В царевом кабаке

      
     Новые знакомцы гурьбою прошли в широкие, настежь распахнутые ворота. Ивашка, выбрав, где снег почище, зачерпнул горсть, умыл распухшее лицо, подержал обледенелый комок снега у синяка под глазом. У ворот и на обширном дворе в разнобой стояли  запряженные розвальни, несколько купецких с расписными задками саней, у коновязи –  кони под седлом. Меж саней прохаживался ярыжка, – поглядывал, чтобы тати у гостей коней не свели.
 
    Возле крыльца на желтых от мочи сугробах, на навозе, валялись пьяные мужики, - у кого в кровь разбита рожа, кто без шапки, без сапог, - то ли пропил, то ли разули уже. С крыльца, шатаясь, мочился прямо на валявшихся мужиков еще один "гость".

    Зашли. В избе, поделенной надвое, – полумрак. Шум, крики, брань непотребная, духотища, чад, винный перегар. За прилавком – дюжий чернобородый целовальник, сурово и внимательно наблюдает за гостями. За спиной у целовальника бочонки с вином, на полках – питейная посуда: осьмухи, полуосьмухи, ендовы, кубки, мелкие чарки. В углу - лампады перед черными, прокопченными ликами. У стен длинные столы, лавки. Теснота, - присесть негде.

    По стенам в железных держаках горящие лучины. Дымящиеся обломки падают, шипя, в  глиняные тарелки с водой. Проворный помощник целовальника успевает и к столу подать, и сгоревшие лучины заменить.  Столы заставлены ендовами,  кружками, чарками, глиняными  тарелками с квашеной капустой, солеными грибами, огурцами. Прямо на грязном столе горками лежат пироги. Шумят, гудят провославные, пропивают последние денежки.

    Казна строга. Денег нет, – снимай шубу, сапоги или что там еще у тебя  есть, а зачнешь шапериться, - живо рожу набьют, шубу силком снимут, за портки, за шиворот и  одним духом выбросят из кабака мордой в навоз.
    А если совсем пропился, целовальник кликнет подьячего, - за ухом гусиное перо, на шее чернильница, - тот сядет с краю стола и почнет строчить кабальную запись. Пришел ты вольным человеком в царев кабак, уйдешь холопом.

    Увидев ввалившихся казаков, целовальник обрадовался, заулыбался, - уже прослышал, видно, что сорят казаки  деньгами, гулеванят по всему городу. Выскочил из-за прилавка, как почетных гостей, проводил их в переднюю, чистую палату. Ивашку с набитой мордой хотел было придержать, - там простым посадским не место – рылом не вышли, но казаки заступились, - с нами, мол. Отступил.
 
    В передней палате почище. Столы поменьше, вокруг столов – табуретки, на столах – восковые свечи в кованных железных подсвечниках. И народу мало, - за одним столом  четверо купцов, пьяненькие уже, шумят, бьют друг друга по рукам, - видно, рядятся. За другим – угрюмый чернобородый стрелец в зеленом кафтане. Пьет молча, в одиночку, -   горе какое-то заливает.
 
  - За што  ты их так? Што за нужда одному на пятерых выходить? – спрашивают, рассаживаясь, казаки, отстегивают сабли, складывают их на лавку у стены.
  - Дак девку они забижали, тащили куда-то, а она упиралась, звала помочь, - обстоятельно отвечал Ивашка, трогая синяк под глазом, - да дядя один еще сказал, что Кречет этот с ватагою всю слободу в страхе держит. Боятся его все. А когда крикнул ему, чтобы девку оставил, он меня соплей мороженой обозвал. Вот я и осерчал.

    Казаки смеются:
  - Девку, говоришь. А хороша ли девка то, может, сам хотел пошшупать?
  - Да не-е-е, - смущается Ивашка. Он и вправду девок еще побаивается, стесняется, такого опыту еще не заимел. Казаки это чуят, веселятся еще больше:
  - Тебе сколько годов то, уж давно бы пора.
  - Да вот разживусь маленько, избу свою поставлю, там и жениться можно, - степенно отвечает  Ивашка.

  - Ха-ха-ха! Ох-хо-хо! – хохочут казаки, хватаясь руками за бока, за животы, - жениться! Их-хи-хи!  Куда торопиться то? Да и ведь одно другому не помеха. Ха-ха-ха!
  - Да ладно вам, - начинает сердиться Ивашка, - чего ржете то, как жеребцы. Вы мне лучше про Сибирь расскажите.

    Казаки обижать Ивашку не хотят, замолкают. На столе появляется штоф вина, оловянные кружки, пироги с зайчатиной. Проголодавшийся Гаврилка просит подать еще пупков куриных, рыжиков в сметане и стерляжьей ухи. Выпили за знакомство, закусили, и стали казаки рассказывать Ивашке о земле сибирской. Об их головном атамане Ермаке Тимофеевиче, о сотенном, - Иване Кольцо; о том, как пришли они к Строгановым, как снарядили казачью дружину и отправили ее на Чусовую. Рассказывали, как пришлось бросить струги в верховьях Серебрянки и нести весь походный груз на плечах, потом вязать плоты, а потом и строить струги, чтобы сплавляться дальше вниз по Тагилу.

    О первом бое с татарами Алачея и Епанчи, первых потерях; о бое при Бабасанах с отрядом кучумовского воеводы Маметкула; о взятии  полного всякого добра Карачин-городка; о тяжелом и страшном бое на Княжем лугу у Чувашского мыса, где дружина Ермака потеряла больше сотни казаков.

    Казаки рассказывали по очереди, - то  Гаврилка, то Савка Болдырь, то Мишка Кашинец. Один только Карпушка Южак помалкивал, хмурил брови и вздыхал, - видно переживал все заново. Ивашка слушал, разинув рот, гордый своим знакомством с людьми, все это перетерпевшими. Он уже решил про себя, что обязательно подастся в Сибирь. Только вот как, с кем? Он спросил об этом новых своих знакомцев. Те дружно загалдели в ответ:

  - Да чего там, пойдем  с нами, - и всего делов. Государь дозволил Ивану Кольцо на возвратном пути  искать охотников для службы и житья в новый край сибирский, вот и станешь казаком. Через день-два и пойдем, - убеждали его казаки.
  - Не, - упирался Ивашка, - мы – стрелецкие. У меня и тятко – стрелец при вологодском воеводе,   и  сам я уже третий год в стрельцах. Да и мерина отогнать надо домой, как я с вами то.
  - Ну, тогда вот что, - нашел выход Гаврилка, - государь велел князю Волховскому формировать стрелецкий полк в помощь Ермаку. Нынче весной  и пойдет он в Сибирь. Ну, так поспевай, - по всем городам, чай, собирать будут. Не пропусти. Даст бог, летом и свидимся на Тоболе.

      Но этим  разговор не кончился. До поздней ночи просидели в кружале казаки с Ивашкой. Гаврилка вспоминал, как ходили они с отцом из Холмогор в Студеное море на промысел. Ивашка рассказывал, как, - тоже с отцом, бредили  на Сухоне стерлядь, как обучал он его стрельбе из пищали, владению саблей, как в вологодском острожке учили его пушкари, какой пушке какой нужен заряд, как его готовить, как наводить пушку, заряжать ее.

  - Палить, правда, не пришлось, - с сожалением говорил Ивашка, - неча, говорят, зелье попусту изводить.
  - Да, вот пушек бы нам еще в Кашлык, да пушкарей добрых, - мечтательно говорил Гаврилка, позевывая.

    Давно уже затих шум в кабаке. Поразбрелись мужички по избам. Ушли и купцы. Только один угрюмый стрелец все также сидит за столом, думает свою думу. А может, тоже слушает  про Сибирь неведомую.
    Целовальник, сначала все недовольно поглядывавший на казаков, - пришли в кружало, а только и взяли что один штоф на пятерых, сидят лясы точат, - тоже угомонился,  задремал у своей стойки.

    Казаки встали, загремели, пристегивая, саблями. Целовальник встрепенулся. Вышли в переднюю хоромину, - там уже прибрано, полутемно, только над стойкой горит сальный светец, да теплятся огоньки в лампадах под образами. Рассчитались с целовальником. Тот завел было разговор, что, де, и не погуляли вовсе. Но казаки его не слушали, понимали, что целовальник недоволен тем, что мало взял с казаков. Гаврилко бросил еще гривенник на стойку, сказал:
  - Выпей и ты, дядя, за здоровье Ермака Тимофеевича.
  - Иш ты, - подумал про себя целовальник, - хучь и помиловал вас государь, все одно, - тати, разбойники, а туда же, - Тимофеич. Но гривенник прибрал.
    За воротами распрощались, загадав встретиться летом на Тоболе.