Мой отец пасечник

Елена Викман
Мой отец, пасечник


Хотите услышать мой мир? Тогда за мной! Только глаза прикройте, по опыту знаю, зрение часто лишь мешает. Прежде всего вы заметите три вида шорохов. Первый – шуршание метлы по пыльным плитам двора, легкое поскребывание, когда она натыкается на отполированные солнцем золотистые желуди и безжалостно сгребает их в кучу, в дальний угол, к задней калитке. Второй шорох – шарканье маминых тапочек без задников. (прежде, в городе, она не носила такой чудовищной обуви). А теперь, похоже, эти неуклюжие монстрики слились с ее раздавшимися, чуть опухшими ногами. С утра только и слышно было: шурх-шарк, шурх… Звяк-звяк, брынь – это мама добралась до кухни. Там она обычно и оставалась до вечера. Третий шорох –самый приятный. Деревья шумят. И в лепетанье их вплетаются стрекот и щебет птиц. Честно говоря, я больше люблю шелест шин по асфальту, пыхтение автобусов и нервные гудки таксистов. Вообще городской фон куда богаче и разнообразнее музыки нашей глуши. Для меня, во всяком случае. Родители, впрочем, этого совсем не понимают. Отец живет глазами. Мегаполис для него слишком большая нагрузка. Рекламы сверкают, плакаты глянцевеют, сомнительные личности в разноцветных одежках туда-сюда мечутся.
 В городе я родился, неважно сколько лет назад. Скажу только, что меньше двадцати. Родители считают, что я себя осознал года в три. На самом деле ворчание городских магистралей и легкое подрагивание люстры вошли в мое ощущение мира раньше. Я еще ничего не соображал, но уже чувствовал, как нетерпеливо дрожит на остановке под окном автобус-гармошка, -  меня переполняло радостное ожидание дороги, урчания моторов и мелодий мобильных телефонов.
  Отец ругался, и все время переставлял книги на полках, чтобы они не падали. Мне с ранних лет казалось, что окружающий мирок, им выстроенную и оборудованную скорлупу, он любит куда больше, чем маму. Маме недоставало методичности. Она могла не закрыть тюбик с зубной пастой или бросить чистую тряпочку для протирания стекол на обувную полку. Еще мама постоянно путала местами книги, а любимым ее способом уборки было: выкинуть все, что кажется лишним, к чертовой бабушке. Видимо поэтому одной из главных фраз в доме было патетическое восклицание отца:
-Фаня, что ты делаешь?!!
И спокойный ответ, сквозь фальшивое мурлыканье какой-нибудь песенки:
-А что, Элушка?
-С тобой невозможно разговаривать! – горячился папа.
-Так ты ведь и не пытаешься…
  У мамы всегда на все находились изящные незлые ответы, которые отец называл отговорками. Говорят, в молодости она неплохо танцевала и была почти звездой студенческого театра. Помню, как она небрежно смахивала пыль с верхних полок, едва привставая на цыпочки,-она была высокой, чуть выше папы,- а мне все казалось, что она сейчас стукнет домашними тапочками-балетками и пойдет танцевать фламенко в развевающемся коротеньком халатике; будет плясать прямо на плоском широком балконе на глазах изумленных соседей. То-то бы папа рассердился! Но мама только мурлыкала, а в пляс не пускалась. Потом она начала полнеть. Папа считал, что нам с ней не стоит так часто наведываться в кондитерскую на улице короля Георга.
-Можно перейти дорогу и съесть салат «Здоровье» в «Бамбуке»,- наставительно говорил он,- и деньги бы заодно сэкономили.
Папу вообще раздражали мамины «нефункциональные» покупки: веселые непритязательные романчики в ярких обложках, многочисленные шарфики и цветные тапочки, коробки с заварными пирожными и фруктовыми «корзинками» из той самой нелюбимой им кондитерской. Мама пожимала плечами, смеялась и «отстреливалась» одной из своих фраз.
   А папа был человеком сугубо серьезным и положительным. В хорошие моменты мама называла его «педантик мой дорогой», а в плохие «зануда».  Они знакомились дважды. Первый раз за семь лет до моего рождения, списались по сайту знакомств.  Мама рассказывала, что тогда они встретились в кафе на железнодорожном вокзале и пили невкусный капучино с круассанами под рекламные объявления из громкоговорителей. Еще она накрасила губы помадой цвета «незабвенный кармин», полагая, что этот оттенок выгодно оттеняет ее белую кожу, надушилась в косметическом магазине крепкими цветочными духами, хоть и понимала, что их запах, почти оранжевый, удушающе-горячий, никак не подойдет к холодной яркой помаде стиля вамп.  Но главное – она сняла очки, и думала в основном о том, чтобы не щуриться, ни в коем случае не щуриться. Эли, тогда он еще не стал для нее Элушкой, совсем не понравилась тоненькая барышня, от которой несло каким-то навязчивым парфюмом и которая к тому же ухитрилась размазать помаду по щеке с первым же глотком кофе, да так этого и не заметила.  Второй раз они встретились примерно через полгода в букинистическом магазине на улице королевы Елены, у полки с интеллектуальными детективами, он еще уступил ей Умберто Эко восемьдесят второго года издания. Обоим нравилось «Имя Розы». Элушка, разумеется, не узнал ненакрашенную и ненадушенную Фаню в очках. А вот она его опознала сразу, и решила немного отомстить. Мама была злопамятна, хоть и в меру, но все же… Поженились они через три года мытарств, философских разговоров заполночь и унылых ссор. Ссорился, в основном Эли, быстро превращенный в Элушку. Фаня смеялась и небрежно отбивалась.
  Но что-то я погрузился в невнятные волны прошлого, вместо того, чтобы рассказать, как мы, собственно, оказались в поселении. К нам ведь просто так не попадешь. Нужно получить рекомендацию и пройти комиссию местного совета. Началось с того, что отец увлекся философией и всерьез уверовал в фундаментальные принципы нашей религии, единственной истинной.  Мало-помалу некогда любимые им книги по эзотерике, а также интеллектуальные детективы и классика переехали из гостиной в специальный шкафчик, в туалет.
-Последнее время тяга к прекрасному пробуждается в твоем отце исключительно на горшке,- говорила мама.
Я хихикал. Вообще мы с ней были заговорщиками, постоянно «совершавшими неподобающие действия в отсутствие отца». С годами мама становилась все полнее и все задиристее. Папа, напротив, каменел в серьезности. Они чуть не развелись, когда отец купил унылую пиджачную пару, отпустил бороду и начал подыскивать черную «ритуальную» шляпу. Мама называла его «вывозившимся в духовных помоях пингвином». Папа однажды повел меня в кафе для серьезного мужского разговора, и там сказал:
-Пойми, Мендик, эта женщина,-он потер лоб застенчиво, и поправился,- твоя мама больше не устраивает меня. Ни в каком качестве.Я с ней не разведусь. Пока. Но я хочу, чтобы ты знал: это только ради тебя.
Этот разговор я подробно пересказал маме, сам не знаю, зачем. Мама плакала, курила и обзывала отца « малодушным скунсом».
 Тем не менее после того случая она перестала его цеплять и злить намеренно. Постепенно все затихло, и жизнь стала напоминать унылое болото, затягивающееся ряской. Тут папа воспрял духом, и потребовал, чтобы мы переехали из «рассадника чуждой культуры» в чистое духом дальнее поселение. Мама посмотрела на него выразительно, хотела было что-то сказать… Потом перевела взгляд на меня,- и смолчала. Я кусал карандаш, делая вид, что очень занят алгебраической задачей.
  Поселение я возненавидел еще до того, как познакомился с ним. При первой встрече с ребе. Папа привел нас с мамой в тесную, пыльную городскую квартирку, в которой ребе раз в месяц принимал «просителей». Маме к тому времени пришлось приобрести отвратительную шляпку и туфли на плоской подошве, больше всего напоминавшие кроссовки-«говнодавы». Вообще она как-то сломалась, начала все больше времени проводить на кухне. Уверяла, что это ее успокаивает. Правда, я слышал, как она ругается, пустив воду на полную мощность, намеренно громко стуча кастрюлями. Ругается и плачет. Она надеялась, что я ничего не замечаю. Папа, как водится, видел только то, что видел,- гладкую поверхность вещей,- и пребывал в благостном расположении духа. Однако, вернусь к ребе. Его звали Дрор, птичка. На воробышка однако, он походил меньше всего. У ребе было высоколобое, суровое лицо праведника, и тонкие, подчеркнуто-чистые руки. В общем, да, он мог бы сойти за святого. И голос его звучал грозно и непререкаемо. Мне, правда, не нравились истеричные нотки, порой проскальзывавшие в его речах. Когда он изрекал «мы должны», «на нас возложена миссия», «наша обязанность», мне становилось неуютно. Мама говорила: «Там, где слишком часто говорят о долге, все живое впадает в спячку». Сама она, по моему разумению, давно уже находилась в полусне.
  На той памятной встрече в запыленной квартире ребе сказал нам:
-Подумайте хорошо, готовы ли вы отказаться от благ информационной цивилизации.
У нас не читают газет, не смотрят телевизора, а компьютера, подключенных к интернету только два, один в городском совете, другой у меня в канцелярии. Кстати, чуть не забыл, радио мы тоже не одобряем, так что радиоприемник в машине, если он у вас есть, придется демонтировать.
Отец важно покивал, и сказал, что мы все обдумаем хорошенько,  но вообще-то для нас великая честь…
Ребе сделал небрежный жест, чуть шевельнул тонкой белой рукой библейского праведника. Мол, кто бы сомневался.
  Весь вечер с кухни доносились звон посуды, рыдания и виртуозные проклятия.
Отца дома не было. Ночью родители ссорились. Кажется, мама даже дала отцу пощечину.
Наутро у нее были красные глаза, и она резко одернула меня, когда я, по своему обыкновению, стал возить ложкой по лужице молока на скатерти.
  Я надеялся, что комиссия поселения не примет нас. В конце-концов, мы второсортная семья, не исконно религиозная. Но зря! Ребе очень любил тихих, работящих и положительных людей, таких, как мой отец. И был неправ, несмотря на годы и житейскую мудрость. Именно мирные и трудолюбивые становятся опасны, когда слетают с катушек.
В общем, нас приняли, к моему отчаянию. Не стану даже описывать комедию этого заседания.
  Я уже говорил о шорохах, определяющих мой новый мир? Теперь пришло время рассказать о жужжании. Дело в том, что отец решил стать пасечником. Ему надоело мирное занятие бухгалтера, тем более счетовод в поселении уже был, и второго не требовалось. Первое время папа ходил опухший от пчелиных укусов, ругался, и требовал от мамы «подумать и достать где-нибудь нормальную противовоспалительную мазь».
  Утро пятницы началось как обычно. Со звука льющейся воды и папиного крика:
-Хватит валяться, лежебоки! Фаня, тебе пора готовить еду к вечерней трапезе, ты не забыла, что к нам придут в гости Фейшлевичи? Мендик, если ты решил специально опоздать на математику…
В каком-то смысле жизнь в поселении хорошо повлияла на отца. Голос у него стал насыщенней и гуще. Наверное, от физической работы.
  Математику я отсидел, зная, что отец потом меня проверит, а вот с географии сбежал. На чердак. О чердаке следует сказать отдельно. Дом достался нам от уехавшей в город семьи с четырьмя детьми.
-Таков круговорот вещей в природе,- сказал ребе,- кто-то начинает задавать себе лишние вопросы, а кто-то, напротив, находит ответы и выбирается на прямую дорогу. Так вот, дом мы купили задешево, потому что кому он нужен в такой дыре, а на чердаке я обнаружил сваленные грудой фантастические романы давних лет издания. Очевидно, бывший хозяин дома питал к ним такое же пристрастие, как папа к детективам. Так получилось, что в последние годы я почти ничего не читал, кроме учебников, благочестивых книг и этих фантастических романов. Папа скривился было на залежи макулатуры, но меня спасло благоговение старого книжного червя перед печатным словом.
  В общем, в пятницу, в два часа пополудни я сидел на чердаке и читал «День триффидов». Я люблю перечитывать разнообразные истории о трагических катаклизмах именно по пятницам после обеда. Все постепенно затихает, готовясь к субботе, ко дню отдохновения. То тут, то там хлопают дверцы автомобилей, радостным хлопком: неделя окончена, впереди выходной. Даже шорох деревьев, жужжание пчел у отца на пасеке, шарканье маминых туфель становятся благостными и умиротворяющими. А со страниц книги в тебя готово выстрелить жало триффида, и есть в этом дразнящая острота ощущений.
   В три часа мама постучала шваброй в потолок, чтобы я спускался. Белая рубашка и черные нарядные брюки уже дожидались меня на стуле у кровати.
   Фейшлевичи явились к ужину, как и было заявлено, с букетом чахлых тюльпанов, бутылкой дешевого красного вина и толстым сопливым сынком.  Мама пребывала в прекрасном настроении. Рыба в этот раз получилась нежной, а пирог не пригорел.  Папа и Абрам Фейшлевич стучали по столу и пели: «Приходите с миром, ангелы мира!».
И тут отключили свет.
-Сейчас заработает генератор,- сказал толстый сын Фейшлевичей, Марик.
-А представь себе, что не заработает, и мы окажемся в темном-темном мире,- «страшным» голосом заговорил я.
-Мендик! – одернул меня папа,- это несмешно.
Генератор, так и не заработал. А поскольку в субботу разводить огня нельзя, то как только догорели свечи мы очутились в полной темноте. Во всем селении не горел ни один фонарь, ни в одном окне не теплился свет.
-Безобразие,- пропыхтел старший Фейшлевич,- завтра же поговорю с ребе. А если кто-нибудь упадет в темноте и сломает ногу?
-Да,- согласился отец,- генератор надо бы починить. Спасение жизни важнее субботы.
-Давайте рассказывать страшные истории, чтоб не так скучно было,- предложил я.
-Мендик.- сурово сказал папа.
Тут уж пришлось замолчать.
-Давайте выйдем на улицу,- предложила мама, - пройдемся. Жалко, что луны сегодня почти не видно.
-Никаких прогулок,- решил отец,- проводим Фейшлевичей до поворота и спать, а завтра видно будет. Наверняка все разрешится само собой.
  Не разрешилось, однако. Свет не появился к утру. Встревоженные жители бродили вокруг дома ребе, дожидаясь его пробуждения.
В половине десятого Мошка – подрядчик не выдержал, и заявил, что поскольку речь идет о чрезвычайной ситуации, он прямо сейчас сходит пешком в Бани Наим и приведет электрика, который в два счета починит злополучный генератор. Отец с Фейшлевичем заявили, что не следует никуда ходить, не посоветовавшись с ребе Дрором. Через четверть часа ребе Дрор вышел, в шабатнем парчовом халате, наспех накинутом поверх застегнутой наглухо рубашки.
-Не стоит паниковать,- сказал он,- я думаю, что в Бани Наим сходить можно. Мошка возьмет с собой еще кого-нибудь, для верности, они прогуляются и приведут электрика. Таким образом «пути к решению проблемы были намечены», как выразился мой отец.
Он всегда выражается непонятно, когда волнуется. Еще в подобных случаях он трет переносицу, пока на месте горбинки не образуется красная дуга, похожая на след от очков.
Мы сидели на кухне и ели арахис, молча, сосредоточенно так ели, зеленым чаем запивали.
Марик Фейшлевич задремал в кресле у окна, уютно поджав ноги, уронив на мясистую слабую грудь неопределенный подбородок. Я позавидовал ему: умеет же отрубиться в момент напряжения. Часы тикали тихо, отчетливо и как-то неумолимо.
-Между прочим уже час,- сказала мама.
Отец поднялся и аккуратно погнал свернутой газетой залетевшую в комнату пчелу. Та недовольно зажужжала, поколебалась немного, зависнув под абажуром, - и вылетела в окно.
-Фаня, накрывай на стол,- сказал папа тяжелым голосом,- будем обедать.
Мама глянула на него:
-У тебя переносица багровая,- заметила она, и ушла на кухню, тяжело шаркая, помахивая вафельным полотенцем.
Субботний обед – это священнодейство. Его правильно называть даже не обедом, собственно, а второй трапезой. Это серединка, ядрышко субботы, когда солнце уже потихоньку заходит на вечер, всеми овладевает блаженная лень и даже пчелы жужжат сдержаннее, перелетая между деревьями. Халы, испеченные накануне, уже не горячие, даже если их подогрели на пару, домашний хлеб быстро черствеет, знаете ли.  Мама выкладывает свои кривоватые, о совсем чуть-чуть кривоватые, субботние булки на стеклянный подносик с божьими коровками. Потом она приносит из кухни чолнт, в котором многовато фасоли, опять же чуть-чуть. Мама все делает почти идеально.
Абрам Фейшлевич, рыхловатый, похожий на спущенное колесо, растолкал сынка, и сели к столу.
-Я думал, свет уже появился,- заканючил Марик.
Он всегда надеялся, что сложности разрешатся сами собой, растают в теплом весеннем воздухе, пока он спит.
-Сам видишь, нет света, и не будет, а вечером из сумрака выйдут когтистые черти и лилиты с рыжими кудрями до пят… - завел было я потихоньку страшилку.
Марик выпучил глаза и выронил хлебную корку.
-Мендик,- грозно проговорил папа,- последний раз предупреждаю тебя. Давно бы пора все книжки с чердака повыкидывать, начитаешься, а потом несешь всякую чушь.
-Такую чушь, что слушать страшно,- весело подтвердила мама и потрепала меня по голове.
  Папа чинно подносил ко рту ложку  с чолнтом; Марик, старательно посапывая, вылавливал из тарелкии кусок мяса; а старший Фейшлевич интеллигентно чавкал. Тут обеденную идиллию нарушил шум. Он возник как неопределенный глухой рокот, и неуклонно приближался с юга. Скоро стали слышны отдельные фразы.
-Мы пропали! Крышка нам, евреи, сылшите!
-Срочно иди к ребе, кретин, нечего панику сеять по улицам!
-Мошка, Мошка, отсосать тебе у мертвого бедуина, где электрик?!
-Нет больше никакого электрика, ничего больше нет, слышите!
Папина ложка ударилась о стенку, оставила на ней коричневый след и легла на пол, мирно звякнув. Хлопнула дверь.
-Апокалипсис!! – взвыл я и страшно завращал глазами.
Ма-мочки,- икнул толстый Марик.
В тот момент мне казалось, что ничего страшного на самом деле не происходит. Если и впрямь что, то наверняка  к нам уже летит отряд каких-нибудь суперменов, во всех историиях о конце света именно так и бывает. Я так увлекся книжками, дурачок, что думал, будто в них рассказывают правду. Поэтому я выл и хохотал не хуже упомянутых мной чертей.
  Мошка рассказал страшные вещи. Мы отрезаны от мира, вернее привычного нам мира больше не существует.
-Война,- сказал враз постаревший и ссутулившийся Мошка,- мы проиграли войну.
-Ты хочешь сказать они проиграли, эти ура-патриоты,- пооправили его из толпы.
-Теперь уже остается только мы,- покачал головой Мошка,- потому что они между нами различий делать не собираются.  Ночью на нас сбросили десяток атомных бомб, почти вся страна выгорела, за исключением арабских районов. Нам просто повезло, что мы живем у черта на куличках. В общем, считайте, что эти выиграли. От наших городов остались в основном тени и пепел. Короче, наши соседи из Бане-Наим перекрыли дорогу и сказали тем, другим, будто часть жителей поселения погибла в стычке с ними, а остальные разбежались, но долго они нас прикрывать не смогут. Говорят, на юге людям вспарывают животы, а в центре сажают на кол. Они сказали, что может лучше нам умереть достойно и без мучений. Время у нас есть, до исхода субботы.
-Идиот.  – проворчали в толпе.
-Как жители Масады,- отозвался другой голос,- умереть как жители Мосады.
 По краю толпы прошло волнение, точно легкая зыбь, а потом люди раступились.
На ребе Дроре был все тот же чистый субботний халат с аккуратной заплатой на левом рукаве.
-С каких пор,-  тихо сказал ребе,- с каких пор мы собираемся не в доме учения, а на улице, при женщинах и детях, и устраиваем базар, словно грязные кочевники?
  Потом мужчины заперлись в синагоге, женщины сбились по домам стайками, вместе ведь не так страшно. Я попытался было пробраться в женскую часть синагоги, на балкон, но кто-то догадался заранее запереть дверь. Тогда я пошел на задний двор и уселся под стеной, стараясь уловить какие-то фразы из полуоткрытого окна.
-Мы должны поступить достойно,- говорил ребе,- я думаю о Шауле, бросившемся на собственный меч, о Шимшоне, погибшем под колоннами филистимлянского храма, о защитниках Масады, о евреях Йорка и Майнца,- голос раввина крепнул и набирал силу, - мы должны оградить наших жен и детей, защитить их от этих варваров. Быстрая смерть от руки близких…
Вдруг прозвучал высокий нервный голос отца.
-Это трусость! Надо сражаться, сражаться и погибнуть с оружием в руках, если нет другого выхода. Убить себя значит сдаться! Это малодушие!!!
И тут кто-то захлопнул окно, предварительно выплеснув вниз мутную воду из графина.
    В ушах у меня звенело. Община Майнца. Община Йеля. Шаул, царь израильский. Трусость, тусость, трусость… Малодушие! Я никогда не считал отца человеком большой души, а уж тем более великой.
-Камнями их!! Камнями, если нет оружия! Арматурой! – кричал отец.
Его голос мчался по улицам поселения. Потом вместе со мной выкатился в поле:
Камнями их, камнями! – Верещали отчаянно и безнадежно насекомые в молодой траве.
  Я повалился наземь и закрыл голову руками. Еще какое-то время вокруг меня звенело и визжало: бить их, бить ,бить… А потом все стихло, точно выключили свет.
   Когда я открыл глаза, передо мной расплывалось заплаканным пятном неясное лицо мамы.
-Где папа? – тут же спросил я.
-Ты лежи, лежи, - мама поспешно подоткнула больничное одеяло,- тебе еще нельзя вставать.
-Где папа?- повторил я.
-Вышел за соком,- спокойно ответила мама.
Перед тем, как снова уснуть, я слушал знакомые шаги в коридоре, шаркающие усталые мамины и тяжелые отцовские.
  Потом мне рассказали, что случилось на самом деле. Оказывается, наши добрые соседи из селения Бане Наим перерезали кабели и устроили недобрый розыгрыш. Они должны были догадаться, жители поселения во главе с мудрым ребе Дрором. Но им слишком хотелось быть героями. Праведниками. Отец с мамой два часа искали меня в полях и пропустили основное действо. Говорят, они выстроились в очередь, Мошка стрелял каждому в голову из старого ружья, а ребе Дрор читал молитвы, прикрыв морщинистой рукой свои старые глаза.
 Толстый Марик Фейшлевич, которому не хотелось умирать, спрятался в подвале и видел все оттуда через маленькое оконце. Или ему казалось, что он видит, окошко было совсем крохотным.
 Я спросил у отца:
-Неужели им ничего за нас не будет, этим? Они ведь по сути дела всех убили.
Папа пожал плечами и горько улыбнулся:
-А где сказано, что нельзя обманывать? Они нас просто разыграли, можно сказать пошутили. А прочее… Мы сами вытащили из машин радиоприемники, сами спрятались от «грязного мира». Вот мир нас и вытолкнул, зачем ему те, кто не согласен в нем жить?
 Потом папа снял кипу. Аккуратно сложил ее и спрятал в карман.
-На память,- пояснил он.
  Мой мир пахнет недозрелыми яблоками на прикроватном столике и звенит грустной музыкой. Папа сказал, мы, наверное, вернемся в город. А пока за моей спиной распахнуто окно в лето.