Гулял по Ишимбе ветер

Вениамин Залманович Додин
   

Вениамин Додин
ГУЛЯЛ ПО ИШИМБЕ ВЕТЕР
Рассказ


Гулял по Ишимбе ветер. Гудел в свежих просеках улиц.
Еще по Ишимбе гулял Коля. Гудел, бабу свою гонял. Грозился:
- Кишки на фрикциён смотаю-у-у... Су-у-у-к-к-а... Бракодельница... Падло...!
Баба родила Коле дочь. Коля желал сына: - Вподрастеть сынок - вдвоёх с папанею фраерам шороху ну-у дасьь!
В черемховском техникуме, который Коля осилил за девять с небольшим лет, друг у него был - богатейшего жизненного опыта человек: сидел две недели в Китое-Лагере за буфет черемховской железнодорожной бани. Коля рассказывать не уставал, счастливый приобщением через друга к главному пока событию жизни: - Вот-та, взел Толик с трэмямы корешамы в жиздарожнай бани буфет добрый, - каззу - триссать два круста, сорах пачков "Беламор"', спод-пиво кружок поштишта цельнех-шессь... Да-а...
Было бы им всем, "трэмям"', и Толику, - привод, ночь в милиции, ну... законных - по плюхе - от участкового за испорченный вечер. Но гангстеры, насосавшись до блёва и поноса бочкового пива, буфетчицей с вечера еще не разбавленного, из бани вышли сквозь витрину "на свет", стекол бемских зеркальных не учувствовав. А стекла такие в тогдашнем Черемхове - хо-хо! Только еще в аптеке были такие стекла! И общественность как поднялась, как поднялась!
От друга Толика из бани и узнал Коля про настоящую жизнь. Задумался сильно. Увел на толчке тельнягу. Вставил себе у совхозного кузнеца фиксы из малопульных гильз. Голяшки кирзовок обухом обмягчил, отжал книзу перебором. Водку кушал теперь на зарубежный манер: из горла, и чтоб текло по морде.
Взносы комсоргу платить перестал, чтоб с комсомола потеряться. Не потерялся: кому охота показатели себе гадить! Из-за показателей выдали Коле вместе с учетной карточкой диплом техника-механика. Направили в Систему.
Система была - Нижне-Ангарская геологоразведочная экспедиция /в просторечии - НАГРЭ/. Размещалась Экспедиция в селе Мотыгино на Ангаре. Вела она разведку на огромных пространствах Красноярского Края - от Левобережного Приангарья до самой Арктики. Уточнялось тогда: территории у НАГРЭ - две Европы. В двух Европах работало более сорока геологоразведочных партий /ГРП/. В каждой - отряды, в отряде - поисковые партии, в каждой партии - поисковые группы... Десяток тысяч тружеников армии геологов самозабвенно вкалывало на немыслимо глухой, лютой в долгие зимы, агрессивной - круглый год, и бесконечно, неповторимо прекрасной Енисейской Земле. Ими командовала НАГРЭ. Система...
Системой правил Мурад Амиранович Амиранов, горный директор.

Не без юмора писал в длинных и серьезных анкетах того времени горный директор Амиранов о своем образовании: - Полностью не законченное не полное среднее... Еще он писал в анкетах тогдашних, юморист /после бесконечных допыток о родне был в анкетах вопрос эпохальный: Что еще дополнительно можете сообщить компрометирующего о своих родственниках и друзьях?/, собственноручно писал!: - По причине отсутствия, родственников не имел никогда. Потому сообщить о них что-либо компрометирующее воздерживаюсь. Что касается друзей, - друзья были. Однако, все были воры - социально близкий элемент. Фраеров же всегда опасался по причине классовой бдительности и международной политики, и кроме незначительных связей на работе по специальности контактов с ними оберегался и другим не давал...
Это было чистой правдой. Контакты Амиранов имел только с ворами по причине "классовой бдительности" и истории интересов. История у его интересов была богатая.
Взамен серенькой светской школы судьба-злодейка уготовила осиротевшему сыну бакинского заводчика-первогильдийца Амиранову университет всех цветов радуги. Девяти лет от роду кооптирован был Мурад в щипачи-карманники. Руки его считались золотыми. Позднее чуть пошел Мурад по "ширмам"! Квартирным вором был он удачливым: из-за вечного голода и пожиравшего его туберкулеза фигуру "держал" технологичную - в любую фортку, в просвет решеток вползал, не задев... Озлобленный побоями и грабежом паханов, одичавший до зверства и эпилепсии, окрещенный кодлой Хорем, подался он, было, в стопаря-хипесники. Лют и дерзок был Хорь на этом поприще, свои начинали его бояться, психа...
...Сколько живу на свете, - не видел еще и не слышал, чтобы руки отсыхали, чтобы глаза лопались у мерзавцев, сбрасывающих детей в зловонную яму преступности… Не видел, не слышал... А ведь были годы, когда это считалось не только промыслом...
...Не пришлась Хорю квалификация грабителя: шумно, а навару - так себе, как подфартит, будто в штосс играешь... И слезы. Слез Хорь не терпел. И никогда этот истерзанный жизнью подросток не пытался чужими слезами разбавить собственные, сжигавшие его со времен сиротского голодного младенчества.
В промежутках между сменой "специальностей" воспитывался и перевоспитывался Хорь в Домзаках, в колониях, в "истребительно-трудовых" лагерях. Дважды был он в легендарной Болшевской Коммуне. От неё остались у него всамделишные друзья и чувство некое, незнакомое и теплое, как от начисто забытого им, будто никогда невиданного, но страстно желанного родительского дома... О том чувстве его рассказали мне бывшие болшевцы из амирановских почитателей и покровителей.
Шли годы. Приличные люди в миру и уголовках знали Хоря потрошителем непмановских магазинов всех столиц - от Первопрестольной до Ташкента. А Мурад, вплотную изучив скоробогачей и, заодно, практику солидных уголовных розысков, задумал некое подобие НТР (Научно технической революции) в своем беспокойном и чреватом: деле. Для того надо было отойти; от специальности, смыться от корешей, уйти от розысков, исчезнуть на время... Лучшим вариантом было Встречать Дядю - развеселое, прибыльное по мелочи, безопасное в принципе занятие...
...Работал он с тремя бесовской красоты и сатанинской лютости проститутками-ростовчанками /с одной из них, ставшей его женой, я имел честь быть знакомым/, - фраера клеились к ним мухами. На узловых станциях юга России и Украины, что лежали на курортных путях пересадочными пунктами, выходили они, будто незнакомые, к ночному скорому или экспрессу. Чимчиковали туда-сюда с цветами и хлебом-солью как заправские фраера, встречавшие столичных родственничков. Марухи нюхали букеты, лизали мороженое. В Жмеринке и в Ростове с ними "на подхвате"' работали инвалиды - гармонисты.
...Медленно подходил поезд. Из вагонов начинали солидно выпадать в мутную, воняющую углем вокзальную темень одиночки-пассажиры в парусиновых тройках - будущие курортно-санаторные львы. Они оглядывались на вокзальные окна, судорожно и надежно вцепившись в ручки необъятных скрипух со снедью из торгсинов и распределителей и могучих углов с многообещавшими праздничными курортными гардеробами...
Мгновенно определившись, марухи с визгом, причитаниями и душераздирающими криками: - Вот он! Дядя! Дядя приехал! - набрасывались на льва, кидались ему на голову, в шесть рук мертвой хваткой душили его за глотку и, разъяренные борьбой и лютостью к жертве, взасос, без роздыха впивались зубами и губами ей в рот, не давая дохнуть и крикнуть... Еще инвалид с гармошкой бегал рядом, рвал меха, глушил рёвом "Встречного марша" заинтересованную толпу...
Люди диву давались силе родственных чувств милых девочек, висящих на своем молодцеватом дяде, напрочь, видно, одуревшем от счастья встречи и совершенно ослабевшем от бурных ласк племянниц...
Между тем, счастливая куча-мала барахталась не долго: слегка "выпившие" девушки спохватывались, - ошиблись дядей в темноте!, -разбегались, смущенные, роняя букеты...
Обалдевший и полузадушенный "дядя" отряхивался курицей. Лихорадочно обтирал пот натужно дыша. Слизывал сладкую помаду и кровь с прокусанных губ. Втягивал разошедшиеся слюни, Прятал глаза, силясь слинять от злорадных взглядов никем не встреченных пассажиров...
И только где-то здесь, на "данном этапе" переживаний хватался дядя своего имущества... Крик вопиющего глухо прокатывался по заполненной людьми пустыне ночного перрона...
А Хорь в это время уже кончал итожить дядино имущество далеко от места происшествия. Он еще гуманничал: не позволял шмарам по зимнему времени вытряхивать дядей из костюмов и чехлов. Классовое чувство безошибочно подсказывало ему, что зимой на курорты едут рабочий и конторский люд, коим лепеха и пальтецо достаются не просто....
На стыке двадцатых с тридцатыми годами Хорь бросил это славное занятие, разогнал марух и, изготовившись полугодом тренировок, пошел на Разгон. Самая охота начиналась на ховавшихся по щелям скоробогачей-непманов. Требовал разгон точной смелости, глубоких знаний психологии субъектов и объектов охоты, мгновенной реакции, азарта без суеты и наглости без меры. Люба была эта охота-разгон! Но вот разгона-то власти и вовсе не уважали. Да и как уважать, если Некто с ордерами на обыск, арест, с прочей железной ксивой за минуты! иногда впереди настоящих опергрупп, по точному, уголовке недоступному наводу потрошит споро и уверенно упрятанные за семью печатями бриллиантово-золотые закрома. Не просто, очень не просто доставались розыску координаты тех закромов, не одна сотня чекистских жизней отдавалась в те годы за такие координаты...
Удачливости и хитрости Хорь был великой. И как настоящий хорь умел ловко уходить от погони. Но, известно, - на хитрую задницу - клизма с винтом... Взяли Амиранова.
От неминуемого и законного вышака спасла его память уголовки: вспомнила уголовка известное ей неприятие Хорем мокрушничества. Продержись он, между прочим, до пивоваровщины сороковых годов - быть бы ему между босяками и суками и жизнь кончить или под ножом или на проволоке под автоматом... Сам он на жизнь человечью руки не поднимал. Это спасло. Еще выручили бывшие дружки по Болшевской Коммуне, вышедшие к тому времени в большие люди Большой Системы: поручились за него. Тогда люди не боялись ручаться за известных им товарищей. А известные товарищи ценили это и жизнью оправдывали доверие, не казенными обязательствами...
За него поручились. И в УхтаПечерЛаге взяли Амиранова в самоохрану - был такой институт в те времена. При легендарном Морозе стал Амиранов начальником колонны, по тогдашнему - фаланги... Тяготели тогда и к таким терминам. Потом он стал начальником лагпункта в Сосьве... И пошел, пошел Амиранов, поехал в новую жизнь...
И выплыл через много лет здесь, в Мотыгино, хозяином Системы...

Не очень понятно было, чего у него больше - окаянной хитрости или дьявольской мудрости. Но все он делал правильно: правильно жил, правильно говорил, правильно реагировал, предупреждал. Не уставал предупреждать:
- Да, Экспедиция планы по приросту запасов промышленного сырья перевыполняет, - вещал он на собраниях и на активах коллектива /под коллективом полагал товарищей кадровых и товарищей вольнонаемных/, - Экспедиция расширяет площади разведки ископаемого сырья и повышает качество геологоразведочных работ. Все так, товарищи. Но, при том при всем, необходимо всегда, постоянно, даже во сне, товарищи, помнить: коллектив действует в плотном окружении злобных, коварных, до конца не разоружившихся врагов трудового народа - наших с Вами, товарищи, врагов, врагов, которых мы не успели добить в период нашей революции, в легендарные годы нашей гражданской войны, товарищи, и до которых руки наши не дошли за серьезными нашими делами в героические периоды последующих периодов... - Здесь Хорек делал паузу, вспоминая, повидимому, былые "разгоны"... - В плотном железном кольце врагов, товарищи. Потому - усилия и бдительность! Бдительность и усилия! Бдительность и усилия всех нас по борьбе со всеми ими!...
Говорят знатоки: не было случая, чтобы он улыбнулся, вор. И глаза его никогда не открывались людям - прятал их за фильтрами. "Дядя" Гриша Куранов, старый пахан из бывших медвежатников, воспетый Шейниным, но и от этого не перековавшийся, пояснил мне, сославшемуся на возможность глаукомы у товарища Амиранова и связанную с этим фактом потребность в темных очках:
- Глаукома! Бздит, паскуда. Свиданьица со своими прежними хипсовыми элиф разгонными клиентами опасается, сучий хвост. Шить их требовалося тогда еще... Всего делов... Брезговал. Не слухал людей из-за гонору... Теперь вот консервы таскает... Одно словом - курва...
Не знаю. Может быть старый пахан не прав. Но жил горный директор ожидая... Ожидание на спине его было написано. А спину фильтрами не заслонить...
Спору нет - Амиранов был прав в главном: "коллектив" работал в кольце. Вольных с кадровыми было во всей Системе НАГРЭ процента три, не более. Остальные - мы, не разоружившиеся враги народа.

Рядовым вражеского окружения Амиранова с "коллективом" был и Николай Александрович Крейсберг, бывший директор Новороссийского Тепловозостроительного завода, крупнейшего в мире. После реабилитации Крейсберг стал генеральным директором крупнейшего же в мире Объединения "Электротехнические Заводы" в Ярославле. В девятнадцатилетнем промежутке между этими должностями он, в качестве врага народа, возглавлял созданную им многосложную систему Главного механика Северо-Западного Управления, а позднее - всего Дальстроя МВД на Колыме. Это - в заключении. А здесь, в Красноярском Крае, ссыльный - всю механизацию НАГРЭ. Для непосвященных: хозяйства Крейсберга - сотни драг /в принципе - фабрик/ и промывочных приборов, тысячи передвижных и стационарных электростанций, энергоблоков, котельных, десятки тысяч буровых и другой горной и строительной техники, многие тысячи автомашин, тракторов... И сотни тысяч; механизаторов. И все работало. Работало при стодвадцатиградусных температурных градиентах, в лютую стужу, когда от мороза рассыпается металл, бесконечными: полярными ночами, в вечной мерзлоте и в вечном гнусе, плотном, как кошмар бесконечных лет лагерей...
Если считать с Колымой, было "под" Крейсбергом территории - все' четыре Европы... "Гитлеру, гаду, не снилось..." говорили.
Чтобы быть точным следует оговориться: Крейсберг работал За главного механика НАГРЭ. Занимать же саму львиную должность он права по закону амирановых и К° не имел как враг народа. Занимал эту должность по праву амирановых же друг народа, заяц Коля Колотыркин.
В описываемый период судьба-индейка Коли Колотыркина решалась так: Коля женился.
А все потому, что кончили геологоразведочное отделение Саратовского университета две девочки - Тамара Ульева и Верочка Числова. Окончили хорошо: получили дипломы горных инженеров-петрографов с "отличием". Девочек направили в систему МВД. Девочки ликовали: в Систему Строек Коммунизма! Но... Не попали девочки в Спецлаги на каналы, не попали в ГУЛАГ и ГУЛЖДС на гидростанции и железные дороги, не попали в Особлаги на "Оборонку"...
В Красноярске на проспекте товарища Сталина в Краевом геолого-разведочном управлении /ГРУ/ принял их обаятельный его Главковерх Сакович, - Царь, Бог, Воинский Начальник... Через четверо суток паузок, на котором ошарашенные красотами Енисейского Кряжа девочки прошли сперва вниз по Енисею до Стрелки, потом вверх по Ангаре до Мотыгино, ткнулся в песчаный берег у Разведрайона. Как раз склянки отбили на буксирном катере - Колокол Судьбы пробил для них.
Тамару Ульеву, стройную русскую красавицу, товарищ Амиранов, знаток и ценитель прекрасного, оставил, было, для себя. В Разведрайоне. Но быстро установил: умна, сволочь. Но не сообразительна. Потому не стал терять на нее время, отправил в глубинку, в Нижне-Ангарскую экспедицию на речку Дашку. Там инженер-майор Панков даст ей прикурить - забудет умничать. И что вовсе приятно было товарищу Амиранову, - у Панкова супруга - Гитлер. Майор при ней даже при удаче не развернется. И будет фраер Панков колотиться собакою на сене... Сам не ам и другим не дам... Так то...
Верочку оставили в Мотыгино. Насовсем сперва. Воспитание в семье сельских учителей и внешнее обаяние сделало её отзывчивой до чрезвычайности на чужое горе. И ласку. Обстоятельство это особенно ценится в больших мужских коллективах. Нужно еще добавить, что диплом с "отличием" ума Верочке тоже не прибавил.
...Коля уже пропил свой и корешей подъёмные, а заодно и собачью доху, что дала ему мать в дальнюю дорогу. Как раз в этот момент утомленная мужским непостоянством геологиня Верочка оказалась неожиданно в колиной холостяцкой постели. В промежутке между свадебным похмельем и новым разворотом, Коля, наконец, явился к кадровику НАГРЭ Стешкину. Тот по правилам Системы подал его тотчас Амиранову. Тронутый колиной тельняшкой и благодарный его новоиспеченной супруге за приятные вечера после ее приезда в Приангарье, Амиранов приказал оформить товарища Колотыркина Николая, члена ВЛКСМ, женатого, по диплому механика... Главным механиком Экспедиции. И коллектив, и вражеское окружение к таким штучкам привыкли. И потом, - Крейсберг-то был на месте! А зарплату и все невероятные надбавки к ней, коими Система откровенно и законно грабила государство, все равно Николай Александрович Крейсберг не получал и не получит: не положено. Как не положено все это было действительному Главному геологу НАГРЭ ссыльному гражданину Полухину Ивану Ивановичу, академику, сорок восемь лет добывающему государству и, следовательно, народу, которому на старости лет оказался он враг, неисчислимые богатства земли и возможность не особенно /тому и другому/ утруждаться заботами о хлебе насущном через кропотливый труд…
При всех "главных механиках" Крейсберг оставался на месте, только зарплата его и прочие вознаграждения шли каждому новому "главному", пока милиция не выдерживала... Такая вот цепь фактов.
Новый тезка Крейсберга, как, впрочем, все его многочисленные предшественники, на глаза своему "дублеру" старался не попадаться, но зато лез в глаза всем остальным. Остальные этого не любили. И Коля бывал бит часто, и сильно. От людской черствости и непонимания Коля пил, тоже часто и сильно. От природы человек физически сильный и из-за особенностей характера ищущий непрестанно выхода неуемной своей энергии, Коля бил Верочку, и, опять - часто и сильно. Бил от души: страсть как не уважал интеллигентов /он это слово специально научился правильно произносить и даже верно надписывать в разных сочетаниях на заборах и в сортирах Разведрайона НАГРЭ - так не любил!/. Верочка старательно пудрила синяки и кровопотеки, плакала в подушки, грозилась даже пожаловаться "самому" Крейсбергу. Возможность, сама идея апеляции интеллигентки интеллигенту Колю особенно возмутила. Он выследил Крейсберга, догнал тихо сзади, "...смаху врезал гаду ногой под снасть..."...
...Коля, когда начал в себя приходить и боль у него маленько отошла, сознался врачу Оганянцу: в последний миг, ногу занося на человека втрое старше себя, да еще вкалывающего за него, опомнился, вроде, пожалел в душе, но поздно было, - "...Нога уже ишла, понимаешь, убивать..."...
...Крейсберг колину ногу принял до "убийства", вырвал её с поворотом из сустава, - эти фокусы он лет на сорок раньше Коли знал: сам из потомственной уральской заводской шпаны. Коля с вколоченным переломом тазобедренной кости был сердобольным Николаем Александровичем отнесен в разведрайоновскую больницу, где по прибытии в себя отдыхал от людского непонимания и черствости четыре месяца, обещая вслух пришить, фрица или, - еще хуже, - жида Крейсберга за коварство. Коля чуял ветры времени, - надо отдать ему справедливость, - отлично разбирался во всевозможных ситуациях с сионистами, и если даже не вполне понимал что это такое, то уж великолепно знал что с ними надо делать.
"Фриц!" /или жид/, из чистых русаков; - потомственных каслинских литейщиков, прослышав про тезкины обещания, Колю навестил. О чем они говорили - секрет. Но Коля, только стал на костыли, - из Мотыгино слинял. Чуть позднее, по слухам, выплыл он в Черемхово. Оттуда, с прикипевшей к нему кличкой Никола-Гальюн, товарищ Колотыркин пожелал возвернуться к жене. Верочка к тому времени работала старшим геологом в Ишимбинской ГРП. Для неспециалистов: старший геолог ГРП, это взаправду старший геолог /выше в партии его нет/, в отличие от старших экономистов чтобы прибавили зарплату, и чтобы, не дай Бог, кто-либо не спутал их - "старших экономистов" с экономистом просто, с Марксом, например...
Колю направили на Ишимбу, как и положено, ... главным механиком партии, - главным механиком целой Экспедиции он ведь уже был! Здесь, на Ишимбе, Коля развернулся вовсю, благо начальник ГРП Серж Шубин был из интеллигентов: собирал книги, запрещал рубить сосны на территории поселка, воспитывал кучу собственных ребятишек, что приносила ему непрерывно милейшая Раечка..., бросившая совершенно бесполезные попытки разобраться, кто из них от кого. Делами ГРП он почти не занимался и не мог заниматься - это делал за него Николай Александрович Грамп /из врагов народа/ - и все свободное от воспитания чад время посвящал поделкам из дерева и, к великой забаве всего взрослого населения поселка, собиранием сохатинных и оленьих рогов. Рога валялись кругом, место вокруг ишимбы было звериным царством... Ну, и Раечка подваливала ему "рога" вязанками.
Верочка встретила суженного радостно, говорила ему ласковые слова о единстве народа, в смысле своего с ним взаимопонимания, пыталась в глазах мужа как-то реабилитировать понятие "интеллигент". Старалась она очень: живот её извещал скорое счастье разрешения...
Она родила девочку, здоровую и горластую. Счастливая мать лежала в двухкоечной палаточке самодельной микроскопической больнички поселка. Владимир Дмитриевич Сергеев, врач ГРП, семидесятитрехлетний красавец, в миру профессор - отоляринголог, калужанин. Ректор Воронежского мединститута и даже бывший гусар /в Первой мировой служил врачом в лейбгвардии/. А в это время, естественно, враг. С нежностью деда ухаживал за мамой и дочерью - как-никак, первая родиха в новом поселке, естественно, - первая новорожденная! В 1956 году, приболев, после реабилитации Владимир Дмитриевич вернулся на родину, долгие?годы! работал в своем институте, возглавлял, украшая, симпозиумы и конференции, в том числе, международные... Он был частым гостем у нас дома, на Разгуляе, и даже успел запечатлеться на фото с маленьким Сашей,, отрывающем у дедушки его великолепную бороду...
Верочка лежала одна, скучала и переживала очень, прислушиваясь, как Анночка сопела себе, спокойненько в соседней "палате". Сергеев, как коршун, ходил кругами около больнички, никого не подпуская близко к "'стерильной зоне". Дважды из Усова выбралась к ней Тамара Ульева, взволнованная и довольная Верочкиным счастьем. Своего еще не было. Да и не получилось счастья. Это особый разговор...
Как приятель Владимира Дмитриевича и Тамары я, вместе с моими друзьями - Витаутасом Ляуксминасом и Андрюсом Куркаускасом, - оборвали все жарки вокруг Ишимбы, и Верочкина палата светилась углями таежного костра. Мы были очень рады и счастью молодой мамы, и великолепному настроению Сергея Дмитриевича и, конечно, первенцу Ишимбы... Моей Ишимбы... Кроме того мы, вообще многие мои друзья, понимавшие в геологии, с уважением относились к Верочке-геологу. Школа у нее была отличная, училась она серьезно, и после неприятностей в Мотыгино, в которых её, молодую девченку, никто и не обвинял, она очень серьезно взялась за работу и делала ощутимые успехи.

За жарки в Верочкиной палате Коля обиделся на нас, опять грозился всех поодиночке пришить, раз даже появился метрах в двустах от моего Ключевого Камня. В последнюю минуту чувство самосохранения у него сработало: о Волке вспомнил вслух...
За всеми делами, - пьянкой с ворохом корешей, которыми уже была загажена Ишимба, - Коля "не успел" еще ни разу навестить любимую жену и дочь. Верочке это было очень обидно, но она надеялась, как каждая нормальная женщина надеется на то, что её алкоголик образумится. Коля пока пил, благо Система материального вознаграждения в Системе была налажена идеально и пьянствовать можно было до второго пришествия. Коля-то, - дурак-дурак, - знал, выучил даже, - аксиомку о том, что каждый геолог - обязательно пьяница. А то, что не каждый алкаш - геолог, это... не для него было сказано. Долго ли, коротко ли, - с благодатной, Богом спасаемой Системой Коле пришлось-таки расстаться. Причиной тому была встреча Николы-Гальюна с новым главбухом геологоразведочной партии Петром Федоровичем Гайворонских.

Петр Федорович на Ишимбе оказался случайно. Вообще, жизнь его была средоточием случайностей. Совершенно случайно он, кубанский казак, потенциальный рубака, стал бухгалтером. Случайно на его мясокомбинате, где он главбухствовал "ушло" неизвестно куда, сгинуло бесследно /для непосвященных/ полтора десятка вагонов сырой кожи. Случайно по Закону от 7-го августа 1932-го года /в лагерной аббревиатуре; - "По семь-восемь"/ он не "огреб вышку", - а хищение-то было в крупных размерах! Обошлось червонцем. Совершенно уже случайно от Колымского этапа /со всяческими от того последствиями непредвиденными/ его задержали на пересылке в Находке: бухгалтер нужен был самим. Опытный, как оказалось, бухгалтер. Все десять лет просидел тихонько Петр Федорович за конторкой в скромной колонии под Владивостоком. На свои скромные же сбережения от случайных заработков, которые переправлял он через вольных в Грозный, содержал Гайворонских все десять долгих лет сестру с огромной семьей и своих в ней детей - сына и дочь. Жена его еще во-время суда сошла с ума... Её уже давно не было на свете.
Размотав полностью катушку, Петр Федорович вернулся в родные края. Сестра с мужем состарились. Дети выросли его заботами. Он навестил сына в Ростове-на-Дону. Еще из колонии он пристроил сынишку в Политехнический. Пожил с ним месяца три, "установил" ему стипендию имени товарища Берия - восемьсот в месяц, пока не окончит ВУЗ. Потом съездил к дочери в Грозный. Девочка отлично училась в пищевом техникуме на сыро- и маслодела. Все у нее было в порядке. Потому стипендию имени Берия он срезал для нее вдвое: скромна, рачительна - в мать, - ей хватит, тем более, от техникума - Сталинская стипендиатка. Сын — тот на одних ****ей половину профукает. А именем своего бывшего шефа Лаврентия Павловича назвал стипендии из совестливости: все же он Берию во Владивостокской колонии почистил основательно, хотя и начальство свое получило...
С дочей он прожил год. Купил ей дом с садом, одел, обул, справил приданное и наконец, свадьбу, чтобы помнили... Когда расплатился за машину - подарок зятю, решил, что осталось не так много и на пенсию уходить да внуков няньчить рановато. Есть еще порох...
Простился Петр Федорович с близкими, подался в Москву, в Министерство лесной и деревообрабатывающей промышленности. К старому другу. Тот порекомендовал его главным бухгалтером в Краслес. В Красноярске, пока документы его изучали дотошные кадровики Главка, забрел Петр Федорович совершенно, опять таки, случайно, утюжа от нечего делать главный городской проспект имени товарища Сталина, в Краевое геологоразведочное управление - вывеска его приманила на трехэтажном купеческом особняке. И там к удивлению своему узнал, что в геологии платят куда больше, чем в том же лесу лесникам и есть резон не засиживаться на красноярских булыжниках, а перебраться ближе к щедрой природе. Тем более, что на этой самой природе за чистый воздух еще и полевые людям идут, и круглогодичные, видно, за то, что круглый год эти самые ''половые" начисляют. Еще редкометальные, потому, что геологи те металлы редко видят. Еще сухобезводные. Еще... Смехота! Хоть и мизер все это при хороших делах, пыль, однако... Их, если не "половыми", то страховочными можно исчислить...
Словом, плюнул Петр Федорович на Краслес, извинился по телефону перед московским другом за отказ от высокой должности в Главке. И явил его кадровик Красноярского ГРУ некто Симкин Паша пред светлые очи знакомого нам Саковича (некогда председателя страшной Сибирской чекистской тройки). Сакович, оглядев ладную, статную, поджарую, без брюшка фигуру Гайворонских, профессиональным глазом глянул ему в красивое мужественное лицо киноартиста на положительных ролях, в синие честные глаза херувима, спросил отечески прямо: - Воровать будешь?
— Как можно!? - Ответил Петр Федорович воркующим баритоном. - Даже слушать странно такое, гражданин начальник...
— Ну-ну, не обижайся, братец, - успокоил Сакович, приняв к сведению "гражданина начальника". - Главным на Ишимбу поедешь?

Совсем скоро, только еще приняв ишимбинскую бухгалтерию, Петр Федорович с добродушной искренностью сознался мне: - Опростоволосился, недотепа, фраер. Надо было сказать красноярским ханыгам, что геолог я, или лучше - главный геолог. Все одно, ни одна собака в управлении ни трудовой книжки, ни диплома или справки какой, ни паспорта не спросила. Смех! Конечно, - Система! Им и карты в руки, чтоб все о православном человеке знать. Сила! Так мы в коммунизм на тройках саковичевых ворвемся, мать честная. Со всезнайством ихним. Мои бумаги не смотрели, меня не спросили - от всезнайства. Так и вас всех сюда или далее определили - кого на сколько - в бумаги не глядя и не спрашивая... Птица-тройка, кто тебя выдумал, а?! - Он оглядел меня с ног до головы.
- Ты, Пётр, о каких "тройках" рассуждаешь?
- О всяких, какие есть, браток...

Прикатив на Ишимбу, что получилось у него в самом конце года, Петр Федорович, человек в принципе добрый и отзывчивый на добро, убедился, что лучше и краше места ему Господь не преподнесет. Уже ошибочно, не к чести такому специалисту, он подумал спервоначалу: глушь невиданная, чалдоны, поди, щи в туесах варя, хлёбово черев борт потребляют жмурясь, и не видят, сердечные, какие кругом богатства /в рассуждении денег/ разбросаны!
Перед самым новогодним застольем отчет за прошедший год был у него готов: он моментально разобрался в Системе. В молодости был он колхозным счетоводом и даже до бухгалтера там дошел. После колхоза другие отрасли - садик детский. Вопреки первой нехорошей мысли о тёмных чалдонах, разобрался вскоре Петр Федорович не только во внешних атрибутах Системы, но и в поразившей его воображение и лучшие чувства "системе тяги"... Пелось в старой лагерной побрехушке-считалке:
Восемь лет на службе тяги:
Где тянул, где просто брал.
За один вагон бумаги
В бухту Ванино попал...
Здесь же, только раскрылись ему бухгалтерские записи, Петр Федорович увидел перед собой бездну, правда, приятную, ласково щекочущую воображение... Ну-ну... Другое дело, - ему, опытнейшему жулику было просто неловко как-то, как-то несподручно вникать в лапотной поделки липовые платежки... Пакостники, - подумал еще Петр Федорович, брезгливо вороша грубой кузнечной работы бестоварные накладные и безграмотные коносаменты...
Но какие возможности открывались перед главбухом! - Геологи-то, жулье, прямо в руки идут, караси сопливые... На уху их, на уху!... Но это он, конечно, так просто сказал, от чувств знакомых, волнующих, от зависти белой благородной.

С точки зрения коренной удерейской практики Петр Федорович оказался большим оригиналом. Перво-наперво, он навел порядок в бухгалтерии, где и работать было не на чем и повернуться негде - ошивалось в помещении конторы по долгим зимам до полусотни хозяйских собак, и все алкаши забегали туда во все времена года за стаканчиком, да так там и допивали пузыри. Поставил Гайворонских девушкам и себе приличные столы, а свой даже биллиардным сукном покрыл. На столе у него - ни бумажки. Собакам разрешено было посещать бухгалтерию в количестве не более двух, ну – от силы - трех при посетителе. Учинил невиданный в районе регулярный "прием народа"' - от пятнадцати до восемнадцати по пятницам и субботам /кроме дней получки/, и на приемах разъяснял вопросы - какие у кого. Людей уважал, но велел стаканы купить у эстонца в магазине, сам поставил их в корридоре на подоконнике - пусть люди пользуются, но чтобы не растаскивать! Обещался даже за утерю стакана вычитать из зарплаты /нарочно, конечно, сказал/. До него бухгалтерским работникам говорили только: сделай это, проведи то. И не моги спрашивать - секретно! А Петр Федорович сходу организовал профучебу по всем правилам, да еще на назидательных, ох как интересных материалах предыдущих отчетов, не сильно хитро упрятанных среди благополучных сальдо.
Напуганный до ужаса и взбешенный тем чрезвычайно, главный бухгалтер НАГРЭ Аристарх Елисеевич Полторак /братией своей обидно обозванный Чхуем/ прикатил в ишимбинскую глухомань дабы в колыбели задушить мятеж герепевского главбуха отрепетированным многократным применением грозным окриком и добить окончательно стандартным и доселе не дававшим осечек обвинением "в преступном разглашении особых государственных секретов отчетности, по ископаемому сырью... в общественном месте", да еще, если возможно, "при соучастии прочих - имя рек - работников бухгалтерии"...
Гайворонских окрик начальства пропустил мимо ушей, а на угрозу оветил кратко и до неприятности многозначительно: - Страна, гражданин начальник, должна знать всех своих героев-геологов. Да-с. Вот, про секреты - не понял, - государственные они, или от государства?
Чхуй обмер. Его словно шишкобойным барцем тюкнуло... Сам наглец - наглость он привык уважать. Но здесь! В своей епархии! Он сам, кодла его - коллеги из "коллектива" привыкли иметь дело со слепоглухонемыми "массами трудящихся". В конкретном случае, с "контингентом", ошарашенным на представлявшееся кодле исторически бесконечным золотое время. С "народом", который ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не говорил… Как в песне.
Здесь было черт знает что! Рушилось все.
Слов нет, - грабителем Полторак, по масштабам возможностей и по практическим результатам своих собственных и со своей кодлой вкупе махинаций был на все десять порядков выше Гайворонских. Но за многолетними и стремительно росшими офицерскими регалиями, за щедрыми государственными наградами, а главное, за приобретенными долгими годами "беспорочной службы по охране государственных интересов" самоуверенностью до наглости и гарантируемой Системой безопасностью Чхуй начисто утерял спасительную осторожность и обязательную для всякого вора бдительность. Не говоря уже о необходимости, время от времени, "во-время смываться"... Такие вот серьезные противоречия конгломерата беспорочной службы с грабежом.
Преступно умиротворенно проживал Чхуй на земле. И только теперь вдруг сообразил с ужасом, что какой-то набежавший нивестъ откуда смерд /чхуевское выражение/ капнул бухгалтерскую чернуху и, чего доброго, - мнет в руках вервие, на другом конце которого, в петле, - его, Аристарха, выя... Это было чудовищно - чтобы Сакович так фраернулся! Мерзавец, ублюдок... Чхуй с детства отличался впечатлительностью и мыслил образами. Видимо, по этой извинительной причине его элементарно пронесло в самом неподходящем месте. За ним эта медвежья слабость водилась, наверно еще и от нервной работы во вражеском окружении, и, что греха таить, от постоянных вот таких вот сюрпризов от смердов...
После соответствующей санобработки в стационарчике Сергеева Чхуй в панике рванул в Мотыгино.
Не прав был Чхуй-Полторак - Гайворонских в то время еще и думать не думал кого-либо валить. Чхуй в страхе и панике дал маху, не приняв в расчет наличие у Петра Федоровича злополучной и обезоруживающей лагерной этики. Ну, еще и некого профессионального, вернее, по интересам солидаритэ... У самого Чхуя на такой случай была "этика" собственная, чхуевская - сходу брать карася за глотку и жать гроши. Или, если номер не проходит, - сходу же продать, опять же - с наваром, не материальным, правда, а сугубо моральным, что тоже всегда стоит дорого, потому как оборачивается новыми возможностями, уже вновь материальными… Как в сказке про белого бычка.
Сплоховал Чхуй, поторопившись. Но это все - история другого по-рядка…

Месяца не прошло, как бухгалтерши в Петре Федоровиче души не чаяли - красавец, молодец какой, хоть и годов ему не мало, глаза синющие, высок, строен, улыбка - сто сот отдашь за такую улыбку - оскал, как у доброго волка, зубы, - подковы такими зубами перекусывать! Да что там говорить, - бабья смерть, не главбух!
Еще его полюбили потому, что Гайворонских не пил. Не пил, и все тут. То было удивительно до ужаса! Известно ведь: дрянные люди не пьют, это все знают. Потом - без пузыря разве мужчина до тебя пойдет? Сроду не пойдет. Да и не мужчина он без поллитра...
Малость погодя бухгалтерши сообразили, - сами, или кто из особо опытных баб подсказал: - Кот, Петр Федорович! Кот-Котович! Котишко-шалунишко.... милый. Потому и воздерживается! Понятно теперь, почему от него дух какой-то не такой, как у всех мужиков ишимбинских, алкашей.... Не привычный дух, такой...
И характерец! В тихом-то омуте...
Как-то Шубин, начальник ГРП, стал вызывать Петра Федоровича через секретаршу, официально. Возможно, Чхуй уже срабатывал, в панике. Вернулась секретарша,- Занят, говорит, главный бухгалтер, - улыбнулась, как-то так... В голосе, в улыбочке ее интеллигентный Шубин уловил издевочку. Не поленился Шубин, кинулся из кабинета, ворвался в бухгалтерию ракетой, взвинченный:
- Гражданин Гайворонских, я с вами говорить хотел...
- Говорите. У меня прием как раз...
- Допустим... - споткнулся Шубин, - Мне не нравится, гражданин Гайворонских, что... вы не работаете… сами. Не загружены как-то - стол у вас всегда первозданно чист, словно нет главбуха. Потом...
- За "потом" мы еще побеседуем, - проговорил раздумчиво Петр Федорович, вспоминая свои многочисленные, по разным поводам собственные беседы у разных следователей. - Тем более, гражданин Шубин, разговор будет долгим: ведомостей на '"зарплату" в поле, да и в лесах Сибирских накопилось у вас до хрена. Насчет работы - так у меня на это девушки зарплату получают с полярками, да с полевыми. Девушки растущие - я ихнюю квалификацию постоянно повышаю, - вам уже, видать доложили, - повышаю ихнюю квалификацию на ваших героических примерах. Ну, последнее, - а то мне некогда, народ ждет, - сообразите сами, или мне Грампа попросить, - вот отгрохают и мне отдельный кабинет с предбанником и шлюзами секретными, да с секретаршей за восемь тысяч народных рубликов в месяц, - как у вас, - и меня лишний раз никто без дела не увидит. У меня все.
Шубин еще при слове "ведомости" посерел покойницки, а когда главбух, в окошко глядя, докончил про предбанник, Шубин уже в своем кабинете от желудочных колик и смятения души совсем задыхался...
Да, прав был Чхуй, подонок, - ничего себе финансиста приобрели!

Месяцем позднее был у Гайворонских интересный разговор с гражданином товарищем Каштановым, подполковником, замом по политической работе. Влетел подполковник в бухгалтерию архангелом Гавриилом:
- Распустилися, придурки! На общие вас кинуть, на пайку штрафную, на кипяток голый.... Он уже старый был, забывался все время, все прежние места прохождения службы ему вспоминались. - Ты вот тут посиживаешь, сачкуешь - не видишь ни хрена, что делается-то!
- Видеть-то мне чего, гражданин начальник? - спросил Гайворонских примирительно. Каштанов благоухал денатуратным перегаром с чем-то приятным очень, располагающим....
- Чего!? Вот чего! - Он начал из раскрывшегося чемодана вываливать на стол пачки кредиток… - Вот чего! Ослеп, что ли!?
- Ты не лайся, начальник, тут у нас дамы работают, культурные, напугаются - могут обоссать - они такие у меня. - Было не очень понятно, сердится ли уже Петр Федорович или еще шутит, не так как-то…
- Ты мне не тычь! Ты гляди лучше, что кассер твой заместителю начальника ге-ре-пе выдает! Это деньги?! А?! Грязь это - не деньги! Все замятые – вот, смотри, - ну, глянь, глянь!
Лицо Петра Федоровича медленно бледнело.... Он руки на стол положил кулаками:
- Ты, Каштанов, не шуми. Уймись. Охолонь малость. Ты сообрази лучше, Каштанов: не ночью темной, "по сонничкам", - середь бела дня залетаешь в штаб сюда... Так? Теперь... Не в тапках-резинках к кассе крадешься со страхом - топочешь сапогами жеребцом, - вся Ишимба слышит. Верно? Дальше... Люди как кассы отворяют? Не знаешь? Надо знать, хотя тебе то ни к чему - ты с допуском идешь... Отворяют люди фомичами или дрелью. В Америке, я читал, культурные господа динамитом или аммоналом, а то горелочками всякими складными карманными - цивилизация! Тихо, между прочим, отворяют, чтобы не скрыпнуло, не визгнуло… Знаешь, какая квалификация у такого народа, - у нашего и, само собой, у зарубежного!? За одну за квалификацию денег никаких не жаль! Премию им, слышал, дают, навроде Нобелевской - у них там так... Вот, меня, например, возьми: касса рядом - тут вот она, милка! А взять ее не умею - квалификации нет!.. Приходится мельчить: разные разности липовые в тайге да в отчетах придумывать, ведомости платежные конструировать... Не пыхти, не пыхти, - не об тебе пока речь. Это я так, к слову... Да... Потом что, после, как касса отворена? Потом люди квалифицированные, заслуженные нервным трудом, тихонько-тихонько дензнаки из кассы вытягивают - бумажка ни одна не шелошнет! И берут крупные, мелочь кассиру оставляют на детишек или на старость долгую... А ты, падла, - голос Петр Федорович вроде стиснул, - ты, гад, середь бела дня, при солнышке в барак этот врываешься, бежишь к кассе, гремишь в оконцо, на кассиршу хрюкаешь, боров старый, так? Она тебе деньги высчитывает - не кричит: грабят, караул! Не сигналит в милицию или мне, - высчитывает деньги скольки раз? Нет, ты послушай теперь, Каштанов, послушай - я тебя, падаль, слушал, не перебивал, - Петр Федорович странно так поглядел на подполковника... Подполковник от чувств разных навалившихся валеты порастерял, но помня службу, замерев, стойку делал, в себя приходил постепенно, злость накачивал. Готовился уничтожить главбуха, распоясовшегося окончательно. Он поливок на себя не принимал - привык к ним за долгие годы. Это еще и не поливки... Так. Этот бы бухгалтер послушал...
- Погоди, погоди подполковник... Ты сколько раз после кассирши деньги эти "грязные" пересчитывал, слюнил, экземы в пасть заносил? Три, четыре раза? Я ведь отсюда все слышал. Не смухлевала кассирша? Не смухлевала... И ты, деньги сочтя, Каштанов, не рванул от кассы в тайгу, на малину свою… Чин по чину ты, мымра, дензнаки в "угол" этот сложил аккуратненько и сходу – ко мне - рычать на кассиршу... Права свои качать, гад! Деньги ему грязные!, - Гайворонских поднялся, резко, покрасневший, грозный, - Кассу взял с доступом, сука, государство-народ грабанул в который-то раз! на целых двадцать три тысячи пятьсот семнадцать рублей ноль восемь копеек, падаль! И рывешь тут, поганец, и милиция советская тебя не берет, не тянет, рук не вяжет, гроши не отымает...! А т-т-т-ы... Во-о-он...! - Петр Федорович рывком в спинку стула вцепился...
...Каштанов, - на что человек пожилой и подагрический, - в окно через счетоводский стол котом порхнул, вывалился в обнимку со стулом в него кинутым... Деньги даже бросил с чемоданом в бухгалтерии. Потом ходил, замирившись, просил... Отдали, ему девки деньги под счет - не жалко, - не свои же...

Свободные во всех смыслах бухгалтерские культурные дамы зафлажили, было Петра Федоровича, как волка серого на облавной охоте. Хоть и не сразу, хоть и с потерями, - ушел от них главбух: закон у него был - по возможности в своем стаде не шкодить. Однако, уйдя от баловства, завел Гайворонских подругу милейшую и скромную, из геологинь, вдовушку соломенную Алевтину Ильиничну. Проживала Алевтина Ильинична у самой конторы-камералки в отдельной уютной комнатке рубленного дома, так что они с Петром Федоровичем немного погодя обедали и ужинали по семейному, как люди. И поняв Петра Федоровича, его Алевтина Ильинична ничего не побоялась и даже товарищу Каштанову не стала объяснять, почему полюбила бывшего уголовника.
В двух остальных комнатках дома располагался комендант ГРП некто лейтенант Пимокатов Электрик Панкратьевич, кличка Рубильник, с женою Клавдией, - обладательницей затейливых наколок на разных местах призывной ее фигурки. Одной наколочкой она особенно гордилась, показывала ее только избранному кругу почитателей и особо завистливым своим подружкам. То была вершина порнотворчества и шедевр малой формы монументального искусства! Но даже самая завидущая и решительная соперница Клавдии не решилась бы так сразу на обладание таким вернисажем. Это, естественно, ставило Клавдию головою выше даже жены начальника ГРП, - да, что там - еще выше!
А вот изречение, изображенное на ее лобике Клавдия не показывала не только мужу, но даже разлюбезным своим. Только открыла вулканизаторщику дяде Симе из гаража, по технической неграмотности решив, что; его пыхтящий агрегат может избавить ее от цитаты. Дядя Сима страшную тайну невольной исповеди сохранил честно, но от увиденного стал заикаться, икотка его совсем задавила, и на Клавдины деньги он снова и надолго запил... Так и ходила Клавдия в несниманных платочках и кокошничках, шедших к ее не без приятности молодому лицу.
Как раз в то время Рубильник делал бизнес - пустил за пятьсот в месяц в женину комнату постояльца - делового, будто кавказского человека, не грузина только, но откликавшегося на "Генацвале", как, впрочем, на "Ашота" и на другие всякие имена. Генацвале-Ашот подвизался в районе в качестве приезжего разъездного фотографа-портретиста-конкистадора от... Архангельского промкомбината Московской /?/, вроде, области, и был по паспорту, выданному Китойским РОВД на Урале, латышом из Орджоникидзе "Крымского Края". Так или иначе - он успешно изымал шальные деньги у честолюбивых таежных пижонов за изображения их совершенно фантасмагорического свойства.
В Клавдиной комнатке Генацвале-Ашот оборудовал уютную фотолабораторию с надежным нутряным замком, чтобы не испортил кто материалы. Не занятая в ГРП привычным ей по прежним местам работы физическим исправительным трудом по причине женских своих слабостей и компанейского характера, - за это товарищ Каштанов поручил ей писать стенгазету и проводить лекции по международному положению и "Что такое любовь и дружба'" для горняцких жен, - Клавдия энергично взялась ассистировать Генацвале-Ашоту. По этому счастливому случаю она проводила все свободное ото сна, общественных нагрузок и готовки мужу и постояльцу время в своем уютном и теперь совершенно безопасном закуте. Солнечное настроение жены и гранатовый румянец на ее щечках по выпархивании от Генацвале-Ашота Электрик Панкратьевич, после консультаций с фотографом, объяснял интересующимся ионизирующим воздействием бромистого серебра и лечебным эффектом красного лабораторного фонаря. Это, между прочим, говорит о профессиональном соответствии представителя Архангельского промкомбината и его веселом цинизме. Рубильник тоже был очень доволен постояльцем: тот систематичес¬ки заботился, чтобы Электрик не просыхал, и еще ему до приятности импонировало, что грозного облика огромный и могучий красавец-мужчина в кавказских сапожках и, видно, в латышском бешмете с газырями, считавший все человечество, в целом, "дэрьмом собачьим совсэм", глубоко уважительно относился к его супруге, одобрял рисуночки на ней и совершенно совсем не одобрял нового главного бухгалтера. Который ходил к Алевтинке, ночевал с ней и даже, мерзавец, пил у нее чай с вареньем.
Правда, Генацвале-Ашот однажды ночью сделал попытку по-тихому проникнуть в комнатку Алевтины, предвкушая, но получил профессиональный отпор в переносицу геологическим молотком, для того предназначенным…
Клавдия, перевязывая голову пострадавшего фотографа, искренне жалела его - Чегой-то ты, сладенький, апосля меня еще до Аллки полез!? А? Или трехжильный ты, как "КАМ-шессот" бурстанок, а? Сорвут тебе, ласынька, клималеру-та... Пожалела она тебя - Аллка... С-с-сук-к-а, - прошипела Клавдия, неожиданно озлясь, - Маво-то, грысму вонючего, не пожалела, небось - рубанула молотком своим бандитским - Рубильник месяц лежал-валялся. Я его тольки шкипидаром оттерла...

Надравшись с вечера и опохмелившись пару раз к ночи, Рубильник и Генацвале-Ашот, только что по инициативе последнего решившие, что "главбух, паскуда, не хороший человек и они его не любят" - дерзко встретили вошедшего в сенцы Петра Федоровича. Он был в обычном своем ровном настроении, находился в состоянии приятного ожидания ужина у Алевтины и потому в свару не втягивался. Успокаивал только разошедшегося коменданта. Он даже убрал за спину руки, на всякий случай. И когда комендант понял этот жест по-своему, Петр Федорович, для смеху, позволил Рубильнику связать их понарошке полотенцем. Для порядка. И для удовольствия коменданта - сосед Аллочкин, как-никак. Тем более, комендант не только руки - слова уже связать не мог.
Вот и сидел теперь Петр Федорович на комендантовой койке сиротской, руки "связанные" назад заложив. Отдыхал, уговаривал тихо, посмеиваясь добродушно. Рубильник, человек вообще-то совсем не злой, успокоился, соображать что-то начал, бутылку непочатую под койкой нашарил - мириться. Но вот, такая незадача вышла, - к тому времени, скрывшийся в свой закут в начале скандала фотограф сообразил, что враг его кровный связан накрепко и тем совершенно безопасен. Он выскочил из фотолаборатории и до того, герой, осмелел, что набросился на врага с бранью и угрозами, не уловив мирных устремлений своего друга Электрика. Петр Федорович, по причине "связанности", ножкой от себя маленечко отсунул фотографа, но тот совсем озверел, кричал сильно - Я тибэ покажю, хулиган, басак, бандит дербентский, хам!, - кричал он во-весь голос, назидательно и нахально размахивая указательным перстом-сарделькой в опасной близости от лица бухгалтера...
...Как все получилось, - Петр Федорович потом объяснить никак не мог... Но, то ли палец генацвалев-ашотов оказался прямо у зубов бухгалтеровых, то ли зубы эти близко к пальцу - щелкнул главбух волчьими своими челюстями и... выплюнул палец фотографов на пол.
...От генацвалева взрёва дичайшего стекла в окнах камералки торкнулись внутрь, звякнув, будто взрывной волной стебануло их с карьера. С Гошей Безруких мы прыжками кинулись в кромешной темени до комендантова дома, где убивали, видно, человека...

...В комнатке на полу, биясь, ногами суча и воя истошно, извивалась огромная туша электрикова постояльца. Петр Федорович, завалившись головою за постель, всхлипывая и задыхаясь кашлем заходясь, хохотал, катался по матрацу, дрыгал воздетыми к потолку ногами...
Немного погодя он их опустил и, продолжая всхлипывать, - слезы катились по плачущему лицу его, - уставился на чуть притихающего фотографа. Тогда только мы с Гошей одновременно сообразили, что на полу у койки валяется... палец...
- Петр Федорович!... Что это?!, - оглупев совершенно спросил я...- Что это, Петя...?
Петр Федорович молчал. Лицо его вдруг преобразилось неузнаваемо. Судорога прошла по нему волной. Он поднял на нас свои синие херувимские глаза, затуманенные мукой не идущей ему совершенно...
- Не могу, Господи Боже мой милосердный... Не могу больше, Гос-поди... Живу в зверинце этом и сам озвереваю окончательно - вот,
- натурально человека начал хавать, - живьем прямо!... Совсем уж это не дело, прости меня Господи... Людоедство такое...

Фотограф, через несколько дней на ноги встав, выпросил у Владимира Дмитриевича двухлитровую банку с пальцем своим в антифризе, поехал в райцентр жаловаться. Или Клавдия его продала, или сам он сплоховал, - не знал, что такие штуки у Зенина не проходят, - нашлось у него при случайном вроде обыске сколько-то золотишка приискового, круто с той минуты развернувшего генацвалеву судьбу...
Тотчас, точно кто по радио районному обо всем им доложил, супруги Пимокатовы продали оставленную на их попечении злосчастным фотографом аппаратуру и принадлежности. И учинили пьянку. Кадровый Электрик и его бывшая вольнонаемная Клавдия пропивать кавказцевы трофеи пригласили тоже кадровых и вольнонаемных - со ссыльной шушерой они не спутывались. Подонки нашлись сразу. Приплелся Каштанов. Набежал и Коля Колотыркин - по законному праву и собачьему нюху на керосин и скандал. Скандал, взаправду, был: Коля Каштанова отлупил маленько - как-никак, Коля тельняшку носил и; дружка Толика помнил, а коллега его по коллективу, подполковник товарищ Каштанов, был ему, натурально, гадом, милиционером... Потом они разобрались и мир их взял.
... Утром другого дня после той пьянки "а-ля-фуршет", чтобы не встречаться с подонками из компании, Петр Федорович от Алевтины Ильиничны ушел рано, через окошко.- Придя к себе в дом, услышал он в соседней комнатке, принадлежащей спасавшейся где-то Верочке Колотыркиной с дочей своей, глухие, словно рубили что, удары. Он дверь туда приоткрыл...
Супруг ее, Колотыркин Коля, сидел на полу ноги раззявив и плотницким топором сек "в капусту" верочкины кровные тряпки. Делал он это сосредоточенно и аккуратно: свертывал, к примеру, костюм жены в тугой рулон на манер рулета, ложил на полено и отсекал мелко слой за слоем. Когда Петр Федорович, дивясь мужскому благородству, окликнул его, Коля неожиданно кинул в него топор. Топор в Петра Федоровича не попал. Потому Коля Колотыркин остался жить. Но осерчал Петр Федорович очень сильно и потому выкинул Колотыркина в окно. В окне были обе рамы - зимняя и летняя. Осколки стекол торчали из всего Коли во все стороны, как устрашающие шипы из бутафорской разбойничьей палицы. Его даже на носилки не могли уложить - пришлось стоя нести.

...Уже следующая зима была. Дороги замело страшно. Трактора еле подтянули, толкая, снеговой клин от Кировского на Ишимбу, - Коля заявился. От последней встречи с Гайворонских осталась у Коли вечная память в виде корпорантской сечки на морде - в старой Пруссии он от этого вида первым бы человеком был у буршей в пивных... А если бы еще считалось все, что на остальной фигуре было!?
- Сколь из-за стерьвы страдал! Теперя, сук-к-а позорная, алименты требовает, из тела рветь! Убью! Кишки на фрикциён смотаю-ю-ю! Гонял снова Верочку с ребенком по поселку. Гудел, подонок...
Верочка сперва спаслась у меня на Ключевом Камне. Коля туда за ней не бегал - Волка боялся, хотя не было уже Волка... Шубин, такой же подонок, нашел причину "не приглашать" коллегу Колотыркину к себе в дом: - у него в доме дети, много детей, их хулиган Колотыркин напугает. Жена Шубина Раечка схватила со стены заряженный Винчестер, плюнула супругу в физиономию, перебралась ко мне в домик, к Верочке, благо я был на Ударонге, ухаживала за Анночкой. Убегала к себе только детей накормить... "Охрану"' снаружи держал Куркаускас. Но у Андрюса рука искалечена циркуляркой, защитник он против вооруженной сволочи плохой, хотя злости хватило бы.
Интересно - по-поселку бегал здоровый мужик, всегда пьяный. Бегал с ножом - убивать. Потом доброхоты "заняли"' ему ружье - Ижевку двенадцатого калибра, на медведя... Мужик бегал, искал женщину и ребенка, чтобы убить. И те, кто пресечь это преступление были обязаны по долгу службы, по долгу положения - не по человеческому долгу, нет! - прятались. Правда, в сибирских глухих селах и на небольших приисках существует некий феномен: вооруженные до зубов люди - охотники, в том числе, профессиональные, которые ничем другим сроду не занимались и убивали в тайге все подряд, что попадется навстречу, - люди эти сидели смирно по своим избам, носа на улицу не показывали, когда "заготовитель" - осенний медведь - перед берлогой добирал жир и калории для долгой зимней спячки прямо на глазах людей. И хотя рвал он соседскую буренку тут, под окнами - борони Боже, чтобы какой ухарь осмелился нос показать из-за дверей или даже в окно высунуться! А всего, вроде, надо было винтаръ или ружье хоть в фортку выцелить и… Не-е-е-т... Не тут то было! Оправдывались потом мужики перед блажившими бабами, потерявшими истинную кормилицу - не алкаша-мужа:
- Ну, ет-т-а, ках жа ето с окну стрелить!? Руки дрожамши ходют от однова духу зверного - тут он, вота... Сама подумай ты, эслиф он сподранится? А! Ребятишки-то в избе, рядом... Что с имями будет...
Вся философия напавшей вдруг трусливой тоски...
Здесь же зверь гнал человека и человеческое дитя, на смерть гнал. А люди спорили: - А может и не убьет вовсе? Человек-то сам, ай нет... Ладно, - Рубильник-комендант, - что с него взять, если он трезвым себя ни разу не видел. Но геологи из вольнонаемных, до зубов вооруженные, как тот чалдон, похваляющиеся друг перед другом коллекциями убойных систем передовых фирм - с работы-то они иногда и трезвыми возвращались! Шубин, наконец, - начальник партии, обязанный и имевший полное право вмешаться и пресечь безобразие, предотвратить преступление силой оружия, если преступник вооружен...
Остальные — ссыльные. Они только подставить себя могли, закрыть жертву от убийца, что и делали. Чаще, к сожалению, чем следовало: жертва была не лучше и уж не святее убийцы. А что еще мог сделать ссыльный? Не дай Бог, он "вооруженное сопротивление" оказал бы гражданину Колотыркину - то было бы бунтом, контрреволюцией квалифицировано со всеми последствиями, если бы Зенин не успел вмешаться. Ну, а если к тому обожаемая супруга Колина, разжалобившись, - чего не бывает, - заявила бы, что... совсем совершенно он её убивать не хотел, а мириться шел, семью крепить?! Что тогда? Тогда новый срок и - в уголовники /и слава Богу, - не в контрики, обратно.../.
Развязка явилась неожиданно, как всегда.

...Темно было, на Ишимбу уже ночь нашла. Отстрелял Коля по окнам учительницына дома все "занятые"' патроны. Картечью выхлестал стекла и куски рам... Мороз в дом разоренный ворвался, студил люто женщин с детишками... Спасались на полу ничком лёжа. Хозяйка была ранена, Верочка осколками стекол порезана. Вроде, и Анничку задело - кричала девочка сильно, билась...
Народ, коллектив Ишимбы, безмолвствовал, как при Годунове...

Пацан хозяйкин подождал в сугробе, когда Коля от позиции отойдет... Коля не пошел занимать патроны, - дали бы, конечно, почему не дать. Но он так решил пробиться к жене и дочери, без ружья, чтобы резать было чего... Пошуровал в сараюшке за стайкой, топор нашел. Стал дверь рубить, приговаривая, оповещая, что он дале будет делать "с сукой"' и как...
Мороз был лют, - стук топора и крики женщин были отлично слышны всем людям маленького поселка. Переживали некоторые. Но ведь не к ним рубился Коля, - к жене своей и к дочери...
А пацан учительницын в разбитое окно ужом протиснулся, даже не изрезался.
Когда Коля в двери разрубленной прояснился, - с топором в руках разящим, - страшный, - пацан его выстрелом подсек. Шибко визгнула картечь... Коля в сенцы отброшенный, завалился, заблажил смутно..  Биться начал, - заряд начисто, словно косой, снес ему подбрюшье вместе со всей его мужской доблестью, благо, рубя, стоял Коля враскоряку, свободно...

...Люди, как всегда, правы были: Верочка, дай Бог здоровья ей и дочери ее, в истерике билась: - Мужа испортили, убили - мерзавцы, хамы бесжалостные... Но совсем скоро утешилась Верочка с новым главным механиком...
Только когда трактора снова с клином пробились к Ишимбе и дорога опять появилась, Колю "скорой помощью" - на тракторных санях – повезли за 80 километров в раздольнинскую больницу. Только Владимир Дмитриевич определил Колотыркина в операционную, нарочный от Зенина примчался: срочно ехать ему на Петропавловский - там ЧП!

...От былого прииска, гремевшего некогда страшенным золотом, ничего на Петропавловском не осталось. Тайга его снова закольцевала и заращивала разнолесьем. Осталась теперь на Петропавловском однова единственная изба. Жили в ней Антон с Танькой и отец их с матерью. Мать с отцом стерегли Золотоприисковое транзитное овощехранилище, из которого зимой разбирали дальние прииска не сильно мудреный овощ. Вырыто оно было по-хозяйски - во взлобке сухом песчаном, что глядел на развилку двух дорог внизу, - вправо - на Центральный-Кировский-Ишимбу, влево - на Шаарган, Скуратовский-Партизанский-Татарку... Удобное место. Летом веселое - люди мимо едут, овоща завозят. Зимой тихое - в кое-то века машина на Центральный пройдет... Стужа...
В стужу Антона отец на мотоцикле в коляске до центральнинской школы подбрасывал, и обратно. Когда теплело, Антон на велике ездил. Таньке никуда ездить не надо было - в куклы дома играла.

Случилось так: попуткой я возвращался домой на Ишимбу из Нижне-Ангарска. В Петропавловске шофер неожиданно тормознул: у дороги, рядом с закуржавевшими машинами лежали люди. И кровь на снегу была видна хорошо. Из домика наверху выбежала мать Антона и Танечки. Она узнала шофера и меня, раздетая скатилась вниз, плача говорила что-то быстро и непонятно о детях своих, о бандитах, о муже, что поехал за Зениным - тот утором проскочил в сторону Центрального... Потом она пришла в себя: - Вы только Антона послушайте! Вы только послушайте, что мальчик мой говорит!...

...Часа в четыре, - смеркаться уже начинало, - отец с мамкой покатили на "Иже" до Центрального, в кино. Антон с сестренкой остался домовничать. И дел было много: уроки к завтрему приготовить, дров из дальней поленницы натаскать в сенцы - в сенцах уже пусто было. Еще, часов в семь пойло теплое из печи вытянуть и в лохань коровам выложить, сено с вышки стянуть в ясли, погодя маленько коров подоить и курей из лызки в стайку загнать. Потом Таньку накормить, сказку ей рассказать не страшную - страшные сказки мамка рассказывать не велит, дерется... Уснет быстро от сказки. Еще были у Антона свои дела: модель доделывал. Летала модель, но бумага на морозе лопалась - лютой мороз стоял. Починить надо модель к завтрему...
В заботах да делах не заметил Антон, как ночь настала. Танька спала тихонько, щеночком. Часы-кукушка потикивали в тишине...
Хорошо было в такое позднее время дома! Работа сделана, мать с отцом не собачились друг на друга, любились тихо, Антона и Таньку по головам гладили. Хорошо. На печь залезть с книжкой да с фонарем - очень любил Антон книжки про страны и про сады с яблоками...
Яблоко Антон видел, - в одночасье шофер из Мотыгино к отцу с луком приезжал, привез яблоко. Тогда еще Таньки не было на свете и все оно досталось ему... Он забыть того никак не мог и все думал про сад…

...Машины внизу хоркнули громко, затихли. Машины уже из самой дали Антон слышал - их за двадцать верст слышно, да еще по морозу такому... Ждал, пока долго спускались с Тальского перевала, как обходили Залыгинскую площадь, заворачивали на нижнюю дорогу...
Вот и пришли машины. Хорошо! Люди сейчас войдут - с мороза-то! Скинут мерзлые тулупья, да сапоги валяные или унты, руки к печи потянут - хорошо-то как... Им Антон на стол подаст. Разговор почнется тихий, по началу, не торопкий...
Дверцы у машин почти враз хлопнули жестко. Шаги захрустели к дому - поднимались в горку приезжие...
Вошли двое. Осмотрели зорко избу и Антона.
- Мамка с отцом дома?
- Неа. В кино уехали. На Центральный.
- Дома-то один? Элиф кто ессь? - один спросил, и оба стали скидывать полушубки.
Антона учить не надо - хлеб на столешницу в широкой миске лубяной положил, ножик взял, пластал каравая на животе "к себе'", как мать резала. Прихожие уже на лавках сидели, ждали. Тихо болбочили промеж себя. Антон чашки уставил, ложки поклал. Из печи выхватил ухватом ведерный чугун, натужась и присев кинул его привычно на стол, розлил пахучей юшки, пельмени насыпал.
- Кушайте, гостиньки, - по мамкиному позвал.
- Выпить наддется?, - спросил один.
- Молока счас поднесу...
- Дикава, что ли? У папани, что - не припаслося паллитра-та! Сень, поишшы-ка...
Сеня - второй - стал искать. Изрыл в буфетике все, полез в кладовку. Нашел. Вынес в горницу, походя стебанул Антона тылом ладони только что не по глазам, больно.
- Гад, - сказал не злобно, - нету! Грех врать, выебышь...
Выпили оба. Еще подсыпали пельменей.
- Закуска-та! А, малец, - первый сказал. - Небось ишшо паллит-ра где в загашнике? Поишши...
- Не знаю я... Нет, наверно, больше... Не знаю… Антон заплакал.
- А ты ишши, ишшы, пацан.  А то сами поишшем... Ишши.
- А чо его спрашивать? - Сеня встал и снова начал рыться в кладовке. Выкинул оттуда мешок с салом, два копченых окорока, кругов пять домашней колбасы.
- Т-ты скажи - куркуля каки! Гниды кулацкия...
Теперь уже оба обыскивали дом. Разбудили Таньку. Она заплакала спросонья и от страху - чужие дядьки в доме - криком позвала мать. Сеня тычком кинул ее в угол кроватки. - Молчи, сучка, - съем! Гр-р-ы! - Он наклонился к ней, зубы оскалил. Антон рванулся между ними, но Сеня сбил его и еще ногой ударил, когда Антон поднимался с пола. Но Антон не побоялся встать и обнял Таньку - заслонить... Плакали так вместе, обнявшись...
Шофера накинули полушубки, запихали в сдернутые с нагеля кули сало с мешком, колченину, колбасу. Кинули туда же часы-кукушку со стены сдернутую, всыпали мелочь мамкину пустяшную, что по праздникам вдевала в уши... Сеня, хохотнув удовлетворенно, накинул на еебя отцову двуствольную тулку-бескурковку, жиканами заряженную на шатуна-медведя. Приладил под загоревшимся Антоновым взором "трехкольцовый" Зауэр - бесценное ружье - реликвию семейную, подаренную деду Заготсырьем. Антон кинулся, озлившись, к Сене, рванул дорогое ружье, но тот сбил его сызнова, еще опять ногами ударил остервенело: - Сиди, падло, убью, - пригрозил. И другому - Примочить бы свидетеев-то. Большия...
- Н-ну, - Это другой. - Складем - вернесси...
Антон слова эти сперва не схватил - мороз его железнил, когда под стылыми звездами стоял он в распахнутых дверях, смотрел через слезы как спускаются к машинам своим бандиты с домашним добром, без которого не прожить мамке с отцом - и им маленьким - морозную зиму. Плакал горько: обида жгла...
И тут только, когда полетели в кузов мешки, торкнуло его! - "При-мочить бы свидетелей!"... Это ж... Это они Таньку убить вернутся, как мешки складут?! - Сейчас вот! Складут и вернутся! Слово знакомое по страшным рассказам взрослых ошпарило - "Примочить!"...
Слезы вмиг иссушило, - забежал в избу, половик откинул перед печкой, поднял за кольцо тяжеленный щит-крышку подполья... Успеть бы, пока бандиты с ружьями не вернутся за Танькиной душой! Успеть бы!...
Секунд совсем мало прошло - стоял Антон на взгорке у дома, пар валил от него. Обиды, волнение, злость - все ушло. Только в сердечке где-то кололо гвоздем: Танька! Он поднял, как отец делал, старую дедову курковку, ему обещанную, - стволы вверх и в сторону от шоферов: так положено, когда кругом люди.
- Эй, стойте, дяденьки-бандиты, стрелю а то!:
Оба оглянулись враз, будто ждали. Повернулись спеша. Сеня крикнул: - Не балуй, пацан, кинь ружжо! Взбегу вот чичас - глаза отшибу, сучка… Кинь! Кинь, говорю! - И Сеня "ЗАуэр" пустой бросив, сдернул Тулку с. плеча...
Вскинуть ружье Сеня не успел - Антонова двухстволка громыхнула ' дуплетом...
Эхо выстрелов дробно простукало по сопкам, прокатилось у перевала, вернулось обратно и утонуло в снегах. Тишина настала...
Антон спускаться к шоферам боялся, хотя следовало: вдруг кто жив еще? Помочь тогда... Но лежали мертвяки тихо. Лицами друг к другу, картечью стертыми... Разговаривали будто… Страшно было Антону очень... Он погодя в дом зашел, двери обе прикрыл плотно - избу сильно выстудило, Танька мерзнуть почнет - она такая, мерзлянка...
А те... Лежат ти-и-ихо... А мороз-та! Эво, мороз-та какой! Страшно… Тут только, в избе, когда увидал Таньку, его заколотило и сделалось тошно...

С Рождества пошел Антону двенадцатый годок. Взрослый совсем. Мужик...
Майор Зенин, приехавший с Антоновым отцом и с доктором Сергеевым, поздоровавшись с нами сказал мальчику:
- Молодец! Защитил сестренку - настоящий мужчина!... Ты, Антон, не плачь, не плачь, - не надо этого... А охотник из тебя будет добрый, - или нет, - ты ведь летчиком станешь, так? Ты ведь говорил. Но ружье за мной. Новое, как у меня. Отец отдаст, как тебе четырнадцать стукнет. Не обижайся. И старайся только в людей никогда не попадать, ладно? А эти... Все правильно, Антон: зверя, когда нападает, бей наповал, без промаха...

Среди ночи, в комнатке Центральнинской "гостинички"', мы с Владимиром Дмитриевичем проснулись внезапно от яростного визга соседней койки - Зенин, раздетый, в одних трусах, будто ослепший враз, пытался поймать трясущимися руками дверную скобу... Не успел: его взрывом громко вырвало... Пустой желудок /поесть было негде/, выбросив воду, выворачивал человека наизнанку... Потом Зенин выпрямился, оттер полотенцем обильный пот, стал пить воду из бачка - жадно, клацая зубами по краю кружки... Руки его продолжали дергаться и вода плескалась на пол...
- Ты что, Григорий Иванович? Съел чего-нибудь? - Сергеев спросил со смешком. - Не иначе - ночью, под одеялом, от нас прячась, а?
- Какой там "съел"! Сон страшный приснился.
- Это Вам-то, - страшный?!
- Мне. Не человек я? ]
- Сон, так сон. Может примете чего? Аптечка со мною.
- Ничего, ничего, Владимир Дмитриевич. - Зенин успокоил Сергеева. - Ничего. Это у меня так...
И вдруг хрипло крикнул нам: - Они же детей убили бы! Дети-то - чудом дети спаслись - живы остались! Вы подумайте - они случайно...
Судорога прошла по телу "Удерейского жандарма"... Щека быстро-быстро задергалась...
- Ну? Если б этой курковки старой дедовской не найди мальчишка в погребе? А?