Островитянин

Люди меняют не страны, а одни печали на другие.
Сергей Довлатов

Остров стремительно приближается. Да, именно так. Самолёт будто застыл в воздухе. Лишь гул турбин напоминает о движении. Ещё лёгкий крен и светящийся значок «Пристегните ремни».
Пассажиры, уставшие от долгого перелёта, приободрились. Стюардессы забегали по салону, торопливо собирая фирменные пледы и пустые стаканчики. «Поднимите спинку сидения. Откройте шторку иллюминатора. Вы пристёгнуты?» - доносится отовсюду.
Проснулись дети. Те, что постарше обрушили на взрослых поток вопросов: «Мы скоро? А на острове жарко? А почему жарко, если дома зима?». «Море! Мама, смотри – море!». «А видно наш отель? Где? Где он?». Ничего не спрашивают только самые маленькие – они кричат взахлёб, возмущаясь всеобщему беспокойству и, должно быть, ощущая тревогу. Матери убаюкивают крох. Тщетно. Колыбельное «а-а-а-ааа», сливаясь с гулом турбин, ещё больше пугает малюток.
Чартерный рейс полон туристов – сибиряков, бегущих в вечное лето от крещенских морозов. Они уже переоделись: мужчины – в льняные брюки и светлые футболки с эмблемами любимых команд, женщины – в платья, блузы и плиссированные юбки. Их одежда нарочито летняя – сланцы, нелепые панамы, бейсболки ядовито-жёлтых, красных, оранжевых цветов. Этим карнавалом красок отпускники бросают вызов оставшимся позади холодам, серым «хрущёвкам» и угрюмым соотечественникам.
Думаю, переодевание в тесном туалете авиалайнера – один из счастливейших моментов отдыха. Сколько предвкушения в этом сбрасывании колючих свитеров и стягивании брюк! А когда, проявляя чудеса эквилибристики, натягиваешь шорты в клетку, весь предстоящий отпуск проносится перед глазами. Вот они – ждущие только тебя шезлонги, экзотичные ароматы и загорелые женщины… Но эйфория длится недолго, и в дверь уже стучит тот, кто хочет получить свою порцию "туалетного счастья".
Мне легко говорить об этих чувствах – я много раз переживал их. И на острове, который стремительно приближается, тоже бывал. И вид за окном не будоражит, как прежде. Шесть лет назад, впервые подлетая к золотистому побережью, я чувствовал, как внутри всё клокочет. Сначала через иллюминатор, затем через автобусное стекло я жадно смотрел на этот невиданный мир. Выхватывал взглядом детали – крошечных будд на уличных алтарях, поджарых велорикш и бутоны южных цветов, чьи названия в соответствие этим краям были прекрасны и непонятны.
После я бывал на острове каждый год. И новый приезд был длиннее предыдущего. Поэтому теперь я лишь изредка поглядываю в окно, чтобы оценить расстояние и погоду. А когда самолёт снижается, и становятся видны отдельные домики и даже автомобили, я не восторгаюсь раскидистыми пальмами или лазурью океана, а замечаю, что аэропорт, наконец, достроили, или что старый пирс исчез.
А, может, я не смотрю за окно из страха? Нет, не перед высотой, конечно. Мои предки – лётчики, и хоть я по их стопам не пошёл, но летать не боюсь. Просто раньше я был таким же отпускником, как, скажем, сидящий справа мужчина в соломенной шляпе с надписью «Marlboro». У меня и у самого была такая. Помимо шляпы, были и два билета – туда и обратно. Теперь билет один. И лечу я не отдыхать.
***
Желание переехать на этот клочок земли посреди Индийского океана появилось сразу, в первый приезд. Это было даже не желание, а понимание. Вечером, сидя за столиком в прибрежном кафе, я осознал, что буду жить здесь – на острове. То, что я почувствовал, не было ни мечтой, ни целью, а именно пониманием, данностью.
До острова я бывал во многих красивых местах. В памяти оставались высотки и шумные улицы мегаполисов, горы Алтая, средиземноморские деревни с их агавами и кипарисами, монгольские степи, китайские монастыри. Поэтому чувство, появившееся в тот вечер, не было восторгом начинающего путешественника. Оно сродни…
Но шасси ударяются о взлётную полосу, и я не успеваю подобрать сравнение. А те эпитеты, что вертятся на языке, таят ловушку: опасно давать определения чувствам, вгоняя их в рамки пусть великого и могучего, но всё-таки языка. Да и что прекраснее невыраженных эмоций?
От раздумий меня отвлекает сидящий справа «ковбой»: пока самолёт гудит, заглушая двигатели, он, враз протрезвев, шепчет: «Господи Иисусе Христе…». Глаза закрыты. Ладони крепко сжимают спинку впереди стоящего кресла. Ещё минуту назад он травил матерные анекдоты, а теперь истово молится. Ох уж эти русские перепады!
В школе со мной случилась такая история. Моим одноклассником был Паша Рожков – чемпион города по гиревому спорту. Он был силён и неповоротлив. Любимой забавой считалось рассердить этого увальня и вовремя убежать. Этакая «русская рулетка». Ещё деталь: Рожков был необычайно стеснителен. На людях он немел и, краснея, сносил нападки. Чем мы и пользовались.
Как-то после уроков наш класс, забившись в троллейбус, поехал в соседний микрорайон, где в компьютерном центре шли дополнительные занятия по информатике. Оказавшись в двух метрах от стеснительного спортсмена, я стал сочинять о нём стишки. Одноклассники хохотали, пассажиры давились от смеха. Громче других веселился старик, сидящий на высоком, кондукторском, кресле. Смеясь над моими виршами, он стучал об пол своей тростью. А когда показалась нужная остановка, и мы стали пробиваться к выходу, старый балагур посоветовал Пашке: «Ты ему ухо откуси и пепельницу из него сделай». «Дедушка служил в гестапо?» - усмехнулся я. Старик окаменел, крепко сжал трость и процедил: «Нет, в НКВД»…
Не от этих ли историй я сбежал?
Но и этот вопрос тонет без ответа. «Титаником» погружается куда-то на дно. Знаю, что ещё к нему вернусь, но не сейчас: время, тянувшееся в часы полёта, при посадке сжимается, как сердца у тех, кто боится летать. И я уже мчусь по трапу, разрезаю жирный тропический воздух, вдыхаю подзабытую смесь цветов, океана и раскалённого асфальта. Шорты липнут к телу, а я всё бегу: от трапа – к автобусу, от него – за багажом, затем – к стойке с миграционными картами, пограничному, таможенному контролю. Бегу от родного города, как когда-то удирал от грузного великана Паши. Скорее на улицу! Скорее! Стать частью этого острова! Забыть обо всём!
***
- Привет, босс!
Вуди – мой переводчик, компаньон и главная зацепка на острове. Кожа его иссиня-чёрная, точно плоды растущих здесь мангостинов. Раскосые глаза спрятаны за огромными, в пол лица, солнцезащитными очками. Его главная гордость - «хошиминовская» бородка. Русских мужчин Вуди делит на «генералов», «капитанов» и «боссов». Я, кстати, один из немногих обладателей титула «босс». С женщинами он – само обаяние. Несколько раз наблюдал, как островитянин, подсев за столик к скучающей даме, пристально на неё смотрит, поправляет воротничок рубашки и, задумчиво растягивая гласные, произносит: «Где я мог видеть эти глаза?». После таких слов жертва туземца тает, а сам подлец пополняет список заморских завоеваний. Отыгрывается за годы жестокой колонизации.
Этот ловелас южных морей и затащил меня на остров. Познакомились мы в Паттайе, в одном из баров прославленной Уокинг-стрит. Здесь, среди полуобнажённых танцовщиц гоу-гоу, Вуди был как нумизмат на монетном аукционе. Меня же в подобных местах, напротив, охватывает сплин: с тоской смотрю на потных толстяков, обнимающих хрупких девушек, размалёванных трансвеститов и возбуждённых любителей кокаина, то и дело бегающих в туалет… Глаза слезятся от табачного дыма. От techno и house болит голова. Но вот человеческая натура – не ухожу! Сижу за барной стойкой, потягиваю ром с колой и наслаждаюсь ролью праведника в Содоме.
Русские в те годы осваивали океанические просторы со скоростью чингисхановых орд. Тур-операторы прокладывали новые маршруты по бесчисленным островам всевозможных «-незий». Ожидая наплыв северян, бары закупали «russian famous wine» - водку, отели обзаводились русскоязычными телеканалами, а Вуди учил язык.
- My friend, садись! – сказал он в тот вечер, похлопал меня по плечу и кивнул в сторону столика. Его украшали бутылка виски, корзина фруктов и две тайки в прозрачных топах. Закинув ногу на ногу, девушки курили и внимательно смотрели в сторону моря. Возможно, там им виделись родные рыбацкие деревушки.
Когда из бутылки вылились последние капли, я пожаловался Вуди, что устал от шумной Паттайи с её грязным морем и улочками, пахнущими свежей рыбой и несвежим бельём. «Пятьсот баксов, my friend, и я показать тебе другой мир!», - произнёс он тоном народовольца, пришедшего к крестьянам-косцам. «Триста», - автоматически ответил я. Вуди задумчиво оттянул бретельку своей тайской подруги, щелчком её отпустил и сказал: «Ок, но ты учить меня русский».
Туземец не обманул – остров захватил меня, сделал жизнь на нём главной целью. Очарованным странником я возвращался в родной город, сжимался в комок от его морозов и отсчитывал дни до новой поездки. А когда она случалась, выходил из аэропорта, обнимал встречающего меня Вуди и радовался неизменному «Привет, босс!».
- Ну, здравствуй, my friend!
***
- Домой? На Эмпти-стрит?
- Лучше на пляж. На Вурунг. В море хочу.
- Нет, босс, - качает головой Вуди, мча пикап по хай-вэю. – Варунг закрыт. Американцы кино снимают. Про женщину. У неё всё плохо – ни работы, ни man. Детишки нет. Умный человек ей советовать на наш остров ехать.
- Здесь она встретила тебя, влюбилась и… man, детишки, - усмехаюсь в ответ. Вуди смеётся и поднимает вверх большой палец: «Смешно!». – Тогда сам выбери пляж. Только «дикий». Чтобы туристов не было.
Свернув с трассы, авто петляет извилистыми улочками. По обе стороны мелькают однотипные хибары, магазины и лавуги – местные ресторанчики. В открытое окно влетают ароматы жаренных кальмаров, лепёшек-ванжоу с кунжутом снаружи и свининой внутри – горячих, с пылу-жару. Доносятся запахи пряностей, рыбы, цветов. Солнце пробивается сквозь пышные кроны тропических деревьев. Причудливые узоры теней лежат на асфальте. Кофейная кожа туземцев. Шафрановая – японских туристов. Алый, будто каркаде, загар европейцев.
- Какие новости?
Я уже говорил, Вуди – не только мой друг, но и компаньон. Четыре года назад, продав доставшуюся в наследство квартиру, я открыл тур-фирму «Russian Island». Русских с той поры стало больше, и филиалы агентства появились во всех четырёх городах острова. Когда моей «лавочке» исполнилось два года, я получил статус постоянного резидента. Тогда и появилась квартира на новенькой Empty-street, удавом вытянувшейся вдоль океана и окружённой кокосовым лесом. Сыграв на тяге россиян к скидкам и их страхе путешествовать в одиночку, предложив дешёвые маршруты и получив неплохую прибыль, мы с Вуди пустились в новую авантюру – языковые курсы для островитян – администраторов, экскурсоводов, официантов. Этим я и займусь в ближайшие дни.
- Новости? Лонел – тоже остров, три часа на корабле. Туда хорошо экскурсии делать – джунгли, водопады, орангутанги, пляж «баунти», море чистый. Отель есть, свой шезлонг даёт, номера можно. Кататься можно – катамаран, катер. А ночью – тихо. Двадцать баксов – корабль, тридцать – отель. С туристов – сто.
…Море. Горячая галька пляжа. Торопливо скидываю шорты, сбрасываю футболку… «Там ещё массажист есть, - доносится за спиной. – Коктейли хорошо делают. Местный способ». Вбегаю в воду. Сердце сжимается от долгожданной прохлады. «Тебе нужно съездить!», - кричит с берега Вуди. С разбега ныряю. Соль на губах. Запах водорослей. С берега доносятся шелест пальм и крики обезьян-воровок. Переворачиваюсь на спину, раскидываюсь «звёздочкой». На экваторе темнеет вмиг, и небо уже сияет кольчугой звёзд, «тысячей биноклей на оси». Но нет на нём ни Большой Медведицы, ни Малой, ни даже Полярной Звезды. Южное полушарие как другая планета. Но как, как без Полярной? Куда без неё? Хорошо, что Луна - одна.
***
На тёмном ламинате остались мои следы. В квартире полумрак, лишь из ванной выглядывает жёлтый, точно сыр чеддер, ломтик света. Он и освещает полоску пола с мокрыми – душ уже принят – следами.
Окна открыты, шуршит тюль, и комнаты наполняет прохладный морской воздух. Слышно, как о скалы разбиваются волны – бууум, чууууу, бууум, чуууу… Сидя на краю кровати, считаю удары волн и смотрю на контуры следов. Оттолкнувшись от этой пустяковой детали, мысли начинают полёт – вначале неспешный, но всё более ускоряющийся, переходящий вскачь.
Эту квартиру мы выбрали с Машей. Долго искали район, оценивая дворы и фасады, сравнивая виды из окон, расстояния до универмагов, автотрасс, пляжей. Хотелось, чтобы вокруг росли экзотичные баньяны, магнолии, гибискусы, чтобы была детская площадка – нам уже по двадцать шесть, «пора задуматься о семье». Наконец, войдя в ещё не отремонтированную квартиру, мы почувствовали себя в ней, как дома. Окна светлых, просторных комнат выходили на океан и коричневые клешни скал, на которых возвышался позолоченный шпиль индуистского храма богини Лакшми.
- Здесь будет ванна, раковина – здесь, - решала Маша. – Стены – светлые, пол – тёмный. Потолок – белый, матовый. Диван поставим сюда, кровать – сюда.
Она придумала интерьер, подобрала мебель. Здесь всё наполнено её мечтами о доме у моря, о нашем будущем. Помню, как увидев на уличном рынке ковёр из индонезийской тапы, мы устроили торг, разыграли спектакль, собрав толпу хохочущих зевак. Я изображал скупого супруга, Маша – взбалмошную жену. Она, театральная актриса, упивалась вниманием местной публики. Я сурово качал головой, сложив руки на груди и показывая, что в бумажнике мало денег. Маша просила торговца сбавить цену, картинно смахивала с лица чёрные кудри, молитвенно складывала ладони, и тот, наконец, сдался – взял пёстрые купюры, пересчитал и, скрутив ковёр, подал нам.
Чёрный, с жёлто-красным орнаментом, он лежит в прихожей. Маргариновый луч освещает ворс, рядом тают мои следы. Они медленно растворяются в прошлом вместе с Машей, которая так и не переночевала в доме, оберегаемом четверорукой Лакшми.
***
Она ушла. Такие истории лучше начинать с финала. Объявить сразу: ушла, собрала чемоданы. Чемоданы большие, туристические. Платья – шифон, шёлк, хлопок – летели на дно. Косметика – тюбики, баночки, флаконы – глухо стучали. Кольца, серьги, кулоны терялись в кружевах белья. Обувные коробки падали с антресолей. Письма, открытки, стихи – в клочья и на пол. Она металась по квартире, но вдруг замерла: взгляд серьёзный, брови сдвинуты, властная морщинка на лбу. «Ничего не забыла?», - спросила себя и сунула паспорт в карман.
Это была не первая ссора. Маша уходила и раньше: набивала сумочку косметикой, оставляя документы в комоде, а зимние вещи – в платяном шкафу. Уезжала шумно, картинно. Таксист бурчал: «Зачем дверью хлопать?». На следующий вечер я ехал за ней. Разговоры на кухоньке у её подруги, шум телевизора в соседней комнате – «Я не подслушиваю», чай, который никто и не думал пить. После часа препирательств она позволяла себя вернуть. Так повторялось из раза в раз. Но в тот день было иначе: ключи, отданные мне консьержем, пустые полки, разбросанные вешалки и длинные гудки в телефонной трубке поставили точку в двухлетнем рассказе. Да и я решил остаться один: число взаимных обид превысило незримую грань.
Начав повествование с конца, лучше смотреть на события в обратном порядке. Иначе хронология сделает историю сухой и логичной: каждый поступок будет вытекать из предыдущего, причина – из следствия. К тому же нет в этом рассказе ни измен, ни предательств. Просто, завоёвывая друг друга, мы старались быть лучше, а, завоевав и вновь став настоящими, друг другу уже не понравились. «Эгоист! Только о своём острове и думаешь, а на меня наплевать!» - кричала Маша. «Мелодраматическая актриса. Мещанка», - огрызался я. «Бессердечный деспот с ядом на языке!» - шипела она. «Успокойся, завтра поговорим», - устало отвечал я, отворачивался к стене, засыпал.
Ослепление первых месяцев спало, накал страстей снизился, выступили углы и изъяны, как пятна на мебели в комнате, где и шторы распахнули, и лампы зажгли.
Но если взглянуть на всё в обратном порядке, заранее отбросив кадры ссор, станет грустно: история, оборвавшаяся скандалом, здесь завершится влюблённостью, первым столкновением взглядов, неловкими улыбками и дрожью в сердце. Обломки самолёта в метре от земли склеятся, копоть исчезнет с его серебристого фюзеляжа, нелепо, хвостом вперёд он взмоет в воздух, полетит по голубому небу, смыкая за собой разрезанные облака, и, наконец, сядет в аэропорту – пассажиры спиной спустятся по трапу. «Приятного полёта», то есть полёт окончен.
И ещё. Пока ты в водовороте чувств, кажется, что твой опыт уникален: никто так не любил, и не страдал никто. И думается, что ты понял о жизни нечто такое, что прежде никому не приходило на ум. Новые грани человеческой природы раскрыл. Жаль, Юнг с Фрейдом умерли – поделиться не с кем. Но после становится ясно: также как ты, мучился и первобытный скульптор, вырезая из камня свою «палеолитическую Венеру».
Полгода я её не встречал. Общие знакомые всё реже говорили о нас. Моя жизнь входила в новое русло. Развод – это когда, убирая квартиру, перестаёшь находить её волосы. Но вдруг мы столкнулись на улице. И я точно увидел призрак. Тень без хозяина. Или родной когда-то дом, где уже лет пять живут другие люди со своими запахами, обоями, люстрами, вкусами… Всё было в ней также, и по-другому. Казалось, совсем не изменилась – те же глаза, губы. Ямочки на щеках. Но другая, другая. Не знакомые одежда, макияж, причёска, походка. И встреча эта противоестественна: я – не я, она – не она. Потому что оба остались в том, последнем для нас дне. Там же остались все шутки, словечки, мечты, откровения, страхи. Там друг для друга остались. Умерли друг для друга там. Но вот встретились. Как это? И чувство неловкости. И желание отвести взгляд. И, наоборот, любопытство – запретный плод. Как она без меня? Какой стала? Посмотрит ли? Как? И я пошёл ей на встречу. Сделал лёгкий, непринуждённый кивок. В ответ – ледяная улыбка. Осанка. Спокойно прошёл мимо, повернул за угол и… тяжело выдохнул: «Пора улетать!».
***
Дневник – «спасательный круг» эмигранта. Каракули в блокноте, как линии, вырезанные на скале Робинзоном Крузо: они складываются в дни и недели, поддерживая счёт времени.
22 января. Возил туристов в храм деревушки Майкун. Ходили тенистыми аллеями, говорили об индуистских богах и буддийских святых. Остановились у священного котла для благовоний. Украшенный фениксами и драконами, он – любимец путешественников. Тайваньские пираты привезли святыню на остров в XVII веке. Они сжигали в ней курительные палочки, задабривая духов воды. Их потомки задабривают свои округлые животы, клянча у иностранцев мелочь. «Ну-ка, Люська, сфотай, будто я из него плов хаваю», - прервав мой рассказ, закричал жене сибиряк Валера и склонился к реликвии. Золотой, в пол-ладони, крест ударился о металл. Турист оскалил зубы, сощурил глаза и поднёс ко рту пустую пригоршню. Людмила, смущённо взглянув на меня, сфотографировала супруга и торопливо спрятала камеру в карман бридж.
25 января. Островитяне иначе, без надрыва, смотрят на жизнь. Они не обрастают имуществом, ведь в любую минуту океан может забрать всё. Мопед, шорты, футболка и праздничный костюм – вот и весь скарб. Веря в реинкарнацию, они с улыбкой провожают покойных, не омрачая слезами их новую жизнь.
Посреди жаркого дня на пляж курорта Юта высыпалась весёлая толпа. Аборигены немедля поставили на белый песочек столы, а на них – корзины с фруктами. В тени высоких пальм расположился оркестр. Зазвучали мажорные песни, похожие на казачьи напевы, сдобренные «пасхальным перезвоном» десятка колокольчиков. Затем на пляж внесли красочные носилки. Читая молитвы, брахманы сняли с них гроб и под дружный вздох зевак-европейцев открыли его. «Жуть!» - поморщился стоящий рядом со мной американец и отхлебнул из бутылки пиво. Когда обряд завершился, тело вместе с гробом, пальмовыми ветвями и тканями подожгли. Приторно сладкая вонь разогнала отдыхающих. Оставшийся пепел туземцы собрали в кокос и, отплыв на лодках от берега, пустили его в плаванье по волнам: так душа усопшего обретёт новую жизнь.
2 февраля. Вуди заманивает меня на соседний остров. Пока я подписывал сертификаты первых выпускников наших курсов, он рассказывал, что скоро на Лонеле откроется единственный в регионе ресторан русской кухни. Его хозяин, полковник в отставке Володя Штольц, придумал оригинальное название – «Архипелаг ГУЛАГ». Обещает, что в меню будут чёрный хлеб, квашенная капуста и солдатская каша. Штольц даже заказал у местных камнерезов бюст Солженицына. Сегодня я случайно увидел его во дворе полковника и вначале решил, что это очередное изваяние бога Шивы.
6 февраля. «У вас чайнички есть?» - по-русски спросила полногрудая туристка у консультанта в универмаге. Та, не понимая её, пожала плечами. «Я говорю чайнички есть?». Девушка повторила вопрос громче, с раздражением и по слогам проговаривая: «Чай-нич-ки». Островитянка взяла с полки соевый соус, смущенно спросила: «You want to buy it?». «Зачем мне соус?! Чайнички, чайнички нужно!», - закричала туристка, выхватила из рук консультанта блокнотик и карандаш и спустя пару секунд протянула ей лист в клетку. «ЧАЙНИЧКИ» написала она на нём печатными русскими буквами. Консультант вежливо забрала карандаш, убрала блокнот в нагрудный карман, молитвенно сложила ладони и, часто-часто кланяясь, ускользнула прочь. Россиянка с негодованием огляделась вокруг и, завидев меня, пробурчала: «Как их на работу берут?!».
10 февраля. На западном побережье острова есть бухточка Кай-Туал. Здесь в зарослях карамбол, фикусов, манговых и рудовых деревьев спрятался дом американского художника Гранта Шепла. Он родился в штате Висконсин, затем переехал на юг США, учился в Калифорнийском университете, хотел стать режиссёром, а стал битником, подсев на героин, скитался по штатам. В 1970-х Шепл познакомился с кришнаитами, сменил простой опиум на религиозный и отплыл на острова Индийского океана.
Грант Шепл, Колумб моего островка, был чудаком. Женские груди на его полотнах похожи на плоды манго, головы – на морских ежей, носы – на авокадо. Прежде чем встать у мольберта, он раздевался, чтобы «кожей чувствовать натуру». Умирая, художник завещал похоронить себя в пруду на заднем дворе дома. Теперь в окружении лотосов высится каменное надгробье с экстравагантной надписью - «Мои страдания значили для Вселенной меньше, чем кваканье лягушек для тебя, милый друг».
***
Бессонница. Окна в квартире закрыты, но слышно, как о скалы с грохотом разбиваются волны – боом, чоооо, бооом, чоооо… А когда сон накатывает, рычание прибоя сливается с голосами десятка учеников языковой школы в моей голове. «Здла-ствуй-тье! Здла-ствуй-тье!» - хором повторяют они. «Не «тье», а «те»…», - шепчу я и мысленно расхаживаю между партами.
В комнате душно: кондиционер не работает, а открыть окно – значит, впустить внутрь вой океана. Обливаясь потом, лежу на кровати и смотрю на жужжащий под потолком вентилятор. Утром к шуму волн прибавятся треск цикад и унылые напевы из храма богини Лакшми.
Тревога. Беспричинное, зудящее беспокойство. Родившись в желудке, оно растекается по телу – пальцы нервно трясутся, и что-то до боли режет в груди. Хочется сжать ладони, вывернуть запястья, выпить кофе или что покрепче. Кажется, будто я стою рядом со своим телом и с усмешкой наблюдаю, как ноги мнут скомканное одеяло, а руки, не найдя себе места, хватаются за деревянное изголовье.
И это не проходящее чувство обмана, словно у школьника, подрисовавшего тройкам «пятёрочные» хвостики: «Что натворил?!».
Варю кофе, сажусь на подоконник и, взглянув на часы, звоню родителям.
- Алло! Что случилось, родной?! – кричит в трубку отец. Говоря по телефону, он всегда повышает голос. Объясняет, что так перекрикивает пространство.
- Нет-нет, ничего. Не спалось. Я вас разбудил?
- Не страшно. Как поживаешь?
- Ничего нового: туристы, школа, дом…
- Не болеешь?
- Нет. Что у вас?
- Дядя Толя с женой развёлся.
- Да ну! Они ведь лет тридцать вместе прожили!
- Он в Америку уезжает.
- Зачем?
- Там дочь его новой пассии.
- И?
- Он ведь отставной полковник. Говорит, что продаст американцам военные тайны и купит в Санта-Барбаре виллу.
- Его бы тайн на фургончик в Аризоне хватило.
- Подожди, сейчас маме дам.
- Сына, ты как? – голос у мамы спросонья сиплый, гласные растянуты. – Скучаешь?
- Конечно. Но не волнуйтесь, спите. Дома всё хорошо?
- Отлично! Потеплело – минус 25. Не грусти! Целую!
Держа телефон в руке, задумываюсь: кому ещё позвонить? Открываю список контактов. Скрупулезно выбираю собеседника, отметая вариант за вариантом. «Мне сейчас нужен кто-то особенный, - думаю, - понимающий, надёжный и беззаветно любящий. Кто-то, похожий на большую и добрую овчарку из детства, которую можно было обхватить руками за лохматую шею». Дойдя до «Я», понимаю, что позвонить некому. Нет-нет, в телефоне полно номеров. И многие, надеюсь, обрадуются моему звонку. Некоторые вполне искренне. Но всё не то. И уже наудачу перебираю списки в социальных сетях, адреса в электронной почте. Пусто…
Красная точка на чёрном небе. Это летит самолёт, и он похож на мой родной город: пока я был внутри, мне казалось, что он, мой город, огромен, теперь, с другого конца земли, я вижу, какой он крошечный.
***
Нет, для Сибири это, и вправду, большой город, но его окружают сопки, и из любой точки в центре видно окраины.
Я знаю его так хорошо, что, сидя в автобусе, могу с закрытыми глазами, по выбоинам в асфальте, определить расстояние до нужной остановки. Могу рассказать о любом здании или памятнике. «Этот дом называют «плачущим», - говорил я когда-то Маше, возвращаясь с ней из кино. - Водоотвод сделан так, что, когда идёт дождь, потоки стекают по стенам, и дом точно рыдает. Два века назад его построил купец в память о дочери. Та повесилась, не желая выходить замуж за другого торговца: он был старше её, но обещал родителям хороший выкуп... А здесь был магазин, куда мы с братом носили пустые бутылки и покупали на выручку лимонад и вафли».
Родной город – это истории, которые не забыть.
…Когда я учился в пятом классе, мы жили на центральной улице. На ней стояла и моя школа. Чтобы добраться туда, нужно было проехать на троллейбусе две остановки. Был конец января. Суббота. Стоял суровый сибирский мороз. Первого урока в тот день не было, и я мог поспать до восьми утра. К слову, родители до полночи клеили обои. Кавардак царил в комнатах и в умах взрослых.
- Пора вставать, - разбудила мама и, кутаясь в голубой махровый халат, ушла на кухню. Я нехотя выполз из-под одеяла, умылся, позавтракал, надел пальтишко, закинул на плечи ранец, взял пакет со спортивной формой, вышел во двор.
Было темно. Окна в домах не горели. Лишь фонари освещали пустынные улицы – ни людей, ни машин. «Суббота. Все спят, - думал я, стоя на троллейбусной остановке. – Кто не спит, тот уже на работе». «Рогатый» не появлялся. Прождав минут десять, пошёл пешком. Тусклый свет покрывал тротуар. Снег хрустел под ногами.
Школьная дверь оказалась закрыта. Тяжёлый замок за ночь покрылся инеем. Рядом была мэрия, где в то время работал отец, и я решил выяснить, что к чему. Но история с замком повторилась и здесь.
Через дорогу неоновыми огнями сиял вино-водочный магазин. В моём городе он работал круглосуточно. Внутри было тепло, пахло спиртным и мужским потом. Меня встретил охранник.
- Ты что здесь делаешь? – удивился он.
- Вы не подскажете, почему школа закрыта? – спросил я, поправляя портфель.
Охранник вскинул руку, взглянул на часы и, глотая маты, ответил:
- Ни… себе… школа… в четыре ночи… Шёл бы ты… домой… парень!
На улице я увидел двух женщин. Приплясывая от холода, они останавливали проезжавшую мимо машину. В автомобиле играла музыка, слышались свист и хохот.
- Скажите, который час?
Одна из женщин смерила меня взглядом, хихикнула и показала на циферблат, украшавший мэрию: «Четыре».
Позже выяснится, что, проснувшись, уставшая от ремонта мама впотьмах перепутала на электронных часах «3» и «8». «Как тебя не убили, не зарезали, не ограбили?!», - плача, будет восклицать она. А пока я бежал по осевой линии центральной улицы, размахивая пакетом со спортивной формой. Лицо обдувал ледяной ветер. В свете фонарей было видно, как падает снег…
Родной город – моё прошлое. Поколения предков строили там храмы, учили детей, служили в армии, варили пиво. Они сделали так много, что в их честь назвали самую высокую гору в окрестностях. Они сделали, а я уехал. «Почему?». Я открываю окно и, вдохнув тухлый запах водорослей, сплёвываю крупинки кофейных зёрен во мрак за окном.
***
- Во-первых, все уезжали. Вспомни сам, Лена Сидоренко – в Турцию, Фродков – в Пекин, Захар – в Хельсинки, Шмыгин - в Веллингтон, - загибает пальцы Семён. – Шмыгин, кстати, недавно мне написал. Зеландия ему надоела – сельская глушь, говорит. Переезжать думает. В Сидней или вообще в Нью-Йорк. Программист везде работу найдёт.
Сёма вытряхивает щепотку соли на тыльную сторону ладони и протягивает мне солонку, я делаю то же. Мы чокаемся высокими, узкими рюмками, выпиваем, слизываем соль и, подцепив шпажками дольки лимона, забрасываем их в рот. Сёма морщится: «Ключница текилу делала».
Мы сидим за круглым столиком на террасе ирландского паба. По набережной гуляют туристы. Американцы, японцы, русские… Они фотографируются на фоне вечернего моря, что-то оживлённо обсуждают, толпятся у лавок с сувенирами, галдят и смеются.
В пабе играет джаз-бэнд. Темнокожий солист в белой рубашке и кремовых брюках поёт «My Way» Фрэнка Синатры. «I’ve lived the life that’s full» , - признаётся он и улыбается шумной публике.
Свободных мест нет. Официантки снуют между столиками, записывают заказы, перекрикиваются с барменами, исчезают на кухне и возвращаются с подносами в руках. Стены паба украшены картонными листьями клевера, фотографиями Ирландии, этикетками пива «Guiness». Невысокого роста с рыжей шевелюрой, бородой и веснушками Семён отлично вписывается в интерьер.
- Тебе ещё зелёный костюм, шляпу, и лепрекон получится, - смеюсь я.
- Подожди, - говорит он. – Итак, во-первых, все разъехались. Я даже заметил, что в Пекине у меня больше знакомых, чем в собственном подъезде. Во-вторых, я устал от морозов. Помню последнюю зиму – долгую и ледяную. Казалось, никогда не кончится. Наконец, надоело хамство: угрюмые рожи, ругань, толкотня. Зависть надоела. Поступил в вуз – по блату. Устроился на работу – помогли. Уехал на юг – «ну и вали». Зависть и лень – двигатели русского прогресса, - усмехается Сёма, закуривает и косит глаза на огонёк сигареты.
- А здесь как оказался? Ты ведь после медакадемии в Москву уехал?
- Ха, сюда меня завела несчастная любовь, - усмехается Сёма. Зубы у него ровные и, как положено стоматологу, белоснежные. Только между передними верхними – щербинка. Из-за нее мы, дворовые друзья, прозвали его «Карачом» - «Караченцевым». – В Москве я познакомился с Алиной – высокая такая брюнетка, фигуристая, в оптовой фирме работала. Встреча, кстати, выдалось презабавной. В пятницу вечером ко мне приехала знакомая пара. Приехала с гулянки, прихватив шампанское и подружку-красавицу. Допоздна пили, играли в «Мафию» и лишь под утро легли спать: знакомые – в зале, а мы– в спальне. Проснулся я только к обеду. От приятелей и след простыл. А на кухне – Алина в моих рубахе и шортах. На столе – чай, блины. «У меня, - говорит, - в три часа встреча, а потом я свободна. Может, сходим куда-нибудь?».
- Карач, на остров ты как попал? – перебиваю я.
- Ну, так ты слушай, - сердится он. – Провстречались мы полгода. Каждый месяц я, как положено, на отпуск откладывал - в тур по Европе хотели поехать. А за два дня до отпуска разругались, и она исчезла. В один момент. Как появилась, так и растворилась. Только записку на кухне оставила: «Люблю другого. Он вернулся из армии. Жить без него не могу. Прости». Я в тот вечер напился, залез в Интернет, думаю: «К чёрту Европу!», смотрю: «горячий» тур в эти края с бонусом – обучением сёрфингу. Прилетел и здесь познакомился с Нгусти – директором местной стомклиники. Он узнал, что я - врач из России, что в Москве работал, и вцепился в меня обеими руками. Теперь у него вкалываю.
На сцену тем временем поднялась мулатка в красном шёлковом платье. Сжав ладонями микрофон, она затянула: «Очи чёлные. Очи стластные. Очи жгучие и плеклассные…». Девушка не попадает в ноты, путает слова и произносит их с сильным акцентом. Но я ловлю себя на том, что подпеваю – беззвучно, одними губами.
- У тебя после Маши кто-нибудь был? – прерывает Сёма.
- Целый дендрарий, - усмехаюсь в ответ. – Долго не понимал, почему ни с одной не складывается? Потом нашёл объяснение: беда в том, что я каждый раз, старался повторить то, что было с Машей, лишь избегая прошлых ошибок. В итоге, мои влюблённости оказывались слепком той, настоящей любви. Её миниатюрной копией. Воздвигнув однажды Пизанскую башню – кривую, но прекрасную, я начал лихорадочно лепить её пластилиновые модели.
- Дальше-то что? – вопрос, который я старательно избегаю, окончательно разрушает безмятежную атмосферу вечера.
- Не знаю, - честно отвечаю я.
***
Оставшись в пабе один (Сёма, сославшись на утреннее дежурство, уехал), я раскрываю блокнот и, попросив у официанта карандаш, мелким, убористым подчерком вывожу строчку за строчкой:
«Зимним вечером идёшь через спальный район. Тебя обступают многоэтажки. По дворам растекается жёлтый свет. Густые тени оголённых деревьев, утрамбованный снег, россыпи окурков. Сотни квартир смотрят на тебя глазницами окон. Многие закрыты шторами: спальни – голубыми, залы – оранжевыми, кухни – салатными. Некоторые прикрылись тюлем, точно невесты фатой. Но есть и те, что не успели отгородиться от внешнего мира и бесстыдно оголены. И ты знаешь: нельзя в них смотреть, но так хочется, хотя бы одним глазком. А от того, что нельзя – охота вдвойне. Ты останавливаешься и опираешься рукой на ледяной ствол тополя.
Детская – пёстрые обои, самолётик на люстре, плюшевый медведь на подоконнике. У тебя был такой же, и ночами, лёжа на, казалось, огромной кровати, ты присваивал ему воинское звание – «мойол», скручивал одеяло в «баррикаду», прятался за ней и, отдав мишке приказ, готовился к бою. «Бууум!», - невидимая граната летела во мрак комнаты. «Тра-та-та», - трещал пулемётом. «Мишка, ты ранен!» - вскрикивал про себя. Да, такой же медведь и здесь. Детская рука стягивает его вниз. В дверном проёме отец говорит что-то: добрых снов желает? Ещё секунда, и окно гаснет, растворяется в сером торце дома.
Проходишь дальше, скукоживаешься на лавке – морозно, поднимаешь глаза – школьник. Сидит у окна с учебниками. Транспортир, циркуль, линейка... Ты таких в руки лет десять не брал, класса с девятого, но уверен – они точь-в-точь, как те, что лежали и в твоём ранце. Мальчишка отрывает взгляд от задачки и смотрит в окно, затылок чешет, карандаш грызёт. «Не грызи», - шепчешь ему. «Не сутулься», - бормочешь. И знаешь, о чём он думает. Сам думал о том же. «Когда это, наконец, кончится?!», - так, примерно, звучит его мысль. Что кончится? Не вечер. И даже не зима. Школа! Но парню лет тринадцать, и ответ для него может быть лишь один: «Ни-ког-да». Он вздыхает, убирает учебник, нажимает на выключатель. Щёлк, и мотылёк сгорел.
Музыка! Какая музыка играет из той квартиры! Она не просто прекрасна, она – твоя. Нет-нет, ты не композитор и даже не музыкант. Не ты её сочинил, и не играл ни разу. Но она – твоя! Потому что столько с ней связано, столько пережито под эти аккорды, столько раз ты насвистывал эту мелодию, представляя, как исполняешь её на сцене. И это гитарное соло! И пары за стеклом танцуют. Хотя танцами назвать это сложно – не румба ведь, не вальс. Скорее так: силуэты топчутся на месте, пытаясь попасть в такт. Смешно, но один из них делает это также как ты – твоими движениями. И они, оказывается, такие глупые, что в это окно больше смотреть не хочется.
Переводишь взгляд, ёжишься от холодного ветра, забравшегося под куртку – наверное, тоже замёрз, тепла ищет. Ба! Неужели, она? Нет, показалось. Она, наверное, в другом городе, крае, измерении. Просто похожа. Хотя… Делаешь шаг назад – второй этаж всё-таки. Но стекло грязное – с лета, должно быть, не мыли. Силуэт размыт. В руках кружка. Смотрит перед собой. Задумчива. «Э-ге-гей!», - закричать бы, руками замахать, камешек бы в окно. Но тут мужчина. Обнимает её за талию, уводит. Лампочка меркнет.
«Где же моё окно?», - блуждаешь взглядом по жёлтым квадратам, поднимаешь голову выше, отсчитываешь этажи, ищешь, замираешь и, забыв обо всём, смотришь, как мерцают на небе крошечные окошки звёзд».
***
На приборной панели в такси – миниатюрный самолёт «Lufthansa». Шофёр мчит меня к нужному адресу. В тусклом свете автомобильных фар сквозь мглу проступают контуры деревьев, домов, редких прохожих. Опустив стёкла, я вытягиваюсь на заднем сидении и закрываю глаза. Лицо обдувает ветер. Из динамиков льются буддийские мантры. Пахнет рыбой и гнилыми фруктами.
Полчаса виражей и такси останавливается под сенью огромных баньянов. В зарослях видны огоньки дома художника Гранта Шепла. Я прошу водителя подождать и, скрипнув калиткой, захожу в сад.
На балконе второго этажа улавливаю силуэт женщины. Судя по огоньку, мерцающему в её руке, она курит. Мне говорили, что это вдова мастера.
Кивнув ей, подхожу к пруду и всматриваюсь в возвышающееся в его центре надгробье. Затем ложусь на траву и в очередной раз разглядываю небо над чужим полушарием. «Нужно узнать названия хотя бы парочки звёзд». Замечаю, как среди серебристых точек медленно движется, подмигивая, красный огонёк. Уверен, он мчит сюда очередных туристов.
- Алло, Вуди, - говорю я и слышу в ответ сонное бормотание своего компаньона. – Как говоришь, называется остров – Лонел? Возьми мне завтра билет и забронируй, пожалуйста, номер в отеле. Недели на две. Посмотрю, что там. Глядишь, перееду. Новый филиал откроем...
Где-то в кустах протяжно квакает лягушка.