Они прощались по-комсомольски, встречались по-комсомольски. В общежитии Граня долго мыла голову, шелестя по жестяному тазику своими тяжелыми черными волосами. Мыла не хватало, маленький кусочек строгала и заливала водой, чтоб растянуть. Вода была жесткая, в кружку для полоскания кос она капала немного уксуса. От такой обработки косы делались мягкими, текучими и антрацитово блестели… Граня гладила через тряпочку свое единственное, проношенное до воздушности коричневое креп-сатиновое платье веерами. Смотрела на свет – как, очень прохудилось? Пришивала белый воротничок – совсем по-военному.
Граня придирчиво смотрела в потемневшее пятнистое общежитское зеркало, пытаясь выщипать бровки или смягчить сухие губы каплей подсолнечного масла. И она думала – «Вот же ж, курица, посмотри. Мажется! А еще мечтала о штурвале самолета». И тут же хмурилась. На нее смотрела худощавая бледная индианка с родинкою в центре лба, впалые щеки и крохотный рот казались неприступными. Суровые черты нельзя было смягчить ничем, восточная девушка и ее изображение решительно отворачивались друг от друга. Но то была острая, жестокая красота, которую не скрыть.
А Егор отпаривал единственные штаны, ваксил ботинки и натягивал мятый пиджак с плечами, у которого наставленные рукава уже опять были коротки. Да уж, для нищей матери справить сыну-студенту новый костюм было невозможно. Кудрявый чуб нахально топорщился надо лбом, а рот сам собой складывался в улыбку. Нрава он был простого, без всяких там. Не смог осилить танки, с голоду пропадал в Сталинграде – значит, надо идти в сельхозинститут, да и к родной деревне ближе. А чем ты еще можешь помочь стране? Если Граня только и заклинала себя, чтоб никогда не вернуться обратно, то Егор подспудно знал – он всё делает для того, чтоб вернуться.
Шли оба на трамвай и ехали в центр, чтобы на вокзальной площади или на набережной встретиться. Давали такого крюка, жили-то в одном общежитии. Но мыслей перебежать сразу в другой корпус – не было.
После очередной поездки к матери в деревню он, кряхтя, отсыпал в коробку немного картошки, а остальное решил подарить Гране. Понес на трамвай, приехал на вокзал, и там она, ахнув, заторопилась в общежитие. И он понес свой фанерный чемодан. В их комнатке поднялся шум, бросились чистить, жарить. Три девчонки и он! Пир-то затеяли. У соседей нашлось полбаночки квашеной капустки и немного варенья яблочного. Вот и пир. Девочки перемигивались. Егор был героем дня. Это на первом курсе еще. На втором она его учила танцевать. А он ее учил на коньках. На танцах он ей отдавил все ноги. А что ж там тех ножек! Дома опускала ступни в жестяной таз с теплой водой, ворчала… С катка пришла с таким ощущением, что ног нет вообще! Щиколотки распухли, колени в синяках все… Тут не то что на каблуках, тут ходить вообще невозможно… Но на коньках она поехала, хоть и со слезами. Сила воли у Грани имелась.
На третьем он ей сказал:
– Ты конечно красавица. Но почему у тебя столько троек в последнюю сессию?
– И что? – вспыхнула Граня. – Стипендия есть!
– Дело не в стипендии. Ты меня позоришь. Я секретать комсомольской организации института. Успеваемость как надо. А его девушка почти двоечница. Это меня позорит…
– Да кто тебе сказал? Что двоечница? Или я тебе обязана… отработать картошку?
Граня с ним полгода не разговаривала. Сказать, что она где-то кого-то позорит – это был расстрел. Совесть ее тоже пострадала, ведь она понимала, что учиться хорошо – быть лучшей – ее привычка. Как вдруг какая-то деревня такое говорит. Тем более – какой нормальный студент пойдет пересдавать предмет, если получил хотя бы тройку? Только дурак какой-нибудь.
Граня сидела на кровати, как в Бастилии. Девочки перед ее глазами мелькали туда-сюда, примеряли юбки, менялись кофточками, рисовали тушью стрелки на ногах, чтоб было похоже на тонкие чулки со швом.
«Период, в течение которого культуры и пар в установленной последовательности
проходят через каждое поле, называется его ротацией; перечень культур и паров в порядке их чередования — схемой севооборота. Рациональное сочетание в хозяйстве нескольких видов севооборота составляет систему севооборота».
– Грань! Ну что ты сидишь? Очнись уже.
– Она еще не знает, что медиков на вечер пригласили! А там есть один…
– А духовой оркестр!
– А сама Мордасова приедет, а?
– Или ты будешь нам борщ варить, пока мы на танцульки ходим?
– Нет, девчата, она будет хранить верность Егорке с мехфака.
– Ха! Он давно ее бросил.
Граня тут подняла горящие свои глаза и четко сказала:
– А ну замолчь.
И совсем другим, мирным голосом:
– Развитию учения о севообороте способствовали исследования Тэера,
Либиха, немецкого агрохимика Гельригеля, Докучаева, Костычева
Тимирязева, Прянишникова, Вильямса и других ученых. Мировую известность получили работы старейших научно-исследовательских учреждений Западной Европы и США:
Ротемстедской опытной станции (Великобритания), института земледелия и
растениеводства в Галльском университете (ГДР), опытных станций в Аскове
(Дания), штатах Монтана, Миннесота, Иллинойс, Айова, Огайо (США) и
научно-исследовательских учреждений СССР… Обобщение фактов, накопленных мировой наукой, позволило создать современную теорию чередования культур.
Девчата замерли, потом с топотом стали выбегать, шарахая тяжелой высокой дверью.
Севооборот зазвучал почти зло:
«Химические основы севооборота связаны с особенностями питания растений
(неодинаковая потребность в питательных веществах, различная способность
корневых систем извлекать их из глубоких слоев почвы и труднодоступных
соединений, способность бобовых культур фиксировать атмосферный азот и
обогащать им почву. Внесением удобрений можно регулировать…Бобовые культуры резко снижают расход удобрений, поэтому…»
На летнюю практику они попали в разные колхозы. Как раз лил дождь. Хозяйка Вера Иванна шла с работы, неся что-то в ведре.
– Граня, ты уже дома? Бросай мыть свои сапоги, гляди чего. Селедку бочковую в сельмаг привезли. Раз в десять лет. Скорее картошку надо варить. Жалко, девчонок-то нет.
Граня выпрямилась посмотреть, не идут ли с огорода её девчонки…
Но когда увидела, как от околицы идет высокий человек в брезентовом плаще, ей стало не до селедки. Молча смотрела она, и подбородок ее дрожал, а по нему стекали дождевые капли. Кто это мог быть? Тот, кто мог быть, тот не мог тут оказаться. Но он зашел в чей-то двор, потом подошел ко двору Веры Ивановны. Посмотрел на стоявшую на крыльце Граню и скинул островерхий капюшон.
– Здравствуй, Граня, – сказал он, смахивая капли со лба. – Вот, цветы тебе принес.
И протянул цветы – огромные ромашки и глазастые васильки.
И так стоял с протянутой рукой, пока не подошла Граня и не взяла тяжелый цветочный сноп, промокший под дождем. И что-то такое мелькнуло в изменившемся лице ее, что, не спрашиваясь, вошел во двор, взял девушку за руку и встал с нею в дровяник под навес. Потом распахнул свою страшную военную плащ-палатку и укрыл одной стороною Граню. Упрямую, набычившуюся, не поднимающую головы. И тут, когда укрыли ее плащом, она несмело прижалась к его широкой груди. Все движения их были медленные, будто неуверенные, будто каждый ждал, что другой отшатнется.
– Вот, нашел, – сказал Егор, обнимая добычу.
– А как же ты меня нашел?
– Захотел и нашел.
– А плащ откуда?
– Бригадир дал.
– А мы тоже по дождю неполный день.
– Вижу, ты не рада.
– Да нет. Я думала, что всё кончилось. И… ничего не ждала.
– А теперь?
– А теперь снова боюсь.
– А знаешь, как можно сделать? Чтоб не бояться?
– Как?
– А просто поехать в одну МТС вместе. Ты агрономом, я инженером.
– А так можно?
– Конечно. Тогда мы что-то вместе сделаем для страны.
– А можно узнать?
– Ну.
– Почему ты всегда ходишь на набережную, где мост?
– Там меня чуть не убили.
– Как значит – чуть не убили? Когда?
С крыльца выглянула Вера Ивановна.
– Ребята, ну-ка быстро в избу. Картошка горячая. Граня, чего под дождем ежитесь?
– Да неудобно.
– Чего неудобно-то? Вон парень издалека… С центральной усадьбы, небось?
– Не совсем. У вас-то селоТерновое, а я с Репьевки.
– Да что ты, парень! В такую далищу… Видать, нужда…Ну давай, давай, обсыхай…
И они послушно пошли, будто ждали этого, отфыркиваясь и отряхиваясь от воды.
И Вера Иванна выкатила в миску картошку из чугуна. Картошка паровала в руках. Печка была уже натоплена, и густо пошел жар по избе, хорошо так, прямо дом родной. Подтянулись и девчонки из группы. Они много не свиристели, а как-то робко сполоснули руки, примостились к столу, все трое. Так полегоньку они полведра сельди бочковой и прибрали. Но Егорка и Граня сидели рядом, притиснутые в конец лавки, а как будто они были одни в доме.
– Однажды председатель колхоза собрал всех наших… Я тогда был вместо бригадира, малой совсем. Мать на ферме, отца нету. Надо было помочь военным (это было в начале войны) – перевезти на подводах секретный груз. Ящики замаскировали сеном, запрягли всех колхозных лошадей, и я поехал тоже, ведь присматривал за конским колхозным табуном. Обозом из двенадцати груженых подвод шли всю ночь до Воронежа, на подходе к городу на рассвете началась бомбежка. Что делать? Взрослых не было с нами, все пацанва. Мост горел, переправа горела. Куда деваться с подводами? От страха совсем голову потерял. Отрубил чем-то сбрую коня, на котором ехал, успел потянуть за руку дружка, и поскакали мы. Слезы прям катились, честно, жалко было всех, особо лошадей. Они так ржали, головы вскидывали, становились на дыбы. Порубал сбрую второпях, кому смог, они, может, чудом и ускакали от бомб. Только двое спаслись – я и дружок мой, Вася Гудков. Нас уже не ждали, когда самостоятельно добрались до дома, усталые, грязные. Так я спас две жизни благодаря реакции. Так я не спас остальных, никто же не вернулся. Бежали женщины к нашей избе: говори, где остальные? Почему других не привел? А я и сам не знал. И всегда думаю, мучусь – остались они живы или нет? Приду на этот мост и воровато смотрю – нет ли следов. Так что неизвестно, геройство это или преступление…
После этого рассказа Егора все долго молчали. Егор смотрел в стол, не подняв головы. Тогда Граня, желая как-то отвести от него внимание, положила руку ему на плечо, подбадривая, утешая.
– А я только одного немца в оккупации видела, – тихо сказала она, – и то итальянца. Он, думал мой батько, – беглый солдат, як що лысый. А я стала кричать, что он не солдат, а рабочий… "Арбайт" по-немецки… Его отпустили, не расстреляли.
И ее тоже гладили по плечу. А Егорка тыльной стороной руки осторожно вытер с ее щеки приставшую картошку. И другие тоже вспоминали, у кого что было.
А потом Егор напялил свою плащ-палатку и сказал, что ему пора, завтра на работу, а до утра еще в Репьевку попадать надо. Где подвезут, где пешком.
Дождь кончился.
_______
Письмо от матери пришло уже зимою, на последнем курсе. Оно было короткое, написано корявыми буквами и очень грустное. К тетрадному листку нитками был пришит другой листок, где дописано – «Дай телеграмму о приезде».
«Драстуй, мий зайчик. Як ты уихала, живэм ничого. Тоскую без тэбэ. За роботу всэ дають талоны. Выросла рясна фасоля, так я продала хорошо, взяла сала на базари. Кукуруза, подсолнух, лук, все хорошее. Лук заплела в косах, повисыла в летнюю кухню, сестры приходять мало, бабушка-петушок ще жива. Батько Богдан не схотив бачить мою родню. Батько привэз мед. Вин работае, но дуже пье.
Хай уже идэ до своеи второй. Дывыться не можу. Так пье. Ще хуже, чем сын у Гуты.
Но вчора забралы батьку на машини. Ходила в милицию, но Богдана немаэ. Кажуть, донос. Кажуть, у тюрьми на Ясиноватой. Тэпэр пусто на двори. Здорова, но як жить, не знаю… Хочу тэбэ обнять, да не можно ихать, як така история. Повынна я, шо не побачила твого хлопчика. Жду вас до сэбэ. Приголубыть вас обоих».
Грозный Богдан в тюрьме. Это представить нельзя. Он же такой честный, такой ярый коммунист. Ну, что можно было наклепать в доносе? Грузы левые возил на паровозе? Хотя написать можно всё… Вот как сильно сжало сердце, просто всё онемело. Наконец Граня собралась ехать, хоть и далеко не сразу. А страшно! Дочке еще не было года. Егор учился в аспирантуре, писал диссертацию и вел занятия в институте. Ладно, взять можно только одежду и дочку на руки. Но как пересадка на Касторной? Как там пешком через бурьян идти? А как там мать одна? А кто же поддержит, да тоску ее убавит?
Егор на все эти вопросы только головой качал. Он даже отпускать жену никуда не хотел, уверенный, что это опасно для обоих. Заболеют еще. Старый чемодан забраковал сразу, нашел у кого-то вещмешок, если его набить посильнее, много войдет, да еще и привалиться к нему можно, поспать…
Поехала в мае, не учтя, что на Украйне в то время уже и жарит. Мало того, что сама в пальто, так и на дочку трое штанов накрутила, шарфы, шапочку, сверху клетчатый платок. И когда этакая гора замаячила от ворот Машталаповых, выскочила мать и руками всплеснула. Она была не любительница голосить, как голосят все хохлушки по делу и не по делу, но тут подняла крик. Ее дите было в расстегнутом пальто, лицо в поту, на руках сидело кучей дите в шарфе, тоже всё в поту, а на спине висел еще мешок пудовый… Обнимались недолго. Смахнув торопливые слезы, засуетились в хате и во дворе… Началось поение чаем с чабрецом и купание. Натаскали живо воды, нагрели на плите, одежу всю прокалили на всякий случай… А что ж малышня? Малышня по имени Саша, некапризная в еде, уже поела пшенной каши с тыквою и тихо спала на улице в большом корыте, устеленном одеялами.
И покачав на это головою, сказала певуче баба Таисья:
– Якэ не дило! Трэба коляску, чи шо… Тай батька немаэ.
И села, замолчала.
– Ну что ты, мам. Ну, разберутся, выпустят. Не в лагерь же угнали.
– Та! Якэ там выпустять! Пиду до Гуты.
Таисья вытащила из сундука слежавшуюся бостоновую юбку, накинула шаль, пригладила головушку с пучком на затылке и пошла, прихватив с собою большую плетеную корзину для белья. Кого же там у Гуты просить? Отца их давно нет в живых, а Лешек… Щеки обдало палящим жаром. Если Лешек пьет беспросветно, так может ли он держать в руках молоток и гаечный ключ? Вспомнив про Лешека, она моментально представила его прежнего, в парке, рядом со Златкой… и того, что увидела потом, раненого… Сердечко защемила острая боль, будто захватило клещами. Лешек, красавец, прыгающая сигаретка в углу нежного рта… А тут, как нарочно, сразу проснулась Саша и молча потянула ручки. Кто-то, а дочка не даст тосковать…
На следующее утро, когда в саду шумела шелковая молодая листва, Граня ходила по мощеному дворику, помешивая-остужая Сашкину кашу. В калитку, гремя щеколдой, вошел Лешек Ковальский. Но какой же вид он имел, мама родная! Клетчатая рубаха застегнута не на те пуговицы, штаны спустились, как у старикашки, потухшее побитое лицо, левая щека багровая. Но самое главное, он изобразил на бывшем лице улыбку и подкатил Гране шикарную детскую коляску – прежнюю плетеную корзину, но уже на маленьких колесиках.
Граня даже головою покачала, и, стараясь не смотреть на Лешека, стала его благодарить.
И вдруг остановилась, обнаружив вторую корзинку вместо верха.
– Откуда ж вторая?
– То мамина.
– Спасибо, дорогой Лешек.
– Дорогой? Ты же забыла меня, невеста. С лялькою прикатила… Да ладно, я понимаю. Златка вон тоже…
– Что Златка? Она вернулась? – едва не закричала Граня.
– Захочешь – увидишься.
– Спасибо, что сказал. Зайду. А теперь надо Сашу кормить, побегу в дом.
– Что ж, бывай, Граня. С Сашей познакомишь?
– Потом!
И она пошла кормить дочку, а сердце стукало по грудной клетке так, что качалась рука с ложкою. Вот будь ты неладный! А коляска-то какая красивая… А дочка таращила на нее свои карие глазки и размазывала кашу по щекам.
Дома дел было горло, чтобы сеять фасоль и кукурузу, семена надо было собрать в мешок, лук приготовить, картошку перебрать. Огород рядом с домом уже вскопала Таисья, гряды распушила с луком. На дальний огород надо было ехать с двухколясной тачкою, на целый день. Но вот, после обеда уложив Сашу, Граня решила дойти до Ковальских. Взяла с дому маленький горшочек топленого масла, очень ценимого местными жителями. В городе, где училась Граня, такого было не достать.
Таисья головой покачала:
– На шо им масло? Воны не диты! Ось настойка.
Граня передернула плечами, а согласилась.
– А Сашка? Вон уже готова гулять в своей барской коляске!
– Баба погуляе.
И в этот самый момент загремела калитка и вошла чужая ярко накрашенная женщна. Она быстро шагала навстречу, картинно поправляя белые волосы. Несмотря на обманчивое майское тепло, ветер поддувал резкий, а она в одном платье с горжеткой на плече, в шикарном, вызывающе нарядном клетчатом платье с огромной пышной юбкой и в шляпе-таблетке. О, эта коварная бархатная таблетка, как она смущала строгую, пламенную комсомолку Граню.
– Добре вам, тетю Таю. А это Гранина дочка? Яка птичка. А это Граня…
Остолбенение. Граня смотрела во все глаза.
– Златка?
– Наконец-то признала.
Они обнялись, но натужно. Пошли в дом, пытаясь преодолеть неловкость. Особено Граня, в вечных сатиновых шароварах и материной кофте. Но и в юбке плиссе с московкой в шашечку она смущалась лишь первые минуты, потом забыла о тряпках. Загремела тарелками, плеснула в чашки вино, ведь не успела спросить у матери рюмки. Да и были ли они? Навряд ли!
– Ну, за встречу.
– За неожиданную встречу. Ты пришла так внезапно…
– А как же? Ведь кто тебя знает. Я поняла, что ты приехала, когда теть Тая притащилась с той корзиной. А хорошо сделал?
– Отлично сделал. Не ожидала.
– Да он золотой, мой Лешек. Покоцанный, правда. Но я его люблю. Ты ведь тоже немножко… А?
– Да, он мне нравился, – прошептала, краснея, Граня. – Он меня даже раз целовал… Тогда, после ранения.
Граня сдвинула брови, закусила губу.
– И что… не жалеешь о нем?
– Жалею, но судьбу свою я уже встретила. Замужем. А ты? Ты, Злата, еще лучше стала… И лишения тебя не сломили. Откуда платье? И в городах таких не увидишь. Это тетя Гута?
– Брось Гранька. Это после войны стиль такой – «нью лук». Женщина не солдат, а символ роскоши. Да то ж обычна шотландка, только на нижних юбках колоколом стоит. Мать моя из простой тряпки сделает тебе Диора…
Злата выпрямилась, глаза ее сощурились, по-волчьи сверкнули.
– Это мягко сказано – лишения! Это, детка, гнилой базар для пай-девочек типа тебя.
Граня застыла, ожидая ужасного.
– В тех местах, где сидела, меня суродовали, как бог черепаху. Поняла?
Граня кивнула. Ее морозило от этой беседы. Если б можно было пропустить первую часть. А то ведь узнаешь такое, что и человека не захочешь видеть.
После третьей рюмки Златка заговорила более жестко, не стесняясь. «Быстро ее развозит, – мелькнуло у Грани, – потом не остановишь…»
– А ты уже и забздела, – проницательно усмехнулась гостья. – Да не надо. Про меня могут наплести, лучше сама скажу. Не воровка, никого не замочила. Просто на двойки учлась – помнишь? А ты меня покрывала. Потому ФЗУ, потом на ящик отправили. А там – та же тюряга. Все загибались от чахотки, повезли нас куда-то под Донецк на лечение, я правда кашляла, как старый шахтер. Выпросилась домой слетать до матери. Мне и справку выписали для билета… Поезд обратный проспала. Ну, думаю – упаду на колени, простят. А меня взяли теплую, из маминой постельки – да по законам военного времени под суд и сразу впаяли десять лет, как дезертиру. Думала – сдохну. Думала – кипеж подниму. Мамка кинулась к адвокату. Но никто не стал копаться. Приходил следак, намекал, что вытащит, лыбился по ходу, как параша…
– Тихо ты, Злата, я ничего не понимаю, говори нормально. Ну что ты раскричалась? Понимаю, что обидно… Но что теперь уж кричать? Поздно.
– Ой, прости, что я, правда…Форшманули меня по-крупному. Да дело даже не в этом. Следак этот, мать его…
– Давай лучше выпьем, Злата. Ты осталась жива. Я жива. Ну?
– Давай. Мы по ходу всю твою настойку оприходовали… Ну, будем.
Выпили подруги детства бывшие, да помолчали.
– Ну, а ты? Стала летчицей? – улыбнулась вдруг Злата. – Ты така была настырна, летать, летать…
– Какое! – отмахнулась захмелевшая Граня. – Мы с батьком ездили в то училице летное. Оно эвакуировалось в тмутаракань… И зря поехали. Бортанули нас.
– Почему? – опять закричала страшно Злата.
– Потому что в оккупации была, – пожала плечами Граня.
– Вот бля… П-прости… Из-за этого?
– Да… Так что закончила я сельхозинститут, агрофак. Вышла замуж, как порядочная, и поеду в деревню работать. Вот лялька моя чуть подрастет… А может, и раньше. Я ведь к матери почему? Правительство дало наказ – спасать село… Вдруг шуганут, мать не увидишь. А тут батьку посадили, никто не знает, за что. Вообще так жалко мать. Он хоть и пил, но всё-таки родной… Знаешь…
– Хха-ха-за! Ты еще правительству служить хочешь, вот дурочка! Да оно нас растерло, понимаешь? Живите, как хотите! Ой, не могу. Дядько Богдана жалко, но сейчас после войны пойдут амнистии. Може, отпустят…
– Тише ты, Златка, что так ржешь-то. Услышит кто, донесут…
– Брось. Тут все свои. Не в камере сидишь. Я про следака-то… Он меня на понт взял, ну я и размякла… Приходил гнилые базары вести, а сам шматовал меня прямо на полу…Не закричишь, ничего..
– Злата, бедная…
– Ой, дура была девка. Сказать никому не смела. Что залетела. Только ему, сквозь слезы. Меня сразу в медпункт и аборт. Молча. Кровища шла три дня, думала, кранты. Потом… потом…
– Еще не всё, что ли?
– Зажила – он опять начал ходить. Как я поняла, это вообще было не следствие, а так, понты… Беса гнал, короче. Но для меня всё кончилось плохо. Я опять залетела и настрочила ксиву начальству. Никто меня не слышал. Сидеть в камере не давали, гоняли на работы, как всех. Тяжело, ох, тяжело было. Тут уж меня стали драть все, кому не лень. Ты помнишь, я была ничего…. Даже с брюхом. Я отсидела два года. Меня выпустили на третий год на сроке 8 месяцев. Остальные заменили на условно. Может, проверка была? Может, один из этих козлов, кто ездил на мне, постарался? Со мной особо не церемонились… К матери добралась – она меня обнимала и рыдала. Рыдала и обнимала. Вот такое вот…наказание за преступление… в нашей стране.
– А ребенок? Что с ребенком?
– Так ребенок в школе, милая моя. Где ему быть.
И Граня, пережившая со Златой весь рассказ, бросилась ее обнимать. В таком виде их и застала Таисья с Сашенькой на руках. Она покачала головою, давая понять, что гулянке конец.
– Пора и нам обидать! Да, Сашенька? А ты, Златка того…. Зайшла – хорошо, но бачь, не кажен день. А то у Граньки-то нэмаэ такой кыбы, як у тэбэ.
– Да ладно вам, теть Тая! Вона, может, не дуже рада такой подружке…Бувайте!
Странно, с Граней Злата говорила по-русски, а при матери сразу забалакала.
Злата, махнув подолом, вышла. Мать все расстраивалась, качая головою и всем телом. Хлопоты вокруг Саша живо привели обеих в чувство. Сашка похныкала, пороняла суп на рубашку, но особо и не бузила.
– Молочка! Ось на базари узяла, добрэ…
– Мама, не надо пока, оно такое жирное, ее еще пронесет!
– Так разбавь!
Но Сашку не пронесло с жирного молока, наоборот, она потом еще просила, еще, присластилась. После гулянки она долго спала в плетеной корзине, которая легко снималась с колес. Баба Таисья укрыла ее своей пуховою шалью.
– В каком классе ребенок?
– А я знаю? Мабудь, у первом…Хороша дивчина, косы, банты.
Злости или презрения у Грани не было. Она сама не ожидала от себя такого. Она принципиальная была. А тут жгучая жалость, и ничего больше. Ни в делах домашних, ни с Сашенькой на руках, ни за посудой, и у мешка с зерном не уходили мысли о Ковальских…О том, какие красивые они, какие покалеченные…
– А Лешек работает или как, мам?
– Та как вин робэ! Батько ёго отвив на паровоз, так вин напывся зразу. Робэ через раз, от як.
– Ну, его зато не убили на войне.
– Мм! Зато! – передразнила мать. – То вже не чоловик….
– Человек, – вздохнула Граня.
Они выходят из калитки чужой, шаря руками, но не находя щеколды на привычном месте. Да и откуда ей быть, если это калитка чужая? Низко тут щеколда. У них дома щеколда высоко, ее так сделали родители, чтобы они маленькие не выбегали лишний раз со двора. А теперь их бедная мать Гута только рада, когда дети уйдут куда-нибудь со двора! И тогда она отложит шитье, спечет оладьи и сядет за уроки с внучкой. Как жизнь всё перевернула кверху тормашками-то, господи, вот и соседи сперва шарахались, а потом перестали даже замечать дикую парочку. А раньше только и слышно, что дети Ковальски пошли туда, да дети Ковальски пошли сюда. Да вот так-то они говорили в магазине, да вот так-то у керосинной лавки, да о родителях никогда плохого не скажут – вот же ж воспитание! А ты, господи, на кого ты похож? «От диты Ковальськи, дывысь, яки ровнэньки, чистэньки…» А что такое сделала жизнь с ними, бывшими цветочками? Они идут вместе, поддерживая друг друга, шатаясь и спотыкаясь, никому не желанные, в жеваной старой одеже, фигуристая увядшая женщина, блондинка с мешками под глазами, и стройный светлоголовый мужчина с побитым очень лицом, откуда ж они тут, на тихой нарядной с кучерявыми деревьями улочке?
Граня вздохнула и понесла ведра домой. Она и то стояла за деревом, пока пройдут они, Лешек и Златка. Неразлучная парочка. Только бы не увидели ее. Только бы на глаза им не попадаться… Кутафья и телегай. А если вспомнить детские года, так там все было наоборот. Граня шла, и в ушах ее звучала итальянская песенка «Что ж ты опустила глаза? Разве я неправду сказал?» И томительность, и нежность окутывала две странные удаляющиеся фигуры.