Полезное свойство – просыпаться.
Так я подумал, когда умер.
***
Мама родила меня сегодня. Да даже не мама родила, а коварный, бородатый и пошлый, как еврейский анекдот, механик Остап сконструировал, впаяв в голову старый аккумулятор, в печёнку – шестерёнку, в ногу – мозоль.
Не о том. Я о бессмысленности курил и ел вчера утром – ещё до рождения то бишь.
Осязаемый и глупый театр абсурдизма наполняет синестетическое красноречие отпетого клоуна – отпели, закопали, долбанули салют. Выходит, что слова у него съедобные, поведение всегда интересное, а цели грустные, собачьи. Что может быть грустнее собак? Разве что…
Не продолжаем.
Живу я себе, живу. С ногами, руками, весь – живу. Двигаясь в ритме румбы, укачиваю плачущих младенцев, похлопываю бедных по плечу, а сытых по пузу, иногда мечтаю о Румынии, хотя что я там забыл, в Румынии-то.
Говорила мне папа, которая мама, которая тёплый карамельный космос с каштановыми волосами и сиреневыми перчатками: не будь вечно всем недоволен, это язва, она разрастается и пьёт из тебя только что вкуренный никотин.
Всё сконструированно. Механично. Рамочно. Из деталек, пуговок, мотыльков. Зачем я тебе целый, идиотка? Ты же намучаешься. Так я сказал своей верной игуане и был прав: игуана издохла от того, от чего безвременно может издохнуть любая игуана. От чего-то.
Письма деду Морозу я не писал. За это меня, как еретика, попытались сжечь, но я оказался огнеупорным атеистом, отвязался от столба, плевками затушил Сейлем и гордым Савонаролой прошёл сквозь стиснутых в одну стену врагов. Бунтарство оценивается; я развешивал листовки и кричал о мировой подставе.
Летели листья. Подсолнухи рожали семечки. Предприимчивые подростки повторяли опыты Теслы в индейских разбуженных подземельях.
Тут к месту процитировать индийского филолога Бхартрихари, который говорит, что предложение – это единое неделимое высказывание, выражающее единое неделимое значение. В повествовании вообще уместно что-либо цитировать, это считается признаком хорошего вкуса.
И речь бесполезна здесь, моя милая Ульриха, или не Ульриха, или как тебя ещё могут звать.
Я поправил шляпу, поднёс тебе розу в преданных зубах – не потому, что я такой романтик и очень тебя люблю, а потому, что я хотел выпендриться и выпендрился. Но я очень тебя люблю.
Только не помню, как тебя зовут.
Сентиментальным быть противно, закономерным и строгим – не напоказ, даже если внутренне ты точней снайперской винтовки в руках насмешливого демона.
Песчаные крупинки в руках бедуина похожи на затвердевшие кубики ссохшейся воды.
– А нарисуй верблюда.
– Ты хочешь, чтобы это было целью?
Проходит две недели – и к акварельным мазкам на холсте не прицепится ни один профессиональный художник.
– Но это же конструирование!
– Да ну?
Проходит ещё пара дней – и человек исчерпан. Ты сделал для него всё. А он теперь всегда будет поздравлять тебя с днём сицилийской независимости и даже открытки дарить время от времени.
Исчерпано.
Я не умею выкладываться.
***
А потом я умер. Практически со скуки, и всё, что этому помогло, не засчиталось бы мной за причину. Верёвка, перекрывшая воздух? Нет. Установка, перекрывшая мысли. Ну, и верёвка.
Полезное свойство – просыпаться.
Я открываю глаза, ем атмосферу кусочками. Дышу.
Множество людей с осмысленной жизнью путается ногами в каменных измерениях тротуара. Не. Не-не-не. Все живы. Все.
– Если тебя оттуда послали, ты редкостный зануда, – говорит мне Ма и курит мои сигареты. Пепел путается в бороде ногами, бледно болтает ими туда-сюда. Грязные ладони лепят нового, совершенно нового голого глиняного человечка.
И почему-то он улыбается. И я тоже.
– …Но ещё более полезный навык – засыпать.
– Слушай, давай без лишних реплик в финале.
– Как скажешь, мэм. Как скажешь…