Дедушка и бабушка Олежки Палея по матери, родились и провели детство в деревне Варваренка Сарапульского уезда Казанской губернии. Дед не помнил своих родителей. Он жил с трёх лет в семье дальних родственников и слыл смышлёным, шкодливым подростком.
Проходил Ося только три зимы в церковноприходскую школу. Отчислили его за то, что он из дощатого туалета во дворе школы помочился сквозь дырку от сучка в доске двери в сторону проходящих мимо учителей.
Отчим, отлупив приёмыша широким ремнём за очередную проделку, обычно садил его на цепь в конюшне на ночь, где Ося и спал в обществе четырёх лошадей и двух коров на охапке сена.
Бабушка Олега Палея была высокая, сильная и красивая женщина. В её роду все были богатыри.
Отец её, в молодости, как-то осерчав на хозяев или гостей свадебного торжества и, понимая, что кулаком он убьёт всякого и пойдёт на каторгу, вышел из-за стола на улицу остыть от гнева. В сердцах, захватил с угла дома комель бревна стены и выдернул его.
Пятистенная изба, в которой пели и плясали сорок человек, завалилась на бок и упал потолок.
Вся деревня Варваренка полдня разбирала дом, вызволяю соседей.
Старшие братья бабушки ушли в бурлаки на Волгу таскать баржи с зерном и им за редкую силу положили двойное жалование.
- Вы бабушка бедные были. – Допытывался внук, уже зевая, у сидящей с вязаньем на его кровати Марии Алексеевны.
– Спи, спи давай. Тюленёвы, у кого дед твой жил, были побогаче, а у нас Тишовых своей земли не было. Мы батрачили. Но при царе батюшке, кто работал и не воровал, не бедовали.
У тебя, гляди, отец офицер и мать патрийная, кадрами заведует, а пельмени, что не доели вечером, в холодильник сложили.
А мы, хоть и на людей работали, а вареные пельмени не берегли на утро, телятам отдавали. Мандаринов не едали, но мясо было. –
На бабку нашли воспоминания. Она усмехнулась, отложила вязание и достав табакерку, взяла щепотку табака и чихнула.
- Осипу было 16. Мне 17, как сошлись мы. –
Её слова лились и сплетались в прожитую жизнь.
- Принесла как-то я, вечером, лемех от плуга и молоток на скотный двор к Тюленёвым. Перебили мы с Осей замок на цепи у его щиколотки, что отчим ему приладил на ночь за очередное непослушание и ушли на рассвете из деревни.
По Волге-матушке, спрятавшись на барже с лесом, мы спустились в Астрахань.
Там устроились за хлеб и кров работать в лавку. Я поломойкой - посудомойкой, а Осип грамотный был и всякую работу знал. Его за прилавок поставили, приказчиком, продавать ткани, доски, гвозди и учёт вести.
Дед твой и умный, и шустрый, быстро в гору пошёл. Его к себе братья Сапегины взяли.
Через 12 лет Осип Павлович управлял половиной Астрахани. 18 бондарных заводов, четыре пристани, 36 паровых судов было у братьев Сапегиных в хозяйстве. Всем дед твой управлял.
Рыбы брал и продавал Осип Павлович больше, чем сейчас при Советах вся Астрахань, судя по нынешним газетам.
Каждый месяц пароходы в Иран за товаром отправлял. Сами Сапегины в Астрахани и не жили.
Разъезжали по Америкам да Европам, а жили в Москве. Так что дед твой был в Астрахани большой хозяин.
Особо плотников он уважал; корабелов, бондарей.
На масленицу, бывало, соберёт на берегу Волги сотню лучших мастеров. Столы поставят с блинами. Бочонки с икрой, водкой. Работники пьют, гуляют, женщины прислуживают, песни поют.
Осип Павлович бывало выйдет в круг да как гаркнет.
– Выходи честный молодец, кто довольствием за работу свою на меня обижен. -
Выходит к нему какой работник, кладёт он ему золотой червонец в ладонь и с размаху бьёт его.
Если упал удалец и червонец выкатился в снег, то шёл он в общий котёл, на водку.
- Помню. - Тихо засмеялась бабушка.
- Шестой гуляка только не удержал золотой, а при восьмом ударе дед твой палец сломал об челюсть одного татарина.
– Баба, что же они такое терпели от дедушки за десять рублей.
– Гуляли, веселились так раньше, а на золотой червонец, при царе, можно было купить две хорошие стельные коровы или три полуторагодовалых мясных бычка.
По нынешним деньгам и ценам на коров, на машину «Москвич» хватит. Народ не обижался.
Ты только никому про это не рассказывай, не в школе, не на улице, а то посадят. Понял Олежка.
– Понял. Понял. Баба, а ты царя видела.
– Видала. Довелось. Вот как тебя сейчас. Красавец. Грудь колесом. Голос бархатный. Глаза ласковые, как на иконе.
– Расскажи бабушка.
– В тринадцатом году праздновали 300 лет Дома Романовых.
На Ильин день приплыл император Николай в Астрахань с дочками и братом Константином.
Осип читал в газетах, что второй месяц он путешествовал по Москве, Оке, Волге.
С парохода за городом наши плотники за ночь помост сделали на высокую поляну на берег.
Купцы первой гильдии, человек десять с губернатором и дед твой, поднялись по нему на пароход и поцеловали руку помазаннику божьему.
На берегу поставили столы на двести знатных людей Астрахани.
Царь с парохода сказал слово и стали праздновать и славить Романовых.
За каждого самодержца, за триста лет тосты поднимали.
Я тогда милок столами распоряжалась. Двадцать девок гоняла с посудой и пирогами.
Ключницей была у Сапегиных. Двенадцатью амбарами заведовала.
На берегу большой хор пел и военный духовой оркестр играл. Девки плясали. Частушки пели. Царь в ладоши хлопал.
У наших купцов на Ильи день, на начало осенней путины был обычай. Бросать от груди пятипудовую бочку с сельдью.
Кто дальше кинет, тот выбирает участок лова осетра до жеребьёвки. Покидали они бочки и определились.
Царь с парохода в белых перчатках похлопал в ладоши и послал победителю, купцу Мартынову, ящик шампанского.
А кинул то он всего метра на четыре. На метр хуже чем в прошлом году купец Сигатулин. Ослабли мужики от водки.
Что меня подхватило не знаю. Осталась одна бочка у столов поперёк дороги. Взяла я эту бочку с солёной рыбой. Приняла на грудь и пустила метров на пять в сторону.
Что тут началось. Светопредставление. Закричали «ура». Ко мне подошли офицеры с золотыми погонами и завели на пароход.
Я стою на палубе вся дрожу. Вокруг меня цыгане кругом стали, поют, пляшут.
Подходит государь наш российский, смеётся в голос. За ним генералы идут, улыбаются.
Он что то говорит даме, что рядом с ним, не по русски. Она снимает серёжки с ушей. Сказывали потом, балерина московская.
Камни с горох на золоте огнём горят.
Царь кладёт всё это богатство в мою красную лапищу и подносит руку в перчатке для поцелуя. Не решилась я прикоснуться мокрыми губами к беленькой перчатке, носом ткнулась и запах одеколона императора мерещится до сих пор.
А через год Аня родилась, мамка твоя.
– Бабушка, а при чём тут царь.
– Не знаю дитятко. У нас ведь с твоим дедом 14 лет детей не было. Мы уж и не надеялись.
Я трёх сироток из приюта взяла. В люди вывела. Готовить, шить их научила. Замуж с приданным отдала.
Помазанник божий меня вниманием уделил. Всевышний за это грехи мои простил. Даровал счастьем женским.
Помню Олежка, свет от него шёл и радость, как в церкви на пасху с алтаря.
– Где же эти серёжки сейчас, бабушка.
– Старший Сапегин, Андрей Никанорович, уже после революции, что была в Петрограде, в Астрахань приезжал летом в 1918 году, выпросил.
Три фунта золота за них дал царскими десятками и в Париж уехал. Двести монет отсыпал.
Советская Власть Осип Павловича директором поставила над богатством Сапегиных. Спокойно мы пожили только год.
Началась междоусобица и грабежи. Заводы растащили. Пароходы потопили.
В 1919 в июне анархисты вошли в Астрахань.
Впереди духовой оркестр, тачанки с девками в красных платках и 2 тыщи бородатых мужиков нагишом.
Идут по улице ироды, спереди причинное место болтается. Сбоку маузер на чёрной ленте, через плечо. Срам. –
Бабушка сплюнула, достала табакерку, понюхала табаку и чихнула.
– Зашли антихристы в контору к Осип Павловичу. Деньги в кассе забрали.
Помощниц его, по вашему бухгалтеров снасильничали и ушли.
Мы хозяйство бросили, взяли дочку и поехали за Урал, где про наше богатство не знают.
Ехали почти месяц. Пять раз красные голодранцы поезд останавливали.
У кого мозолей на руках не было, выводили и у вагона расстреливали.
Осип Палыча то спасло, что он дрова по утрам колол, силу в этом брал и натёр ладони. Переживал, что я его здоровее.
Всех врачей и учителей, что в поезде ехали, поубивали ироды.
А чугунок с золотом, уже здесь, в Асбесте татары украли.
Спрятала я его, старая дура, на чердаке, а отец твой пригласил шабашников железную крышу покрасить.
Пропал тогда чугунок с золотом, а он мне душу грел. - Ворчала бабушка.
- Живём здесь уже тридцать пять лет. Существуем. –
Бабушка ещё, что-то бормотала, охая, но внук её уже не слышал. Он крепко спал.