Передай им мою любовь
Листопад был страшен. Он завывал, вихрясь желтою бородой за «тещиным яыком», за тем самым проклятущим поворотом у военной базы, откуда выскакивали тяжелые грузовики. Машины ревели, земля дрожала под нажимом огромных колес. Я перебегала дорогу. И рев с гулом накатывали тяжелой волной. Грузовика видно не было, а листопад мохал клоком бороды, желтой-прежелтой, неправдоподобной, непохожей даже на язык пламени. Потом я стояла у почтовых ящиков, очевидно перебежав дорогу за секунду до появления лихого грузовика. Оглянулась – серая лента, желтая борода, огни наплывающих издали с двух сторон фар, туман, дождь… Мама махала рукой с той стороны, от автобусной остановки. Рядом с ней маячили размытые человеческие фигуры. Я так и не поняла звала она меня или прощалась,- жесты расплывались в предвечерней дымке. Было, верно, часов шесть вечера, перед самой темнотой, когда она уже пролилась на городок и близлежащие горы, но еще не сгустилась в черно-синюю непроходимую кляксу.
Я проснулась. Прислушалсь. Похрапывание, ровное сопение, легкий кашель,- все нормально. За окном серела неяркая ночь, медленно переходящая в утро. Куда ночь – туда и сон.
Только почему мне казалось, что серая полоса шоссе с пробликами желтого – Лета? Непонятно правда, кто на каком берегу остался.
Когда я была уже не совсем маленькой, бабушка развлекала меня страшными сказками о чертях. Мы часто сидели на холмике у ставка и ели зеленоватую землянику. Трава ласкалась к нам, легкая, молодая, почти изумрудная, как бабушкины глаза, а вода была чуть темнее. От покосившегося заборчика спускались, степенно гогоча, загребая розово-красными лапами, грязноватые гуси.
-Семь коров в одну ночь прирезал,- рассказывала бабушка,- и тут же сама себя прерывала,-
-Пойди вон, земляничку сорви, зеленоватую, не совсем спелую, самое то, во рту у меня пересохло.
Когда бабушка бывала не в настроении, она находила множество способов уйти от темы, а я не уставала напомниать ей:
-Сесмь коров прирезал, и дальше…
-А дальше понаехало милиции, в глазах сине от них,- нехотя продолжала бабушка,- толклись трое суток, выспрашивали у нас, не видел ли кто чего случаем. А там интересно вышла: след на горле у каждой коровы круглый, неровный немного.
Ветеринар говорит: -Нет такой твари, и все. Ни на что след не похож.
В бабушкиных рассказах всегда обитали невероятные твари: черти с хоботами ( а внутри хоботов прятались страшные клыки); злобные заколдованные яблоньки, по осени душившие неосторожных прохожих; черные кошки, несущие за ошейником записки с того света.
Рассказывала она так, что верилось: все чистая правда. Даже средь бела дня верилось, а уж тем более в сумерках. Мы никогда не были с бабушкой друзьями, точно между нами стояла некая невидимая преграда, вполне прозрачная, но вовсе не призрачная. Сквозь эту завусе вполне можно было видеть, слышать и понимать друг друга, а вот обняться она не давала.
Бабушка умерла именно так, как ей всегда хотелось, в ночь, без боли. На похороны я, конечно, не успела. Я жила за три тысячи километров от нее. Через месяц после ее смерти мы поехали в торговый центр за покупками. Была пятница. Это взаимосвязано – раз едем на демаркационную линию, стало быть пятница. Да, супермаркет у нас как раз «на границе», под бетонной стеной, разделяющей наш город и чужой. Преграда эта, впрочем, условна. Даже мне известно как минимум три хода « на ту сторону», а местные мальчишки, вне всякого сомнения, знают десятки лазеек и «проползов» ( так они называют проходы по заброшенным катакомбам). Я задумчиво бродила между полками в поисках анчоусов. Они мне были нужны для соуса из тунца. Это еще одна семейная традиция: каждую пятницу, в «соборный» день я готовлю что-нибудь эдакое, непривычное. ( Соборный день правильнее было бы назвать сборным, только это звучит некрасиво.) К нам сползаются с разных концов растянутого по горам города гости: двое детей моего мужа от прошлого брака с мастифом Арчибальдом; тетушка с кошкой в корзинке; дед с вяло позвякивающими в пакете бутылками розового вина; двое моих великовозрастных племянников, длинных и громогласных. Все, кажется… Если не считать случайно забредающих соседей и знакомых. И нас пятеро: я, муж, крошка Ру, крохотное синеглазое чудо, дворняжка Бобик и ленивый кот Базилевс.
Так вот, я бродила со списком, проверяя, не забыла ли чего. Дети носились по проходам, катались на тележках, делая вид, что помогают мне делать покупки. Крошка Ру негромко ворчала в коляске, требуя внимания. Муж стоял у мясных рядов и кричал в телефон. Все как обычно. Я люблю обыкновенные дни, особенно накануне выходных. Я намеревалась в последний раз проверить список, но тут Дин и Дон, старшие дети, опрокинули с верхней полки в третьем ряду банку китайской фасоли. О списке я тут же позабыла.
Потом муж с детьми складывали сумку и бегали туда-сюда за забытыми у кассы продуктами, а я успокаивала не на шутку раскричавшуюся крошку Ру. Дин растянулась на пороге магазина, споткнувшись на мандариновой кожуре и разбила коленку. Она тут же заревела, а Дон закричал: «Растяпа, растяпа!». Наконец, поехали домой.
А дома выяснилось, что стряслась беда, даже целых две. Во-первых, я забыла внести в список покупок яйца, а следовательно, не купила их, о ужас! Во-вторых, что еще нприятней, я не отправила киевской тетке купленные для нее разноцветные шарфики. Почта уже наверняка закрыта, а следующий «приемный день» у них в понедельник.
Посылка будет идти дней восемь, а День Рождения у тетки через неделю. Я потопталась у холодильника, надеясь обнаружить там чудом завалявшиймся яйца, не меньше десятка. Разумеется, мне не повезло. Дон разрывал один пакет за другим в поисках шоколадных йогуртов. Дин нарезала кусками цветную бумагу, «на салфетки». Бобик сварливо лаял на Базилевса, умудрившегося стянуть из его миски позавчерашние котлеты. Муж тем временем оканчивал рабочую неделю, по телефону. И только крошка Ру дремала в кроватке, изредка взмахивая воинственно сжатым кулачком. Прочие гости еще не добрались до нас. Я прикинула так и сяк: успею обернуться за полчаса, за это время меня никто не хватится, подумают, что я вожусь в верхней комнате, перекладываю шифоньер.
Я взяла тетушкин пакет и юркнула в боковую калитку.
С яйцами проблем не возникло, а вот почту уже заперли, как я и предполагала. На двери болтался очаровательный амбарный замок. Может, что-то еще работает на демаркационной линии, видела я там краем глаза какой-то «пункт отправки» с мерзким оранжевым рожком на вывеске. Слава Богу, они работали! За стойкой гонял мух несвежим платком какой-то плохо выбритый дядька « с той стороны». Он глянул на меня без всякого любопытства:
-Куда мадам желает отправить посылку?
-А… сколько она будет идти? – осторожно поинтересовалась я.
-Дня три,- ровным голосом ответил дядька.
-У вас что эксперсс служба? – не поверила я,- на экспресс у меня денег нет.
-Десять рупий. – сказал дядька, и брезгливо поморщился,- десять рупий у вас найдется?
Я кивнула и полезла в кошелек.
Определенно, счастливый день у меня.
Я уже обернулась к двери, готовая выскочить в залитый яростным желтым светом город,
И тут дядька спросил:
-На ту сторону письмецо отправить не желаете? Может, умер у вас кто. Наверняка ведь. Такого не бывает, чтобы все родственники живы.
Я повернулась. Солнце било мне в спину теплыми кулаками.
-Бесплатно,- торопливо добавил почтарь, ознакомительная услуга.
-И… сколько писем я могу отправить?
-Ну… три можно. Одноразово. Вот тут бланк только заполните, чистая формальность.
Договор был коротенький. Фирма выдвигала только три условия:
-Письмо не должно быть слишком длинным. Желательно, на двух страничках, не больше.
-Если придет ответ, адресат обязан будет его принять.
-Содержание письма должно оставаться тайной для всех, равно как и содержание ответного послание.
Условия меня ничуть не смущали. Никакой мистики, подписей кровью, ночных шабашей, страшной платы здоровьем или удачей. Скорее всего, дурацкая затея: соберут с тех, кто поверит в эту чушь, письма… а дальше что? Но! Мне очень и очень хотелось написать письмо бабушке, и второй бабуле, и деду, если уж на то пошло.
Дома меня ожидал обыкновенный, очаровательный, оглушительный вечер нашего семейства. Дети, большие и малые, расселись у компьютеров, благо их в доме три, и кричали, в такт своим ходилкам и стрелялкам.Я возилась на кухне со сложным соусом из тунца. Муж стучал во дворе молотком, ремонтируя покосившуюся калитку. Ужинать мы сядем часов в девять, как обычно. А к полуночи все затихнут, и можно будет заняться письмами. Дурацкая затея, все-таки!
Здравствуй, бабушка.
Хотя, наверное, правильнее было бы пожелать тебе не здоровья, оно у вас должно отсутствовать, а благоденствия, благо ведь наверняка есть. Что ты там поделываешь? Мне почему-то видится: сидишь под кривой сливой и читаешеь женский роман в мягкой обложке. Не знаю, попадают ли они на тот свет. Но какие-то аналоги существуют наверняка. Ты теперь должна, верно, привыкать к миру аналогов, аналогов кофе, шоколада…
Тут я остановилась и вспомнила, что моя деревенская бабушка терпеть не могла кофе, не видела никакого смысла в шоколаде, а самое главное не выносила философских рассуждений, к которым была склонна другая половина моей родни. Пришлось начинать по новой.
Бабушка, милая, дорогая, ты знаешь, наверное, что у меня все хорошо. Мы живем шумно весело и безалаберно. Недавно родилась у тебя правнучка. Крошка Ру. Надеюсь, у малютки будут зеленые глаза. Мама говорит, старая яблоня перед твоим домом расцвела и колотит бело-розовой веткой в стекло. Под крышей поселилось семейство ласточек, а на кривой березе – скворец.Что еще? У меня очень хороший муж, умный и ласковый. Гришей зовут. Сейчас топчется по двору, пыхтя, точно большой еж, скрипит качелью, курит крепкие сигареты. Малышка Ру ворчливо прокашлялась в кроватке, с минуты на минуту заплачет, попросит кушать.
А еше – я счастлива.
Наверное. И тебе тоже за это спасибо.
Нет, точно.
Спасибо тебе большое, Бабушка
За все.
Я сперва хотела написать бабуля, а не бабушка, но передумала. Бабулей я называла только мамину бабушку. Вот ей писать было куда легче. Между нами существовало всегда то молчаливое понимание, которое, верно, и определяет близость.
Сперва я поправила одеяльца,- Дин и Дон крутятся во сне. Потом поставила на прикроватный столик стакан апельсинового сока, чтобы Гришка не топал ночью к холодильнику, выклбчила сонно бормочущий новости телевизор – и принялась за второе письмо.
Бабуленька. Ба. Знаешь, о чем я больше всего жалею. Не о том даже, что не успела научиться у тебя печь восхитительные расыпчатые пироги и готовить фаршированную щуку. Не о том, что посеяла твое тяжелое червонного золота кольцо,и глупо так посеяла, в море, забыла снять перед купанием ( очевидно, украшает оно теперь хвост какой-нибудь царь-рыбы ). Я жалею о том, что мы с тобой так и не наговорились. Самые важные темы ты обходила осторожно-осторожно, нежно-нежно, выводя меня за собой, за ручку, чтобы я не наткнулась на камни. А камни ждали за поворотом, страшные, мшистые, безжалостные, и под каждым – полчища ядовитых сло, напрасных обид. Впрочем, камни я с горем пополам раскидала и на очистившемся пятачке принялась сооружать жизнь, светлую и солнечную, с окошками, в которых видны пологие горы и звезды над ними. А над звездами – тихие деревья и светлые ручьи. Там ты сидишь теперь и смотришь, как я тут управляюсь, ругаюсь и смеюсь. Хотя, кто знает,- может рай совсем не в звездном небе, а где-то в другом измерении, за стенкой полуразвалившегося сарая. Все равно – ты смотришь, ты знаешь, ты гладишь меня по голове легкой рукой по ночам, когда я плетусь в спальню, смертельно усталая. Что я могу тебе сказать? Спасибо? Этим коротким словом не выразить моей благодарности и любви.
Ты и без слов все знаешь. Кстати, твое определение любви я держу в себе и шепчу каждое утро, точно молитву: «Верить и ждать, понимать и прощать».
Лю… лю… лю.., как я говорила в детстве, когда еще не могла выговорить «люблю».
Дедушке писать было труднее всего. Я начинала, бросала, снова лепила какие-то фразы…
Наконец, получилось совсем коротко.
Помню. Понимаю. Люблю.
Если встретишь Петьку Воропаева, «передай ему мою любовь», как пишут в плохих переводах.
Больше деду и не надо. Он был на редкость проницателен.
Я выскользнула из дому на рассвете. На столе оставила записку:
«Пошла возвращать себе потерянную фигуру». Пусть думают, что речь идет об утренней пробежке. Впрочем, пробежка состоялась, в каком-то смысле.
Я добежала до почтовой конторы и сунула в ящик на двери свои послания.
Через пару недель пришел ответ, три предложения, бледными чернилами на вырванном из блокнота листке:
Всегда помним и любим, как и ты. Тут не страшно. Больше, наверное писать не надо – живым живое.
И приписка:
Петьке любовь передадим при случае.