя последних лет двадцать. Ей даже кто-то из соседей по дому так и сказал:
-Ну, ты сама на себя стала непохожая. Моторчик нешто себе какой-то поставила? Порхаешь, как мотылек.
Надежде Николаевне, как услышала, даже  немного неловко за себя стало: еще подумают, - это все от того, что мужа похоронила. Стала сдерживать, одергивать себя: чуть почувствует – опять закружилась, тут же скажет себе: «Стоп, машина». Станет двигаться помедленнее. Пока вновь не забудется.
Была, однако, одна ложка дегтя в этой бочке меда: мысль, что отпуск не бесконечен, вот-вот ей придется опять ходить на работу. Чем ближе к помеченной ею в календаре черным крестом дате, тем   мрачнее сгущается над ней тучка, тем тяжелее у нее на душе. Когда до роковой даты осталась всего-то лишь пара дней, твердо про себя решила: «Не, не пойду. Хватит с меня этой каторги. Уволюсь». Что она будет делать дальше, чем будет зарабатывать себе на жизнь, как это в совсем недалеком будущем аукнется  на ее пенсии, - сейчас об этом ни капельки не задумывалась. И вновь, - как будто то была уже не она.
-Да ты чео-о-о?! – так отреагировал на ее заявление об увольнении замнач  по производству. – Николаевна. Да ты случаем не того?…Столько лет отдала…  Чем , каким местом ты, спрашивается, думаешь?
Надежда Николаевна заранее предвидела, как долго и упорно ее будут отговаривать, какие, примерно, доводы будут приводить, - ко всему была готова и на все отвечала, как отлично подготовившая домашнее задание ученица: четко, немногословно, только по делу, и более чем уверенно:
-Больше не могу у вас.
-А где можешь?
-Еще пока сама не знаю.
-Может, пока узнаешь…
-Нет, у вас я больше не могу.
Замнач призвал себе на помощь других, сообща навалились на строптивицу,  стали соблазнять, что повысят зарплату, что не будут ставить ее на самые сложные, сопряженные с большими физическими затратами  участки. Надежда Николаевна была, как гранит. Все-таки одного дня на уговоры не хватило.  Дали ей еще один день для раздумий:
-Такие дела с ходу не делаются. Ты же сук под собой рубишь. Еще поработай своей несуразной башкой.
 Думала-гадала еще ночь и еще полдня. «В самом деле, не ошибиться бы, не станет ли потом кусать локти?». Окончательное и бесповоротное решение родилось, когда подумала: «А что мне стоит вернуться обратно, если почую, - без этой каторги  не могу? Возьмут, с руками оторвут». Только вовсе в голове Надежды Николаевны сейчас  не складывалось,  что ее что-то может позвать, потянуть, поманить опять под низкие пыльные своды валяльни. «И как это я вообще могла вытерпеть? Столько-то лет! Как один сплошной серый день. Как я раньше-то, старая дуреха,  не ушла?».

7.
На следующую ночь после того, как окончательно оформила расчет, ей приснился сон. Будто в ней в квартиру является ее покойный муж. Надежда Николаевна  замечает, как он сначала молча, задумчиво ходит, заглядывая то в один угол, то в другой, стараясь при этом  не смотреть в сторону лежащей на кровати, под одеялом жены. При этом Надежде Николаевне  совсем не страшно, скорее, любопытно, - что дальше-то будет? Походив и чего-то поискав, Павел достал с антресолей большой чемодан, открыл его, начал закидывать него все, что когда-то принадлежало лично ему: костюм, пару сорочек, галстуки, носки,  запонки. Даже матерчатые шлепанцы, уж на что ветхие, даже продырявленные на обоих пятках. Долго стоял и держал в руке фотоаппарат «Смена», последний раз делал с него снимки, пожалуй, лет десять назад. Наконец, бросил и его в чемодан. Последним ушло в чемодан зимнее пальто на ватине, с вытертым воротником из крашеной собаки вместе с шапкой из кроличьего меха. Упершись коленом в чемодан, умяв содержимое, щелкнул запором. Только тогда удостоил взглядом жену.
-Ну, прощай, Надёна.  Не поминай, как говорится. Теперь-то уж наверняка мы друг дружке не понадобимся.
-Да уж, наверное, не понадобимся, - охотно, по-прежнему укрытая до подбородка одеялом,  согласилась Надежда Николаевна. – Ты уж отжил, Паша, свое,  не обижайся, а  я, чую, еще и жить-то по-настоящему не начинала.   
Павел не стал спорить, просто забрал чемодан, отворил дверь и ушел, а дверь так и оставил незакрытой. Пришлось Надежде Николаевне специально вставать и закрывать.
Сон был настолько зримым, муж Надежде Николаевне представился настолько явным, что, проснувшись, она незамедлительно решила проверить,  все ли, что принадлежало Павлу и что он, если верить сну, счел нужным забрать с собой,  осталось или уплыло вместе с ним. Когда же своими глазами убедилась, что все его вещи на месте, даже несколько тому подивилась. Когда же, спустя какое-то время, поделилась своими впечатлениями с одной из пожилых знакомых по дому, та посоветовала Надежде Николаевне, во-первых, поставить за упокой души Павла свечку, а, во-вторых, заказать заупокойную службу. «Не то привадится, так и будет у тебя над душой  шастать. До белой горячки тебя доведет. Скоко уж таких случаев бывало».
За всю свою уже прожитую жизнь Надежда Николаевна в церкви бывала раз, два и обчелся: похороны отца и матери, да ее собственное с Павлом венчание. Другого повода, чтобы сходить, помолиться, у нее до сих пор никогда не было. К тому же, если б даже такое желание и возникло, осуществить его непосредственно в Кошкино было невозможно за отсутствием действующей церкви. Иное дело – сейчас, когда, - спасибо новой власти, хоть что-то полезное для людей сделали, -  вновь открылся Успенский собор.
На следующий после явления мужа день, ближе к вечеру, Надежда Николаевна направилась к собору. До вечерней службы еще оставалось достаточно много времени, поэтому, наверное, внутри собора было немноголюдно, но это даже было на руку Надежде Николаевне: никто и ничто не мешало ей оглядеться по сторонам, подойти поближе к иконам, в них внимательно всмотреться. Всматриваясь, одновременно пытала свою память, напрягалась выудить из нее хоть какие-то крохи  знания о тех, кто смотрел на нее с  икон. Оказывается, она знала так мало! Почти ничего. Из всех, кого  увидела, опознала только одного Христа, да Богоматерь с младенцем.  Неловко, заранее подсмотрев, как это делается другими, стоя напротив ее  изображения, перекрестилась.
Свечку, как и намеревалась это сделать, она поставила, службу  заказала. Уже собралась уходить, когда заметила в одном из боковых приделов собора кучку прихожан, стоящих в чинной очереди перед облаченным в яркие одежды еще относительно молодым, с плохо отрастающей рыжеватой бородкой священником. Подошла, тихо  поинтересовалась, зачем стоят.
-Исповедаться, - ей кто-то шепотом ответил.
Надежде Николаевне еще никогда не приходило на ум  исповедоваться. «А была не была!».  Заняв место в очереди, стала соображать, что же она за свою жизнь такого совершила, чтобы просить прощенья у Всевышнего, какой грех на ее душе. Как ни старалась, ничего особенного, в чем бы могла покаяться, ей так и не пришло на ум. Ну, если только, может,  часики…
Случилось это много лет назад, где-то после рожденья дочери. Был жаркий летний полдень, и Надя решила искупаться. Спустилась пологим берегом к воде и только начала раздеваться, заметила, как  на одном из плоских каменьев что-то блеснуло. Подошла к камню поближе и убедилась, что это роскошные золотые дамские часики. Должно быть, кто-то раздевался здесь  еще до Нади, также искупался, а про часики забыл. Надя оглянулась по сторонам – никого поблизости не было. Что же ей делать? Оставить часики там, где они лежали? Или все-таки забрать их с собой? После долгих размышлений, сомнений, с бьющимся сердцем все же забрала находку, надежно укрыла ее в своей вспотевшей от волнения горсти.
Конечно, то был ее грех, потому что ей следовало бы отнести находку в милицию, а она присвоила часики, причем никому, даже мужу, в этом не призналась. Но и пользоваться находкой не могла, отчасти из-за того, что боялась ( а вдруг увидит владелец!), отчасти – из-за сознания, что часики все же принадлежат не ей, что это, как ни крути, ни верти,  все же ворованное. Носить не носила, но и расставаться не хотелось: золото все-таки! Приличных денег стоит.
Вот в этом своем, пожалуй, единственном серьезном прегрешении она сейчас и покается, попросит, чтоб священник отпустил ей этот грех. Так решила, а потом ей стало как-то неловко. Во-первых, от того, что все, кто стоял в очереди впереди нее, почтительно обращались к священнику, как к «батюшке» («Какой же он мне батюшка, если мне годами уже побольше, чем ему? Уж скорее я ему матушка»). Во-вторых, почти все кающиеся целовали священнику руку. Надежда Николаевна только представила себе, как ей тоже на виду у всех придется касаться губами плоти чужого ей человека, мужчины, - мурашки побежали по коже. «Нет, сегодня не стану», - решила она, покинула очередь, вышла из собора. Только вышла,  с колокольни собора донеслось звучное «ба-ам». Все, кто был поближе к собору, сразу  торопливо закрестились, а испытывающая какое-то смятение, недовольство собой (все-таки не исполнила все, как подобает, что-то напортила) Надежда Николаевна, больше уже не задерживаясь, направилась в сторону  своей родной улицы Газовиков.

8.
Чем ближе время, когда состояние глины позволит приступить к задуманному, тем  нетерпеливее состояние самой Надежды Николаевны. Дня не проходило, чтобы не проверяла глину, не касалась пальцами. Верила, рано или поздно ее посетит то же ощущение готовности, которое усвоила, которое передалось ей от ее наставницы, - не потерявшие за многие, долгие годы своей чуткости, самые кончики пальцев, средоточие самых тончайших нервов, ее не обманут.
А пока  глина не готова, стоило подумать, что же, в первую очередь, вылепят ее руки, кого, какое существо она удостоит жизни. На память приходило старое, над чем уже приходилось работать, - птицы, зверьки. От чего она, скорее всего,  все-таки откажется, - так это от накола пищика. Свистульки у нее никогда, как должно, не получались, может, потому что у нее самой было неважно со слухом, не различала тонов и полутонов. Зато ее творения всегда выделялись своей внешней отделкой, ни одно не повторяло другое, даже если это был один и тот же зверек, за что ее больше всего и хвалила когда-то тетя Вера. «Ты самая настоящая  выдумщица. Фантазия из тебя фонтаном бьет».
Где-то после третьего напоминания на подмогу явился сынок.
-Короче, мамк. Я там на базаре насчет тебя уже договорился. Станешь, - пальцем тебя никто не тронет.
На щеке сына глубокая, еще совсем свежая ссадина, от уха почти до подбородка.
-Лариска твоя что ли тебя так обласкала?
-Да ну ее к лешему! – Помрачнел. Ему никогда не нравилось, когда мать заводила разговор о его непутевой жене.  – Ну, показывай, где тут у тебя? – Осмотрел, потрогал, покачал головой. – На какой помойке такое нашла? Давай уж лучше, - заделаю тебе  новую  печуру! Закачаешься.
Да, в том была подкупающая сторона ее сына: золотые руки - раз и добрая душа -два. Надежда  Николаевна ласкала себя мыслью, что и то и другое сыночек перенял у нее. А все худое - от кого-то другого.
-Новая мне и задаром не нужна. Поставь эту.
-Угостишь – поставлю.
-Я вот тебя сейчас…по затылку угощу, - Надежда Николаевна  рассердилась не на шутку.
-Да ладно! Ладно!…Сделаем. – Похоже, даже испугался, - мать в детстве редко, но все-таки  наказывала его
На сборку, отладку у Николая ушла почти вся светлая половина суток. Зато сделал на славу. Надежде Николаевне стоило только бросить взгляд на результат его трудов, - и все сомнения, что у сына получится, как надо, отпали. Она сразу в его творении признала ту прежнюю печку своего детства. Она даже как  будто помоложе стала. 
-Ну, как? Сойдет? – Николай-то был уверен, что он даже превзошел ожидания матери, стоял, вытирая ветошью руки, и улыбался во все свое смазливое, а теперь еще и вымазанное чем-то лицо.
-Сойдет, сойдет, - Надежда Николаевна всегда была скупа на похвалу. – Айда, я тебя покормлю.
Дома каких-то разносолов у Надежды Николаевны не было. Она как-то разленилась готовить себе обильную еду: напьется молока с хлебом, - ей и довольно. О том, как приходилось когда-то кормить мужа, сколько сил, времени на это уходило, - даже вспоминать не хотела. Но для сына, да еще сделавшего для нее доброе дело, постаралась: сварила мясной борщ на первое, котлеты на второе. Нашла и спиртное: налила с краями стопку. Даже перестаралась: чуточку перелила.
-Ну…короче…Чтобы грела, как надо.
-Да не грела, а высушивала.
-Какая разница? – сын с наслаждением опрокинул в себя содержимое стопки.
«Ох, нехорошо с тобой будет, - думала про себя Надежда Николаевна, наблюдая за тем, как жадно уплетает положенное в тарелку ее сын и думая при этом о невестке. – Будет тебе небушко в овчинку с такой непутевой шалавой, как у тебя. Вызволить бы тебя из ее лап загребущих , да не знаю, как лучше подступиться».
Ну, слава Богу! С печкой, спасибо Николаю,  разобралась. Еще сходила в ближайший лес, насбирала, вспомнив тетиверины рецепты, кое-какие сучочки, травы, наколола помельче смолистых дровишек, нащепала. Вот теперь «готовность номер один». Теперь вся остановка за глиной.
А ее пришлось ждать еще полторы недели. И как же долго тянулись эти полторы недели! До чего  же Надежде Николаевне  хотелось подстегнуть это своенравное время! Но вот… В очередной раз с утра поднялась, прошла к огороду. Потрогала глину. Кончики  пальцев ей  подсказали: глина проснулась. 
Значит, пришло то самое благословенное время. Творить.


Глава третья:  Базар
1.
Утром того дня, когда наметила  совершить первую лепку, Надежда Николаевна пробудилась еще на заре, одновременно с птицами. Одна из них даже постучала клювиком в окно, улетела не раньше, чем убедилась, что хозяйка квартиры  на ногах и готова к бою. 
 Первое, что сделала в то утро Надежда Николаевна, - постаралась вспомнить с наибольшими подробностями увиденное ею пару недель назад в соборе изображение Богоматери (своих каких-то  икон у них в квартире сроду не водилось). Представив, мысленно коротко попросила. «Матерь Божья, пресвятая Богородица, сделай так, чтобы у меня получилось все, как надо». То была ее, по сути, первая в жизни осознанная, наполненная сугубо личным, не формальная молитва.
Было раннее буднее утро, на огородах, куда ни глянь,  -  никого. Только ветерок расшалился, погуливает, пошевеливает полиэтиленовую пленку, прикрывшую засаженную огурцами грядку у ближайших соседей, да каркает оседлавшая нижний сук на березе ворона. То ли так, по-вороньи, заранее радуется, что день обещает быть хорошим, то ли о чем-то предупреждает Надежду Николаевну. Мол, держи, тетка, ухо востро, иначе неровен час…
Для начала  на время забыть, что тебе идет пятый  десяток, представить себя такой, какой ты была  тридцать лет назад, испытать хотя бы примерно те же ощущения.  А дальше предоставить полную  свободу  рукам. Их память наверняка самая верная, самая твердая. Они, - еще помнит наставления тети Веры, - если дать им волю, сделают все сами. Тем более, что нового, неизведанного, еще ни разу не сотворенного Надежда Николаевна им пока не навязывает. Пусть это будет старый испытанный набор. Вроде удивленно взирающего на мир цыпленка, тянущей  длинную, с колокольчиком,  шею  козочки, бородатого козодоя. Всего-то  с пару десяток  поделок. Больше на первых порах не требуется.  Это пробное. Сигнал: «Я живая! Я есть!». А дальше – видно будет.

2.
 -Ну ты чего, мамк? Короче, ты пойдешь когда-нибудь на базар? Или, выходит,  зря я старался?
Первый, пробный «выводок» Надежды Николаевны готов - прошел неоднократную сушку, покрыт глазурью, расписан. Уже середина лета. Пора, сынуля  прав, пора нести товар на базар. Интересно, как оценит народ? Но… Ох, как не по душе это занятие Надежде Николаевне: торговать. Так противно ее натуре! Была б дочка под боком, - заарканила бы ее. Но дочка далеко. Из Николая какой продавец? Задаром отдаст, только б поскорее отделаться.  Вот и приходится самой.
В конце концов, пересилило воспоминание о тете Вере. Ей ведь тоже, поди, эта торговля была не по душе. Но ведь торговала же! «А я что? Не барыня, чай. Значит, и я смогу».
Наконец-то, воскресным утром Надежда Николаевна собралась, уложила своих ни о чем не подозревающих глиняных «детишек» в сумку,  понесла на базар. Уже знала, где она может встать, чтобы ненароком не залезть на чужую территорию. Сынок ей все указал, растолковал,  недаром по-прежнему водил дружбу с верховодящей здесь «чернотой». Место глухое, в отдаленном углу базара, народу туда доходило немного, самые дотошные, но  то хорошо, что был готовый прилавок, даже навесик над ним. Чуть что, если покапает дождь, - ей и тогда не страшно. Из продавцов за этим прилавком, кроме нее, была еще совсем незнакомая, скорее всего, судя по внешнему виду, приезжая из-за какой-то деревни с ворохом березовых веников и их, местная,  кошкинская, подумать только! – с валенками. Точь–в-точь копия тех, что совсем недавно выходили из рук самой Надежды Николаевны.  Может, даже из ее валяльни исподтишка и… «Несуны проклятые!»
Стараясь выглядеть как можно более хладнокровной, безразличной к пересудам,  Надежда Николаевна  разложила на прилавок свой товар и стала ждать – пождать покупателей.
Покупателей не было. Редко кто замедлит свой шаг при виде глиняных безделушек. Еще реже возьмет  в руки. Таких за полный день, что простояла Надежда Николаевна, едва набралось с полтора десятка. Попадались и те, кто был знаком с Надеждой Николаевной. Подойдут просто из любопытства или сочувствия. Подивятся, пожелают удачи, но желания что-то купить не возникало ни у кого. А ведь Надежда Николаевна и запрашивала-то за свои поделки, можно сказать, по нынешним заоблачным  ценам совсем ничего:  двадцать пять рублей за штучку. Правда, к концу дня готова была просить и пятнадцать, -  только бы купили. Но ведь никто даже ни разу не приценился! Тем более обидно было Надежде Николаевне  видеть, как потихоньку пустел прилавок у ее соседок: худо-бедно, но на веники спрос был, и валенок на глазах у уже почуявшей зависть Надежды Николаевны было продано с пять пар.
К концу дня прибежал Николай.  Глаза у парня горят. Чувствуется по всему, здорово на наживу надеется.
-Ну, чего? Как тут у тебя дела?
-Как сажа бела.
Лицо у сыночка вытянулось. Облом.
-Слушай, мать…Короче… Может, тебя куда в другое место? Может, прямо перед воротами? Хошь, я с Магерамом  поговорю?
-Не надо меня никуда больше ставить! Сама, если надо, поставлюсь. Оставь в покое своих магерамов. Ты еще меня прямо на ворота поставь, - вспылила Надежда Николаевна. 
Почти сразу, как поговорила с сыном, готовая заплакать, стала собирать с прилавка свой товар.

3.
Однако подошло следующее воскресенье, и Надежда Николаевна вновь появилась на базаре. Тот же прилавок, только соседи другие, -  мужик с деревянными кадками, и две женщины: одна с пуховыми платками, у другой -  горшочки с комнатными цветами. Вновь высидела за прилавком полный день. Столь же редкие любопытствующие, даже иногда вопросы: «Откуда это у вас? Нешто сами делали?». Пару-другую раз даже поинтересовались: «А сколько за эту хотите?». Но не купили ни одной. У Надежды Николаевны к концу дня накипела на этих бестолковых такая злость! Так и хотелось выкрикнуть им:
-Эй, вы! Слепота!  Как так можно? Не оценить такой красоты! Ну, пусть у вас уже мозги с годами запудрились, так подарите хотя бы радость своим малолеткам. Пусть хоть они  позабавятся, потешатся!
Вечером, когда уже вернулась с базара, перекусила, легла, не раздеваясь, на диван, -  телефонный звонок.
-Мам, привет!
Голос ее дочери.
-Что это ты там за концерты устраиваешь? Говорят, с работы ушла, какую-то ерунду ходишь на рынок, продаешь.
-Это не ерунда.
-А что это?
Голос у дочери сердитый. Разговаривает как строгая учительница с нашкодившей ученицей.
-Ты объясни мне, что с тобой происходит? Какая вожжа тебе под хвост попала? Ты же до сих пор нормальная, вроде, была. Справно  работала. На фиг тебе все это, спрашивается, нужно?!
С дочерью у Надежды Николаевны  доверительные отношения не складывались никогда, даже когда та была еще безмужней, тем более Надежда Николаевна  не расположена была пускаться в откровения сейчас. А еще менее – выслушивать от дочери какие-то внушения.
-А чего ты на меня бочку катишь? Что у тебя, своих забот мало? Думай за себя, чтобы муж был тобой доволен, дитю своему, коли на то пошло дело, угождай, а меня оставь в покое. У меня своя голова на плечах.
-Да гнилая у тебя, оказывается, голова!
-Гнилая,  да все одно своя! – Надежда Николаевна даже до конца выслушивать не стала: бросила в сердцах трубку.
Не хотела больше идти на базар. Видит Бог, не хотела! Но после этого звонка, после того, как родная дочь прошлась насчет ее головы, - решила: «Нет, еще рано сдаваться. Отступиться всегда смогу. И валенки, чтоб их всех оптом купоросом пообжигало! – от нее никуда не уйдут. Постою за этим поганым прилавком еще».
Еще раз постояла – результат тот же: ноль. Даже сын потерял к ней  интерес («Не, мамк. Короче, продавец из тебя хреновый»). Больше даже не появлялся на базаре. А между тем денежные припасы у Надежды Николаевны стремительно истощались. С Павлом они жили скромно, тратились только на самое необходимое, поэтому и было что-то на сберкнижке, но перед этим «что-то» замаячила пустота: с чем-то тысяча рублей. Потратит эту тысячу, - дальше-то что? Раньше хоть, чуть что, огород выручал, но в это лето, когда огородом сознательно пренебрегала, собрала с гулькин нос.
Надо что-то предпринимать. Решение созрело как-то в одно мгновенье. «Не пошло с этим? А пойду-ка  и сотворю другую партию! Сотворю  что-то… Ну, словом, - чего раньше никогда не делала. Благо, глины намешанной еще хватает». 
Очень кстати вспомнились прочитанные ею в детстве сказки: Иванушка-дурачок, царевна-лягушка, глуповатый царь-батюшка, сметливый, находчивый отставной солдат. А бок о бок с ними – те, что пришли из сказок  Андерсена, те, от знакомства с которыми когда-то трепетало Надино сердечко: Дюймовочка,  попавший в коварные сети  Снежной Королевы Кай и отважная Гера, обратившийся в великолепного лебедя гадкий утенок.
И, как часто бывает у Надежды Николаевны: задумано-сделано.
Совершенно новые для Надежды Николаевны персонажи. И все какие-то неожиданные.  Чем-то удивляющие самого творца: то ли необычным поворотом головы, то ли непонятно откуда взявшейся ухмылкой. Они как будто сами лепили себя, каким-то непонятным образом подсказывали Надежде Николаевне, как им лучше, поприманчивее  выглядеть, - от самой Надежды Николаевны  только  и требовалось, - не  пропустить это пожелание, эту их волю мимо своих ушей.
Но, пока суд да дело, ко времени, когда новая партия была закончена, уже и конец  сентября. Все деревья стояли  уже полуоголенными. И базар к этому времени изменился. Царствующая  здесь все лето  «чернота» куда-то разбежалась,  – занимай любое место, никто тебя не подвинет, не обзовет худым словом. Торговали, в основном, сушеными грибами и ягодами. Редко-редко привезут из ближайших деревень яйца, парное мясо или что-то из молочных продуктов. Народу, кто бы мог чего-то купить, тоже стало поменьше: все городские, «дачники», разъехались по своим уютным городским квартирам. Что касается местных, -  нужда ходить на рынок появлялась у немногих, самых незапасливых, а таких в Кошкино  совсем немного. 
Словом, шансов что-то продать, судя по всему, у Надежды Николаевны, по сравнению с прежним, еще больше поубавилось. А продать хоть что-то надо было обязательно: вот уже третий день, как Надежда Николевна питалась исключительно одним черным хлебом и запивала его кипятком. Денег у нее не оставалось уже никаких, даже мелочи, чтобы купить пачку соли, достаточно не набрала.
Но, хотелки хотелками, а на практике… Тот же ноль на палочке. Ее новые творения  вызывали у редких посетителей базара  еще меньший интерес, хотя и стояла сейчас Надежда Николаевна  на довольно бойком месте, - чуть наискосок от главных ворот: бросят мельком равнодушный взгляд, а некоторые даже и ухмыльнутся, мол, надо же – взрослая баба, а такой чепухой занимается.  Следующий день был понедельник, рынок был закрыт, теперь на него можно было попасть только во вторник. «Схожу еще раз. Во вторник. Если опять же ничего не продам, - все! Хенде  хох. Считай – я проигравшаяся. Тогда уж  точно возвращаюсь в валяльню».

4.
Понедельник, понятно, день тяжелый.
Но для Надежды Николаевны он еще оказался и не без сюрприза. Уже завечерело, а в желудке у нее урчит, - желудок есть просит. Этим днем она почти ничего не поела. Только погоняла несладкого (на сахар денег уже не доставало) чаю с пустым ломтем хлеба. Так худо она не питалась даже в детстве.
Только сполоснула кружку, поставила в сушилку, - звонок в дверь. «Сыночек пожаловал», - подумала Надежда Николаевна, давненько уж он у нее, с тех пор, как у матери стало вовсе нечем поживиться, не бывал. Уверенная, что это именно сынок, даже спрашивать не стала, отворила дверь. За нею…Надежда Николаевна, как увидела, убедилась, - аж в глазах зарябило. И было от чего. За дверью стоял, широко улыбаясь, ее бывший односельчанин – Толян. Прифранченный. В костюмчике. Великоватом, правда, - похоже, выпросил у кого-то на время. И даже при галстуке. Таким Толяна Надежда Николаевна  в жизни никогда не видывала.
-Принимай, Надюха, гостей со всех волостей, - говорит и уже заносит ногу через порог. – Чо? Видать, не ждала?
-Ты откуда…такой?
Толян уже перебрался за порог, даже дверь за собой поспешил прикрыть.
-Да чапал  мимо. Дай, думаю, зайду. Давно не виделись. Слушай, Надюха, я тут пошамать кой-чего…И выпить тоже. – У Толяна торбочка в руках. Выуживает оттуда – сначала бутылку, потом пакетики. – Отметим это дело.
-Какое дело-то?
-Дак я ж этта…дом в Сосновцах продал. Разве ж ты не слыхала? Да. Аж за сто тыщ! Сыну, правда, сразу половину. Теперь у них  проживаю. Так что мы с тобой теперь вроде как соседи…Ну и где мы тут с тобой посидим? Показывай.
«А что?  Может, и в самом деле посидеть?».
Что ж, - Толян, понятное дело, не подарок, хотя… Сейчас, принаряженный, умытый, даже постриженный и свежепобритый, еще издающий запах одеколона (судя по всему, только что из парикмахерской)  - он не производит впечатления совсем уж никудышного, никчемного, ни на что не годящегося мужичка. Да вовсе еще и не старый. Особенно для нее-то. А совсем одной, как сейчас -  что говорить? - ощущает, - ей все труднее и труднее. А тут хоть – какое-то разнообразие. Все, может, не так тоскливо. А, будь, что будет!
-Что у тебя хоть в пакетах-то?
-А этта…-  совсем уж засуетился Толян, обрадованный, что его сходу взашей не прогнали, -  я тут колбаски ветчинной… Рыба-сом. С большим усом.  Холодного копченья. Запах.. Чуешь? И еще стюденю. Продавщица нахваливала. Так я его прямо целый кило. Словом, много всего. Счас облопаемся.
Толяна Надежда Николаевна  растолкала уже в начале седьмого утра, - чтобы убрался из ее квартиры, пока соседи еще не проснулись, не увидели ее позора («Еще дочери возьмут и доложат. От стыда до конца жизни не отмоешься»). Толян  проявил удивительную для него сознательность, не стал возражать против такой ранней побудки. Быстренько оделся, и был таков. Напоследок, правда, прежде чем уйти, успел пообещать:
-Я, Надюха, к тебе, ты уж не обессудь, раз уж мы все одно с тобой теперь соседи,  буду  осторожненько этта…похаживать. Идет?
«Ладно, - только подумала про себя Надежда Николаевна, но ничего не сказала, - может, будешь, может, нет. Это еще вилами на воде. Время покажет».
Проводила Толяна, дверь за ним на все запоры закрыла, вернулась в кровать, еще полежала с часок. Поднялась, наскоро перекусила тем, что осталось от Толяниной провизии,  оделась и уже решилась, было,  отправиться в очередной раз на базар с партией своего  пока никому не приглянувшегося товара, но лишь отодвинула занавеску, выглянула в окно… Небо в сплошных тучах. Нудный дождик. Плюнула с досады и опять завалилась в постель.

5.
Дождь прекратился только к полудню. Небо очистилось, даже робкое солнышко засияло. Тогда только Надежда Николаевна  и засобиралась на базар.
А там  – почти кладбищенская тишина. Что продавцов, что покупателей – кот наплакал. Стоит ли вообще раскладываться?  Хорошо хоть солнышко не спешит скрыться за облаками, пока греет надежно, - быстро, на глазах подсыхают лужи. Солнышко-то и не позволило Надежде Николаевне покинуть базар  раньше времени. Как-то, выходит,  примирило ее с неприглядной действительностью.  Пригретая этим солнцем, погрузившаяся в поток каких-то разрозненных воспоминаний, мыслей, Надежда Николаевна даже на какое-то время забылась, - где она находится, что с ней вообще происходит, даже перестала что-то видеть, замечать. К жизни ее вернул прямо, как ей показалось, над самым ее ухом прозвучавший вопрос:
-Вы продавец?
Надежда Николаевна  ожила, встрепенулась. У ее прилавка – троица. Две женщины и один мужчина. Явно, судя и по одеянию и выражению лиц,  - не местные. Может, даже с теплохода. Сегодня, Надежда Николаевна об этом знает, последний перед закрытием туристского  сезона заезд. Элегантно одетая, в шляпке, очкастая молодая женщина. Она-то и задала Надежде Николаевне этот столь долгожданный и уже представлявшийся ей какой-то фантастикой  вопрос. Рядом с нею, - двое других. Пожилая пара, в ярких, кричаще не соответствующих их почтенному возрасту куртках. На пожилой женщине, поверх куртки, еще и нелепо топорщащийся дождевик.
 -Ну, я.
Очкастая что-то пролопотала  на непонятном Надежде Николаевне языке, и пожилой господин сразу о чем-то спросил.
-А кто это все сделал? – перевела очкастая.
-Ну, как это кто? Я же сама и сделала. А кто ж еще?
Господин, не дожидаясь, когда очкастая переведет, взял в руку одну из поделок.
-Что…это? – задал вопрос сам. На, вроде бы, русском.
-Это из сказки «По щучьему веленью», - объяснила Надежда Николаевна. – Это Иванушка. Это дурачок такой наш. Русский. Иначе говоря, простофиля. Пустой человечек. А от жизни хочет много.  Вот он, видишь, на печке-то и  сидит. А печка-то  по воздуху, вишь как  летит. Как самолет. Хотя и без крылышек. Ему и любо.
Очкастая перевела. В сознании Надежды Николаевны запечатлелось только одно, несколько раз повторившееся слово: «Феритейл. Феритейл». Господин внимательно, не перебивая и не отпуская из рук поделки, слушал. Только когда очкастая, кажется, объяснила все, что хотела, господин вернул поделку на прилавок, тут же взял в руки другую. Очкастая, не дожидаясь вопроса, о чем-то опять залопотала, и вновь господин ее внимательно слушал. И только когда закончила, обратился напрямую Надежде Николаевне, а  очкастая незамедлительно перевела:
-Насколько мы понимаем, вы все это продаете.
Надежде Николаевне  оставалось только утвердительно покивать головой.
-И если мы купим у вас все, - сколько вы за это хотите?
-Все? – Надежда Николаевна  не поверила своим ушам.
-Да! Все-е-е! – на этот раз ответил, широко улыбаясь, сам господин и в подтверждение, что он не обманывает, широко развел в стороны обе свои руки. Получилось, - как два крыла. Сейчас вот взмахнет ими и улетит.
О, как  забилось сердце Надежды Николаевны!
-Ой, я даже не знаю!
-Вы подумайте. Не спешите, - кажется, впервые доброжелательно улыбнулась очкастая. – У нас еще много времени, мы не спешим.
«Что же? Что же мне в самом-то деле запросить-то? Господи, помилуй! Ой, только бы не продешевить. Только бы не продешевить,  -  проносилось  в сознании Надежды Николаевны. – Хотя, с другой стороны, можно так загнуть, такое брякнуть, что они дальше и слушать не станут. Задницей повернутся и уйдут. А запрошу-ка я у них… тыщу. Поделок - вон их сколько. Три  десятка. И все, как одна,  разные. И все почти, как живые. Тыщу-то они, поди, если все скопом  вполне стоят. Я стоко времени, труда в них полОжила. Пусть будет тыща…А покажется много, так уж и быть, - я ведь и подешевле не против».
Когда Надежда Николаевна  назвала цену, а очкастая ее перевела, у господина, так, во всяком случае показалось Надежде Николаевне, несколько удивленно поползли вверх брови.
«Ох, видать, много запросила. Сейчас возьмут и уйдут», - сердце Надежды Николаевны готово было в пятки уйти. Она уже готова была пойти на попятный, когда господин что-то сказал, а очкастая перевела.
-Вы слишком дешево себя цените. Вы еще не знаете цену своего товара. Месье Бошваль готов купить у вас за три тысячи. – Она опять ободрительно улыбнулась Надежде Николаевне. Смысл этой улыбки, как это прочиталось самой Надеждой Николаевной, был, примерно, такой: «Жар-птица прилетела в твои руки. Хватай ее за хвост, не зевай».
-Я согласная! 
Тут же  все ее поделки перекочевали в большую, яркую сумку, что находилась в руках пожилой, до сих пор не произнесшей ни слова, только внимательно слушающей дамы. Надежда Николаевна, пока наблюдала за перемещением своих творений, испытала смешанное чувство: возвышающее ее чувство гордости (все-таки ее труды оказались не напрасны, кому-то они сильно приглянулись, кто-то их достойно оценил) и сжимающую сердце горесть, как если бы она расставалась с кем-то очень ей близким безо всякой надежды увидеться с ним вновь. Между тем господин достал из-за пазухи бумажник, извлек из бумажника деньги, передал их очкастой, о чем-то при этом ее попросил. Очкастая аккуратно пересчитала деньги, только после этого подала их Надежде Николаевне, а в руках господина между тем появилась блестящая, как будто даже посеребренная пластиковая карточка, протянул Надежде Николаевне.
-Это визитка месье Бошваля, - объяснила очкастая. – Вы всегда, если захотите, сможете его по ней отыскать.
Пока Надежда Николаевна держала деньги в одной дрожащей от волнения руке,  переливающую серебром карточку в другой, господин еще что-то сказал. Очкастая не преминула тут же открыть свою сумочку, достала из нее записную книжку, авторучку, - протянула то и другое Надежде Николаевне.
-Напишите, кто вы. И ваш адрес. Как вас отыскать. Постарайтесь не ошибиться.  Это о-очень важно.
Перед тем, как уйти, господин почтительно взял  руку Надежды Николаевны и, как бывает, делают это кавалеры в кино,  -  эту ее руку поцеловал.  У Надежды Николаевны сердце в пятки ушло. Попрощалась с ней и показавшая в улыбке ослепительной белизны зубы дама. Правда, руку Надежды Николаевны уже не целовала, а просто подержала пару мгновений в своей руке.
-Всего вам доброго, - сказала на прощанье очкастая. – Успехов вам.
-На здоровьичко, - только что и смогла выдавить из себя ошарашенная всем случившимся с нею Надежда Николаевна.
С базара летела, как будто обрела крылья. Первым делом, - в находящийся как раз по дороге к дому продмаг. Разговеться от души! И не вчерашним Коляниным студнем и не копченым сомом, от которого желудку  Надежды Николаевны  до сих пор как-то не по себе. А вот  – салями палку, сливочного масла, фарш мясной, три сорта конфет, не говоря уже о всякого рода мелочи: хлеб, крупы, маргарин и тому подобное. Знакомая продавщица даже с улыбкой поинтересовалась:
-Что это вы, тётя Надя? Уж не в лотерею ли какую случаем выиграли?
-В лотерею не в лотерею, Томочка, но что выиграла – это точно.