Окна с наличниками

Василий Вялый
         Сумерки наступили неожиданно. С запада лениво ползла бордовая лохматая туча. Она закрыла собой заходящее солнце. Её широкая пурпурная тень неспешно плыла по земле. Свежий ветер обдувал Андрею лицо, нежно гладил огрубевшую кожу.
– Бригадир, пора домой идти, а то гроза в степи застанет, – к лежащему под яблоней Андрею подошли семеро иногородних  работников.
Задремавший казак приоткрыл глаза и поднялся с земли.
– Сколько рядов осталось, мужики?
– Да рядов пять, не больше, – ответил высокий худой работник по имени Степан.
Бригада третью неделю занималась сбором яблок. Сад Пашковского куреня раскинулся на правом берегу Кубани, спокойно и величаво несущей свои ржавые воды в Азов.
Третий день мужики ничего кроме яблок не ели – они с трудом таскали тяжелые плетеные корзины. Случались и обмороки. Шел голодный 1929 год.
– Бригадир, совсем сил нет, – перебивая друг друга, загалдели работники.
– Может, завтра съездим на Сенной базар продать кое-что из тряпья, да хоть трохи сальца купим? – Степан вопросительно смотрел на Андрея, дожидаясь ответа. – А то захляли совсем...
– Ну что ж, валяйте, – ответил Андрей, покусывая рыжий от махорки ус. "Лишь бы начальство с проверкой не нагрянуло", – мелькнула в голове тревожная мысль.
В небе раздался протяжный звук. Андрей, придерживая рукой папаху, взглянул вверх. Свинцовое от низко нависших туч небо прочерчивал клин летящих на юг гусей.
"И вы отсюда тикаете... – с грустью подумал казак. – В чём вина этих несчастных сосланных людей? – вспомнил он о репрессированных станичниках. – Может, в том, что были трудолюбивее и расторопнее других казаков? Что спали меньше, да горилку пили пореже?! – Андрей со злостью пнул ногой пятнистый мухомор, выросший рядом с тропинкой. – Ведь каждой казачьей семье, на каждого едока, по распоряжению самого Ленина, выделялся пай земли в один гектар. Паши, обрабатывай, сей, что душе угодно: подсолнечник, кукурузу, арбузы, клубнику – земля кубанская щедра и плодородна. Кому этого пая мало, брали у атамана землю в аренду. Вырастив урожай, везли на базар продавать излишки. Всё хорошо, но... Но кое-то из станичников стал смотреть на зажиточных казаков с завистью. Некоторые шептали вслед: "Ишь, в суконном костюме в церкву ходит... Да и окна с наличниками... Одним словом – кулак".

Андрей с облегчением вздохнул, увидев показавшуюся из-за деревьев станицу. Послышался лай собак, запахло дымом домашних очагов.
"Ганя борща свежего наварила"... – казак непроизвольно ускорил шаг.

Ганя... При упоминании о молодой жене у него стало на душе радостно и светло. Сколько хлопцев сваталось к черноокой статной красавице! Но всех как-то ненавязчиво отваживала молодица. Не принял ее отец даже сватов, посланных сотником Григорием Загорулько. Убедила батьку, что не люб ей Гришка.
– Вот кто станет мил сердцу моему, за того и пойду замуж, – говорила она, смеясь.
Андрей тоже украдкой поглядывал на красавицу, но застенчивость и скромность не позволяли ему ухаживать открыто. Вздыхал хлопец, тосковал, но виду никому не показывал, что люба ему черноокая Ганя.

Довелось как-то по весне Андрею с батькой – старым казаком Еремеем – возвращаться с Сенного базара на подводе. Вечерело. В ивняке, протянувшегося у озера Карасун, насвистывали какие-то птицы.
– Бать, гляди, чья-то подвода сломалась, – приподнялся с козел Андрей.
– О, та то ж Панасюк Мыкола с дочкой Ганькой, – попыхивая люлькой, ответил старый казак.
У Андрея ёкнуло сердце.
– Шо, Мыкола, сломал подводу? – Еремей натянул вожжи. – Тп-р-р-р, родная.
– Та оська сломалась, будь она неладна!
– Ну, давай посмотрим, шо там оно стряслось. Андрей, сынку, слазь, подсобим соседу.
Через полчаса скрученная толстой проволокой ось была поставлена на место.

– Еремей, а почему бы нам не спрыснуть енто дело? – довольный быстрой починкой, Мыкола полез под облучок. – Гарна горилка! – он достал штоф с мутной жидкостью. – Ганька, иди на подводу к Андрею, а мы тут с соседом побалакаем, шоб дорога была веселее.
Хлопец помог Гане взобраться на облучок и сам сел рядом, ненароком коснувшись ее плеча. Какая-то горячая волна вспыхнула в груди Андрея, стрелой взметнулась к голове, наполнив её нестерпимым жаром. С напускным безразличием дивчина лузгала семечки и смотрела перед собой. Необъятная сфера неба с горящими звёздами покрывала землю. Терпкий запах полыни дурманил голову. Кричали невидимые ночные птицы. С передней подводы раздавалось пение друзей-соседей.

Славна з придкив казаками,
Слалась вона за нами,
Та теперь уже збрела.
Там родився я на воле –
Батько мий був кошевым.

– Ганя, тебе не холодно? – Андрей накинул на плечи девушке свой кожух. Хлопцу хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, нежное, но мысли путались в голове, и он без надобности подстёгивал лошадей. Когда подводы подъехали к станице, весёлые от хмельной горилки и вконец охрипшие от песен казаки нетвёрдой походкой подошли к бричке, на которой ехали Андрей и Ганя. 
– Я так думаю, Еремей, что завтра сваты придут в мою хату, – заплетающимся языком проговорил Мыкола.
– Ну, вы такое скажите, тату, – зарделась девушка.

Сваты в самом деле постучали в резные ставни Мыколиного дома, и через неделю в станице гуляла шумная свадьба. Молодые были счастливы, они почти неотрывно смотрели друг на друга, и вся свадебная суета для них словно не существовала.

Шли дни, недели. Андрей и Ганя, казалось, были созданы друг для друга. Спокойный уравновешенный Андрей и весёлая неугомонная Ганя вдвоём создали то счастливое семейное гнёздышко, где любые неприятности и огорчения разбивались об их светлую и неугасимую любовь.
Прилежание и трудолюбие Андрея не осталось незамеченным  атаманом, и он вскоре был назначен бригадиром садоводческой артели. Черешневые, вишневые, яблочные сады были на попечении его бригады.  Кроме того, молодой казак  взял два пая земли и посадил на ней клубнику. Собрав урожай, удачно продал его на базаре. Семья была крепкая, зажиточная. Андрея почитали в станице и считали гарным казаком. Но были и недоброжелатели. Обязательно найдётся человек, который позавидует, что у тебя молодая красивая жена, которому не по душе придётся твоё благосостояние, уважение станичников.

С утра начал накрапывать нудный осенний дождь, и Андрей решил не идти в сады – работники ведь наверняка поехали на базар. Однако через время резкий восточный ветер разогнал облака, и выглянуло солнце. Андрей осенил себя крестным знамением на святой угол, накинул бурку и, поцеловав жену, вышел во двор. Он оседлал коня и уже собрался выезжать, как возле калитки остановилась бедарка сотника Загорулько.               
– Андрей, почему ты дома? Почему люди не вышли на работу? – сотник постукивал рукояткой нагайки о голенище своего сапога.
Хлопец стоял, опустив голову и теребил в руках папаху, не зная, что ответить.
– Может, ты всё-таки ответишь на мой вопрос?
Андрей поднял голову и, сверкнув глазами, ответил:
– Кормить работников надо, Григорий. Совсем люди захляли. Силов нету работать.
Сотник от неожиданности выронил нагайку.
– Ишь ты, как заговорил, – поднял нагайку и, усмехнувшись, добавил: – А может, ты советской властью недоволен? – И уже садясь в бедарку, зло бросил:
– Ну, ничего, мы тебя накормим.
Григорий стеганул вожжами по крупу лошади, и бедарка, обдав Андрея грязью, рванула с места.

Андрей сидел за столом, уставившись в миску с кулешом.
– Ганя, принеси горилку.
Встревоженная женщина поставила на стол штоф.
– Что случилось, серденько моё?
Казак ничего не ответил, опрокинул содержимое стакана в рот и, подперев голову руками, смотрел в окно. Так и не услышав от мужа ни единого слова, Ганя пошла стелить постель.

Резкий стук в окно разбудил молодую семью далеко за полночь.
– Кто? – дрогнувшим голосом спросил Андрей.
– Открывай, сукин сын, сейчас увидишь, кто, – гаркнули за дверью.
Андрей, накинув кожух, подошел к двери и откинул щеколду.
В хату вошёл сотник в сопровождении председателя партячейки и двух милиционеров. Григорий достал из кармана бурки бумагу и поднёс ее к глазам.
– Решением станичной администрации за действия, направленные на подрыв экономики Советской власти, – ухмыльнувшись, сотник взглянул на Андрея, – Белый Андрей и его жена Ганна ссылаются на поселение в Сибирь.
– Боженько ж Ты мой, за что такая кара? – заголосила женщина.
Андрей обнял жену и, легонько похлопывая ее по плечу, приговаривал:
– Всё образуется, родная, не плачь.
– Вот там и наешься, хлопче, – бросил Григорий, выходя из хаты вслед за милиционерами. Остановившись в дверях, добавил:
 – На сборы двенадцать часов.

Седьмые сутки товарный эшелон не спеша двигался по бескрайним российским степям, удаляясь от родной Кубани. В товарняке, в котором ехали Андрей и Ганя, ютились человек тридцать. В вагоне не было даже печки-буржуйки, и люди ехали, тесно прижавшись друг к другу на сырой затхлой соломе. Припасы еды закончились, и пищей служила лишь похлёбка из картофельной кожуры, которую давали один раз в день. Многие болели, а двух малолетних детей несчастным матерям пришлось похоронить на полустанках.
Андрей хмуро смотрел в приоткрытую дверь на проплывающий мимо осенний пейзаж. В буйную казацкую голову снова лезли одни и те же, тяжелые мысли: "В чём его вина? Ведь с наёмными иногородними работниками действительно обращались не по- христиански: почти не кормили, заставляли выполнять непосильную тяжелую работу. А в чём вина других казаков? Разве только в том, что они, работая от зари до зари, смогли заработать лишний рубль". Расторопность и предприимчивость тоже наказывались – это считалось кулацкой замашкой. Андрей закрывал глаза и шептал Иисусову молитву: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного". Он смотрел на  широкие казацкие ладони, огрубевшие от каждодневного труда,  понуро и беспомощно свисавшие с колен, собирал пальцы в щепоть и осенял себя крестным знамением.

Пронзительным ноябрьским ветром встретила суровая Сибирь изгнанников с юга. Их поселили в дощатых барках, продуваемых со всех сторон. Мужчины и женщины жили отдельно; Андрей с Ганей встречались лишь на работе. Ганя была сильно простужена, её постоянно донимал изнуряющий кашель. Она осунулась, ходила сгорбленной, и вряд ли кто из станичников сейчас узнал бы в этой измождённой женщине черноокую красавицу Ганю.
Мужчины двуручными пилами валили деревья. Вековые сосны-исполины с шумом и треском падали на заснеженную землю, обдавая людей белой колючей пылью инея. Женщины топорами рубили ветки и, стаскивая их в кучу, разводили огромный жаркий костёр. Это была единственная возможность почувствовать давно забытое тепло. К вечеру люди уставали так, что еле добирались до бараков.

Гане становилось всё хуже. Она уже не выходила на работу и, лёжа на нарах, смотрела в потолок потускневшим взглядом. Её постоянно лихорадило, несмотря на то, что женщины укутали больную всем имеющимся в бараке тряпьём.
Андрей приходил к Гане после работы и, сидя рядом, гладил её восковую иссохшую руку. Ночью он уходил в свой барак, несколько раз оглядываясь на жену.

Прежде, чем упасть, дерево задрожало и замерло, словно в предсмертной агонии.  Затем, ударившись об обмороженную землю, оно вскрикнуло болью ломающихся ветвей.
– Андрей! – в его сторону бежала женщина и призывно махала ему рукой. – Гане плохо, иди скорее в барак.
Вокруг умирающей собрались люди. Увидев приближающего Андрея, они молча расступились. Казак опустился на колени, всматриваясь в лицо жены. Взгляд её был чистым и осмысленным. На щеках играл яркий румянец. Только прерывистое надрывное дыхание выдавало агонию. Потрескавшимися губами Ганя прошептала:
– Серденько моё, помнишь подводу весной в степи?
Андрей поспешно закивал. По его небритым щекам текли слёзы.
– Не плачь, милый, я сейчас туда уйду, – она с трудом подняла руку, касаясь лица мужа. – Вспомни, что наш батюшка в храме говорил: "Яко же вся суть на земле прах и пепел есть", – Ганя едва заметно улыбнулась. – Вот на небе и встретимся... Только молись за всех нас. Молись, Андрюшенька, не забывай". – Вдруг рука её упала, и удивленный взгляд застыл, словно Ганя вглядывалась в глаза Андрея. Влетавшие в щели снежинки порхали по бараку. Затем, словно что-то поняв,  тихо опускались на лицо умершей, и, не тая, блестели, словно капли росы на цветах сирени в майское кубанское утро.