Анатолий Лунин
к доске, а тот урока не знал.
- Ну и чем же вам Тургенев не угодил? – спросил учитель.
Он нас на “вы” называл, голоса никогда не повышал и, что самое поразительное, “двоек” не ставил.
Не нравится – и всё, - вста ЧЕРНИЛЬНИЦА
- Здравствуйте, доктор! Очень рад, что приехал такой молодой. С молодыми легче общаться. У молодых хватает терпения выслушать. Понимаю, что у вас не один вызов, что где-то другие ждут. Может, им нужнее, чем мне. Только для меня мои болячки самые больные. Мне, сказать по правде, не столько лекарство нужно, сколько внимание, умение выслушать… Ваша фамилия, случайно, не Бодров? Нет? А похожи на моего школьного приятеля, Жорку Бодрова. Может, думаю, сын. Или внук. Ну, извините. Похожи очень…
На что жалуюсь? На что в моём возрасте жалуются? На всё сразу. Тут колет, там свербит, тут дёргает, там стреляет. Один ваш предшественник сострил: “Если вы проснулись после сорока и у вас ничего не болит- значит, вы умерли”. Такой вот юмор!.. М-да. Ну, а я после сорока уже много раз просыпался. Так что легче сказать, на что не жалуюсь…
Конкретно? Конкретно началось с того, что вчера утром проснулся – после сорока, хе-хе-хе! – потянулся и чихнул. Как на космодроме говорят – продувка. Ну вот, продул верхние дыхательные пути – и караул! Прострелил проклятый радикулит... Неотложку вызывать не стали, жена натёрла меня какой-то гадостью. Я согрелся и уснул. Что пенсионеру делать? Особенно глубокому пенсионеру. Ну вот. Во сне, видно, вспотел, раскрылся – и готово дело, протянуло. Хриплю, сиплю, сморкаюсь, кашляю, и глотать больно. Обычный набор.
Нет, доктор, кашель сухой, грудь раздирает. Вот здесь, справа послушайте. Как кашляну, плевру тянет. Чистые лёгкие? Это хорошо. Давление? Давайте померим на всякий случай. Нет, сейчас не чувствую, а вообще-то гипертоник. Нижняя точка с верхней встретиться норовит. Неприятное, знаете ли, ощущение... Сколько там натюкало? Нормальное, да? Ничего, вот зашевелится моя ишемия… Господи, конечно, есть! Чего у меня только нет! Полный букет. С детства, сколько себя помню, все болячки за мной хвостом тянулись. Мать, бывало, всплеснёт руками и скажет: “Боже ты мой, Боже! Что ж это за дитё такое! Где б какая хворь ни ходила, а его не минует. Весь в болезнях, как овца в репьях”. А ничего, видите, до солидного возраста дотянул и не хнычу… Точно, это у меня от темперамента. Сангвиник в чистом виде.
Рецептик? Спасибо, доктор! Жена сходит в аптеку. А может, и не надо. У меня вот тут, в ящичке, своя провизорная палатка. Столько всего скопилось.
До свиданья, доктор! А с радикулитом что делать? Знаю, что у вас мест нет, у вас их вечно нет, да я и не очень к вам рвусь. Хорошо, я этой мазью пока попользуюсь. Нет, простужаться больше не буду… А вы, доктор, по темпераменту, вижу, тоже холерик. Нет, не как я, а как Жорка Бодров… Помню, помню, что не родня, а похожи. Почитаю холериков. Я ведь, по правде сказать, размазня… Доктор, а вы в школе нив кого чернильницей не швырялись?.. Извините, это я так, к слову? Да и какие теперь чернильницы!.. Заговорил я вас. Стариковское словесное недержание, знаете ли… До свиданья! Рад был познакомиться. Жаль, что вы торопитесь, я бы вам столько всего порассказал. Мы, старики, на свежего человека набрасываемся, как голодный на хлеб. Про Жорку хотите расскажу? Он тоже доктор.
Ух, как дверью хлопнул! Холерик. Не от досады хлопнул, не от раздражения – от темперамента. Ну и от занятости, деловитости. Они, современные, - рационалисты, каждую минуту считают, в рубли обращают. Не в рубли, в доллары…
А с черниль Холерик… Да, на Жорку Бодрова похож. Интересно, где он, Жорка? Я же о нём тм нилкоочего не знаю. В
Михаил медицинский поступил, это точно. Небось, профессор, а то и академик. Такие в гору прут, будь здоров!.. Завидовал я ему? Нет, удивлялся. Удивлялся отношению к нему учителей. Я был примерным и прилежным. Учился легко, схватывал всё на лету. Дисциплины не нарушал. Хлопот со мной в школе не было. А относились ко мне учителя… не скажу – плохо. Никак. Равнодушно. А Жорку почитали и, по-моему, побаивались. Это был вулкан, материализованная энергия. На школьную программу ему было плевать. Учил лишь то, что ему хотелось. Учителей третировал. А в одного даже чернильницей запустил. В математика, тупейшего и скучнейшего Михаила Макаровича. Чернильница угодила в классную доску, разлетелась осколками, как граната, и оставила на доске колоритную память о Жорке в виде бесформенного фиолетового, не стирающегося и не смывающегося пятна. В учителя чернильницей? – наверно, удивились бы вы, доктор. Помню, мы все тогда опешили.
Вы, конечно, подумаете, что был грандиозный скандал, педсовет, исключение из школы, комсомольское собрание? Нет, грандиозного скандала не было. Был небольшой шумок, который легко погасил Жоркин папа, медицинское светило, полковник, начальник госпиталя. Да и, откровенно говоря, директор наш не очень хотел поднимать шум. Уж лучше пятно на доске и на штанах учителя, чем на школе, это раз. А второе – и, пожалуй, главное! – педагогический контингент у нас был, – как бы это поделикатнее выразиться? – весьма специфический. Первый послевоенный год, учтите! Бывшая немецкая земля, ещё не обжитая территория. Никаких своих традиций, сформировавшихся коллективов. Учителей не хватало, и брали буквально кого придётся. Математик Макарович, которого мы звали Му-Му – не только за инициалы, но и за неумение говорить, - дай Бог чтоб имел за душой хотя бы церковно-приходскую школу. Чему он мог научить нас, особенно Жорку, развитого, начитанного, башковитого?
ницей дело было так. Жорка, помню, решил трудную задачку очень простым, оригинальным и рациональным способом. Учителю порадоваться бы, похвалить ученика. Но Му-Му не был в состоянии понять, что задачу можно решить иначе, чем сказано в учебнике, и поставил Жорке “двойку”. Тот взорвался, сказал что-то резкое. Му-Му обозвал его наглецом. И тогда Жорка пустил в ход чернильницу. Вникнув в эти обстоятельства, директор предпочёл пойти навстречу Бодрову-старшему и не раздувать сыр-бор.
Конечно, не все наши учителя были такими, как Му-Му, но и таких было немало. И Жорке доставляло несказанную радость изводить их. При этом он был последователен и жесток. Уж если невзлюбит кого, - а никчёмных людей он терпеть не мог, - преследовал и мучил жертву безжалостно, И нас вовлекал в эти недетские игры.
Особенно доставалось от него, от всех нас учителю географии Евсею Евсеевичу – деду Евсею, по нашей терминологии. Это был маленький, выжатый старикашка, у которого дрожали руки, слезились глаза, и капало из носа. Последнее обстоятельство больше всего бесило Жорку. Дед Евсей платком не пользовался, у него, видно, и не было носовых платков. Он приносил с собой газету, отрывал от неё клочок, сморкался в него и бережно укладывал в карман.
Дети, как известно, народ безжалостный. Хотя мы были не такие уж дети, как-никак старшеклассники. Но жесткости нашей тогдашней я сейчас поражаюсь. Не было у нас сострадания к деду Евсею, были язвительная насмешливость, пренебрежение, даже отвращение. Эти чувства умело разжигал и поддерживал в нас Жорка Бодров. Он изображал тошнотные позывы, когда видел засаленный, затёртый чуть не до дыр пиджак Евсея Евсеевича и скособоченного носителя пиджака. Дед Евсей всякий раз приносил с собой в класс в качестве учебного пособия физическую карту мира и как дополнение к пособию большущий молоток и два ржавых гвоздя, которыми карта крепилась к классной доске, поверх фиолетового Жоркина пятна. Может, Жорка и мы вместе с ним и не реагировали бы на карту, если бы учитель пользовался ею, но за всё время его преподавания она ни ему, ни нам ни разу не понадобилась. Впрочем, нам она всё же была нужна. Мы использовали её как мишень для стрельбы жёваной бумагой. У многих из нас были жестяные ручки в виде трубочки, с одного конца которой вставляется патрубок с пером, а с другого – с карандашом. Так вот, если оба патрубка вынуть, то оставшаяся трубка становится прекрасным стреляющим средством, Пожуёшь бумагу, зарядишь в трубку, резко дунешь в неё – и летит твой снаряд куда хочешь: в затылок впереди сидящего, в окошко и, конечно, в физическую карту мира. Обычно Жорка облюбовывал на карте цель и командовал: “По Германии!”, “По Кордильерам!” или “По Средиземному морю!” По своей территории старались не стрелять, хотя, безусловно, попадали. К концу урока карту покрывали подсохшие бумажные ошмётки.
Дед Евсей старался не замечать этой пальбы, не реагировал он даже тогда, когда бумажная жвачка – случайно, нет ли – попадала в него. Он был совершенно безобидный и бесхарактерный человек. Даже когда после очередного сморкания в карман Жорка встал, подошёл к учителю и положил перед ним на стол специально подготовленную газету, Евсей Евсеевич ничего не сказал, лишь очень грустно посмотрел на обидчика. Мы дружно прыснули, пригнув головы к партам.
Евсей Евсеевич пробыл у нас недолго. Жорка доконал-таки его. Не один он, конечно. Общей тягой, так сказать.
В ту пору коммунальные блага у нас были во дворе, в длинном дощатом сооружении. На переменах уда бегали и ученики, и учителя. Там мы тихонько покуривали, глядели в щель, и как только завидим кого-нибудь из “высшей сферы”, цигарки вниз, в дыры. Такую дыру Жорка и использовал для решающего удара по Евсею.
Надо помнить, в какое время мы жили. Война хоть и кончилась, а словно всё ещё витала над нами. По окраинам города, по берегам речки, в ближнем лесочке валялись не только ржавые винтовки и автоматы. Не были ещё убраны подбитые танки и пушки, А уж минам и снарядам счёту не было. И разрядить найденную мину или снаряд считалось делом обыденным. У каждого из нас дома был целый арсенал, в карманах и портфелях – куча всяких опасных игрушек. И вот на большой перемене Жорка достал из кармана детонатор, подсоединил к нему небольшой – чтоб недолго горел – кусок бикфордова шнура и наказал кому-то из ребят:
- Зырь в щёлку! Увидишь деда – скажи.
Вскоре Евсей Евсеевич показался на ступеньках школьной балюстрады. Бодров вырвал у кого-то цигарку (сам он не курил) запалил от неё шнур и бросил в туалетное очко.
- А теперь атас! – скомандовал он.
Мы перемахнули через школьный забор и припали к щелям. Взрыв был несильным, но эффекта достиг: дед Евсей вышел из уборной в великом смятении, вытирая ладонью многострадальный пиджак и лицо. В этот же день он покинул школу, и больше мы никогда его не видели.
Что дед Евсей ушёл, я и сейчас не жалею. Хотя понимаю, что вели мы себя по-хамски. Но извёл Жорка не одного Евсея Евсеевича. Уж кого мне жаль и тогда было, и нынче, десятки лет спустя, так это Корнея Ивановича Лирского.
Он пришёл к нам в девятый класс не только преподавателем литературы, но и классным руководителем. Фронтовик, умница, волшебник – он каждого из нас насквозь видел. Жорку, конечно, раскусил сразу. И когда Бодров начинал, бывало, как с другими учителями, фанабериться, Корней Иванович осаживал его спокойным тоном, ироничной репликой.
- Помню, вызвал он Жорку л в позу Жорка.
- А кто нравится?
- Лермонтов, - не задумываясь, бросил Бодров.
- Прекрасно! – обрадовался Корней Иванович. – Вот и поговорим о Лермонтове. Вы, конечно, знаете, что он был в офицерском чине. Может быть, скажете, в каком именно?.. Не знаете? А с Пушкиным он встречался? Тоже не знаете?
- Не знаю. Это не по программе, - откровенно начал дерзить Жорка.
- О любимом поэте можно и сверх программы почитать.
- Не читал! Можете мне “двойку” поставить.
- В герои и мученики хотите? Нет, дорогой мой! Я поставлю вам не “двойку”, а “пятёрку”. Жирную-
жирную. Может быть, вам стыдно станет.
И под смех всего класса он вписал в журнал напротив фамилии Жорки высший балл.
Это означало развенчание идола, Жорка смертельно оскорбился. Публично, на глазах у всех, в присутствии поголовно влюблённых в него одноклассниц с него сорвали героический ореол, больше того – его осмеяли. И Корней Иванович Лирский обрёл личного врага. Бодров искал повод отомстить и дождался случая.
Редколлегия готовила очередной номер стенной газеты класса. С бумагой было трудно, ватманского листа тем более взять было негде. И ребята сделали газету на тыльной стороне плакат. А на лицевой стороне в обрамлении красных стягов было изображение главного человека страны.
Корней Иванович, конечно, обратил на это внимание редакторов, и злополучную газету не вывесили. Но Жорка, как мы узнали позже, накатал “куда надо” донос: мол, с молчаливого согласия классного руководителя было совершено надругательство над портретом вождя. Сами понимаете, чем это грозило. Жорка опять ходил в героях: врага разоблачил. А Корней Иванович, которого хоть и потаскали маленько, но не посадили, из школы ушёл и из города уехал. Якобы по переводу. Он зашёл в класс попрощаться, был, как обычно, спокойный, добрый, ироничный. Про всю эту историю ни словом не обмолвился. Только, уходя, долгим взглядом посмотрел на Бодрова, будто сказать хотел: “Далеко пойдёте, молодой человек!”
Таким он был, Жорка Бодров. Да что был! И остался, не сомневаюсь, таким: умным, злым, коварным. Он, не задумываясь, на любого наступит. А таким в жизни везёт. Им карьеру сделать – что чихнуть. А такие, как я, - тихие, послушные, - не пробьются. Иной раз сам себя пытаю: почему Жорку почитали, если не любили, то побаивались, а меня нет? Теперь я знаю – почему. Потому что он был, хоть и гнусной, но всё же личностью, а я размазня. Потому что он держал в напряжении класс, школу и заставлял с собой считаться. От меня ничего не ждали, потому со мной и не считались. Любят незаурядных, пусть даже недостойных, а я никакой.
Вот такие дела, доктор! Жаль, что вы меня слушать не стали. Ну, это ничего. Всё равно, я это всё самому себе рассказываю. Может, я сожаление выплеснул, что никогда ни в кого ничем не запустил. А Жорка… О, он, конечно, далеко пошёл. Думаю, не одну ещё чернильницу раскокал. Не удивлюсь, если великим человеком стал. Учёным, политиком. Вот возьму газету, раскрою, а там портрет: Герой труда, лауреат, депутат, министр Жорка Бодров… Раскрываю. Вот портрет. Не его? Нет. Но тоже яркая личность, не размазня. Наверно, чернильницами оперировал.
Гнусное настроение… Дождик пошёл. Не дождь – так себе, моросейка. Сквознячком потянуло. Знобко. Натяну-ка одеяло как следует. Вот так! Укроюсь с головой. Вздремну маленько. Хорошо-о!
Господи, ну почему я ни в кого, ни разу не запустил чернильницей!