А. РОХЛИН
(в небольшой редакции Л.Рохлина)
СЧАСТЬЕ В МОКРОЙ РУБАШКЕ
Моему мечтателю - отцу!
В Америку попал по ошибке. Во всём виноват был маленький невзрачный человек с неуверенными глазами. Не помню как его зовут, но чем-то он напоминал мышь.Человек плохо говорил по английски, ещё хуже понимал. В конторе отца он работал переводчиком. Короче, когда на “том” конце океана положили трубку, он сказал - “Всё хорошо, вашего сына ждут, можете отправлять”.
Отец пришел домой и глаза его светились от счастья.
“Санечка едит в Америку, учиться!”.
Америка была его мечтой с юношеских пор. К июлю она расправила крылья - я получил визу и мне купили билет.
А ехать в Америку, если по правде, то не хотел. Мечтал в Индию. Там собирался найти …звук. Да, да звук, для духового инструмента, максимально приближенный к человеческому голосу. Я тогда серьёзно играл на флейте и был глубоко убеждён. что лучше, чем в Индии, про “абсолютный звук” никто не знает.
Я заполнил анкету и отправил её в Нью-Делийский университет.
На этом поиски абсолютного звука для меня закончились.
Утро 7 июля 1991 года в Нью Йорке было солнечное.
Девять лётных часов назад мужественно, по очереди, распрощался с папой, братом, всплакнул на теплой маминой груди, трепетно поцеловал любимую девушку с подозрением на беременность и мысленно обжигающее пространство по имени Родина.
Вот и всё начало.
Нет не всё! Начало случилось за три месяца до полёта.
Жаркая весна. Пыль. Грунтовая дорога на Владимир. Справа деревянные домики. Распаханное поле клонится к реке. В воде, на огромной автомобильной камере сидят трое пацанов.
Парень и девушка спускаются на берег. Она мягко опускается на траву, подкладывая под себя сандалии.
“Хочу рыбу ловить - говорит она - Эй, ребята, нет удочки?
Чиво?
Удочки, говорю нет?…”
Над речкой высоко кружится жаворонок и чего-то назойливо спрашивает. Пацаны задирают головы, смотрят на птичку, смеются, зажмурив по одному глазу.
“Я боюсь” - говорит девушка.Она снимает майку и длинную зелёную юбку, осторожно входит в воду до пояса, оборачивается, хитро улыбается и… чуть замешкавшись, раздевается дальше, раздвигая бёдрами прозрачную воду.
“Повернись спиной, я на тебе поплыву”. Парень оборачивается, она обхватывает его за плечи, приникая голой грудью. Они у неё холодные и мягкие. Они скользят и щекочат ему лопатки. Девушка целует его сзади в мокрые уши и волосы.
“Пацан, дай круг! Девушку покатать. Пять минут, туда и обратно”. Мальчишка соглашается и все они бесхитростно смотрят на девушку. А она, прикрывая рукой грудь, неуклюже усаживается на камеру. Я плыву сзади и как баржу толкаю чёрное колесо.
С полузатопленного деревянного мостика женщина полощет бельё. Справа от неё в воде стоит маленькая девочка. В руках держит детский валенок. Девочка сосредоточенно зачерпывает валенком воду и выливает её назад в речку.
“Ну что ты делаешь - устало говорит женщина - где ты его нашла?”
Я речке даю попить, мамочка. Речка ведь тоже хочет пить. Смотри, смотри, вона кораблик плывёт!” Женщина, не поднимая глаз, улыбается.
“Как мало осталось времени - слышу я - Ты уедешь…Тебя долго не будет… Никто не знает как долго…и времени совсем чуть-чуть..Я тебя не увижу…Как же буду жить без тебя” - она медленно говорит, почти шепчет.
А колесо плыло, тёрлось мокрым, чёрным боком о песчаные мели и пугало прозрачных головастиков.
Возле стеклянной двери, за которой начиналась Америка, стоял выразительно одетый пожилой человек. На груди у него висела табличка “Саша”. Чуть выше, на лбу, было написано, что он русский еврей, прибыл недавно, гол как сокол и испытывает вымученную радость при виде вновь прибывшего бывшего соотечественника. Этого соотечественника ему придётся кормить.
“Уэлком - сказал встречавший; Саша” - сказал я.
“Я говорю, добро пожаловать в Америку, по американски. Ты языка не знаешь?
Нет! Я тоже - вздохнул старик - уже год как из Москвы, но знаю лишь отдельные слова. А без языка здесь полный швах, ничего не добъёшься”.
Потом был автобус, дальше что-то похожее на метро и ещё немало пешком.
Громадный город Нью Йорк, очень!
На следущее утро я позвонил, как следовало из бумажки-графика моего аккуратного отца, шефу департамента музыки университета Ратгерс в Нью-Джерси мс. Джеймсу Скотту.
“Аллё, могу я поговорить с мистером Скоттом. О, это вы! Мистер Скотт, здесь Саша Рохлин из Москвы. Мой отец имел с вами звонок. Вы верите, я приземлился сегодня. Когда я могу придти к вам. Сможете сказать мне, каков путь до Принстона от Нью Йорка…”
Всё это я прокричал в мгновенно вспотевшую трубку, скороговоркой, боясь забыть тщательно заученные слова.
На том конце явно занервничали и начали что-то говорить. Говорили долго и судя по интонации, очень убедительно. Я, конечно, ничего не понял и вежливо выслушав, бодро продолжил заранее заученные фразы - “Донт вори, приеду завтра”. В трубке наступила тишина. Тогда я, подумав, что убедил товарища Скотта, и сказал третью выученную фразу - “прошу вас подробно объяснить дорогу”.
И сросся с трубкой, и представьте, понял. Как всё здесь просто, подумалось мне.
“Где центральный автовокзал Нью Йорка?” - с энтузиазмом спросил печального покровителя, повесив трубку. Он посмотрел на меня с грустью и сказал - “Метро Щёлковская…”
Утром я проснулся, готовый к подвигам. Но что-то сдерживало меня - не с кем поделится…
Лишь в полдень поехал в университет на встречу с американской мечтой моего отца.
Доктор Скотт оказался милым, скромным, белобрысым интеллигентом. К тому же он был черезчур вежлив, как мне тогда показалось. Когда мы шли по коридору, он всё время двигался бочком, чтобы видеть моё лицо. Он категорически отказался входить в класс первым. Я вытащил своё сокровище, флейту, нежно протёр фланелькой и собравшись с духом, сыграл сонату Хиндемита.
Доктор Скотт, когда раздались звуки музыки, преобразился, пропала излишняя вежливость, мы как-то сразу стали понимать друг друга. Вообщем, прозанимались этой сонатой, буквально по тактам, не менее двух часов без перерыва.
Он много показывал, жестикулировал, даже подигрывал мне.
В конце сказал: “Ю хев гуд концентрейшн.”
“ Куда? “- спросил я, не поняв ничего.
Скотт показал указательный палец и вышел. Через несколько минут вернулся со словарём, перелистал страницы и показал слово - сосредоточение - и добавил, улыбаясь - Гуд.Вери гуд.
Это я понял и тоже заулыбался.
Короче, я собрал инструмент и спросил - “Когда мне приходить в следующий раз?” Скотт смутился не на шутку.
“Саща, вы рассчитывали продолжить своё обучение в Ратгерс университете. Это замечательно. Это исключительно… Но вы опоздали. Приёмные экзамены кончились месяц тому назад. Это я сказал вашему человеку в Москве.” Скотт посмотрел на меня, как смотрят на любимого умершего родственника и добавил - “И вы знаете, у нас в Америке, за обучение платят деньги. У вас есть деньги?”
Я уловил только последний вопрос, порылся в кармане и достал сорок три оставшихся доллара. Доктор Скотт смущённо смотрел на них, потом стал пристально смотреть в окно.
Тут я догадался, что случилась крупная ошибка, пододвинулся поближе и с тяжелыми предчувствиями спросил - “Вы получили кассету с моими записями?
Йес” - ответил доктор.
“А мой отец звонил вам?
Йес - вновь повторил доктор. “И что…! - спросил я.
“Я сказал в конце разговора, что с удовольствием прослушаю вас лично, когда вы будете проездом в Нью Йорке”.
Меня изнутри начало разбирать подозрительное булькание. Я смеялся. Лично мне было всё равно. Я ведь не хотел быть “проездом” в Нью Йорк, я хотел в Индию, за натуральным звуком.
Жалко отца, он горел мечтой, как металлургический завод по ночам… Нашел никчемного переводчика и вот она горькая для него действительность.
А мне первый урок!
Бежит подмосковная электричка. Садится солнце и от его лучей лавки в вагоне становятся оранжевыми и наши колени тоже. Мы едим в Рязань, просто так, прощаюсь я со всем мною любимым!
Она спит, не слышит, наверное, стука колёс. Светлая головушка никнет к полу, словно тяжёлый от семечек подсолнух. Щеки розовые, тёплый нос и глаза, и закрытые веки, и спутанные сном ресницы.
Она нежно сопит, как детский паровозик. Из трубы выходит, не вылетает, а именно выходит, изумлённый сонный вздох. И снова тишина…
Нежность душит, боюсь шевельнуться, боюсь дотронутся до этого скуластого лица и серых глаз. Тело немеет, как зубы, когда напьёшься ледяной воды.
“Что случилось” - просыпается она.
Поезд встал. Слышно, как в поле орут кузнечики. Вдоль насыпи идёт человек в фуражке. “Что случилось?” - кричат из вагонов. “Ай” - отмахивается человек - опять отключили элкетричество”.
Задержался я в Америке совершенно случайно и только благодаря добрейшей моей сестрички Маечки, той самой, в чьи объятия, по соображениям высшей политики отца, нам недоступной, я не попал с самого начала. Но, политика вещь чрезвычайно изменчивая, что-то там повернулось у родителей и в критический момент вдруг появляется пузатый ангел на шикарном “Линкольне” и увозит меня в личную резиденцию сестрички, в Бруклин.
Но сначала о критическом моменте.
Когда я вернулся из университета с отчаяной мыслью о возвращении домой и путями её осуществления, то застал в квартире печального покровителя семейную баталию. Мой покровитель рвался домой, а его сыновья, довольно резко, объясняли старому отцу прописные истины. Мне стало неловко, а потом противно…Конечно, ужином меня в тот вечер забыли покормить.
Стало ясно, пора уходить!
И всё таки пришлось ещё три дня прожить у моего невольного покровителя, мучаясь единственным желанием поскорее смотаться из Америки.
Но как! Просить денег у отца, язык не поворачивался. Надо заработать на билет и опять тот же вопрос потрошил мозги…На четвёртый день телефон запел родными интонациями сестрички Маечки, которую я никогда не видел. Она же уверяла, что помнит меня ещё кучерявым блондином в шортиках, очень воинственным и резвым…
Короче, в тот же день, к вечеру, на Симон авеню вкатился серебристый Линкольн, мгновенно оцепленный местными пацанами. Мы сели и поплыли. За рулём гордо восседал автомобильный агент моей сетрички, по совместительству муж - добрый, очень круглый, Толя.
Доброту свою, сестричка не любила и как-то её стеснялась. “Вот свалился на мою голову - ворчала она - бессовестные родители…бедный ребёнок (возраст сестры был чуть меньшим мамы)…никому- то он здесь не нужен…я так долго не выдержу…мой дом превратился в постоялый двор и т.д.” Вслед затем на меня буквально падали, как из рога изобилия, вкуснейшме блюда.
Не быть великодушной у Маечки не получалось. Эта стройная и кажется очень чувственная женщина, с несомненным понятием о собственном достоинстве, чем -то напоминала мне мою мамочку…
Две недели я злостно уклонялся от поисков работы, злоупотребляя гостеприимством старшей сестрички. Потом опомнился и вышел…на охоту. Пробродил по улицам два-три дня и понял, что это не так просто, точнее я никому здесь не нужен.
Не помню, чтобы отчаяние как-то завладело мною, видимо на сознание давили обильные завтраки в доме сестры и полное отсутствие беспокойства - я ведь хотел только домой, в Москву. Потому и ходил от конторы к конторе как заведённый заяц с батарейкой. Не переживал и не мучился!
И второй раз сработал принцип критической ситуации, опять через сестричку, точнее через её мужа, Толю.
Как-то он задумчиво произнёс - “Майя! А ведь Эдик…
Последовал ответ - типичный для еврейской семьи, где любые слова мужа, после очень долгого совместного мученичества, воспринимаются как очередная глупость: - “ Что тебе Эдик, обязан. Кто он тебе? К тому же это не для интеллигентного мальчика работа. Он же музыкант!”
“Ну и что, я тоже музыкант - философски ответил Толя - Дай-ка всё же позвоню”.
И позвонил!
Вот так я стал грузчиком в компании легендарного Эдика Тситрона.
После первого дня столь интеллектуального труда я шел по улице и меня распирала весёлая …злость к тихим лавкам, слюнтяйским магазинчикам и витринам со всяким хламьём. Я чувствовал в себе удивительную силу, словно был хозяином и Кони Айленда и всего Бруклина. Люди, мирно спавшие в своих постелях, казались мне жалкими и маленькими. Они редко радовались в своей эмигрантской жизни, а я вот погорбатился десять часов и с ума схожу от счастья. Они не знали, что счастье - это стенной шкаф, взносимый в одиночку, на седьмой этаж, пешком. Они спали, бледные и слабые, задыхаясь в испарине перин и подушек, а я светился радостью. И от переполнявшего восторга хотелось садануть в стекло ночного супермаркета камнем. Я рабочий человек - пела душа. Детская душа, наивная…
Через несколько дней снял небольшую квартирку за пятьсот баксов и зажил самостоятельно. Впервые!
Думал, что недолго, вот только накоплю на обратный билет.
Мимо, вдоль вагона, прошел темноликий, хмурый священник, старая бабка поставила на край лавки узлы, в углу купе, в темноте, кто-то сверкал золотыми зубами и чей-то усталый голос произнёс - “Господи, вонища -то какая…Опять возля туалета…” Поезд тронулся.
Через пять часов была Рязань, потом автобус, медленно катившейся вдоль узкоколейки, которая пряталась в лопухах и выглядела безжизненно. Наконец, автобус остановился в Спас Клепиках, горячим брюхом грея траву.
Напротив остановки, в заборе, виднелась большая дыра и сквозь неё таже узкоколейка. Я просунул голову в дырку и справа, на крыльце домика из чёрных шпал, увидел старика со слезящимися глазами.
“Не работает дорога-то? - спросил я.
Почаму, работаить - ответил слезливый старик.
“ И поезда ходят? - спросил.
Да, ходють, ишо как!
А когда следующий?” Старик посмотрел на солнце. “Нескоро.”
А сколько километров до Тумы” Старик опять посмотрел на солнце, потом на дорогу и ответил - “да почитай все двадцать будут”.
Автобус уехал. Когда вернулась испуганная им тишина, стало слышно как чешет рога о забор серая, брюхатая коза.
“Где мы?” - спросила девушка.
В Мещёре. Пойдём по дороге до Тумы и успеем на поезд до Владимира.
“А долго идти? Километров семь-восемь.”
Впереди по шпалам шли три тостые женщины. Они то пели, то чего -то жевали, а потом свернули с дороги в лес и мы остались одни.
Лес сомкнулся над узкой дорогой, осталась крошечная синяя полоска неба. Кругом надсадно пели комары и слепни, напоминая высушенных динозавров, листья деревьев прогибались под набухшими изумрудными каплями, только что прошедшего дождя, сотни паучков свисали с ниточек из чистого серебра, спелая земляника мигала в траве светофорными глазками.
Мы прошли около 11 километров.
У притихшего в лопухах домика смотрителя стояла разбитая теплушка.
“Похоже мы опаздываем.
Не знаю, но я устала”
Мы легли на доски возле заброшенного домика. Ёлки вполголоса о чём-то переговаривались с берёзами.
“О чём они говорят - спросила девушка. О тебе! У тебя весь рот в землянике. И язык.
Из леса вышел хмурый, маленький и корявый мужичок и не глядя прошел мимо.
“Лесовичок - произнёс я. Страшный какой” - добавила девушка.
Снизу к доскам крепились ржавые колёса. Оказывается мы лежали на дрезине, привязанной к столбу железным тросом и заросшей огромными лопухами.
“Ты знаешь какие-нибудь волшебные слова - спросил я.
“Я тебя люблю - сказала она. Мне подумалось - откуда она знает…
Сбил камнем трос и дрезина покатилась. Я бежал сзади и разгонял её словно самокат. Потом прыгал и она долго бежала по инерции, как ржавая карусельная лошадь. От рельс пахло гарью, сухой скошенной травой и кислой полынью. А когда кончился лес началось длинное поле, уставленное скирдами. Над ними плыли лиловые тучи и гнали перед собой рыжее солнце…
Навстречу нам пыхтел крошечный рабочий паравозик Увидев нас, он издал пронзительный, испуганный свист.