Давно ли, недавно – про то неведомо, а только жил в одном царстве-государстве добрый молодец, и звали его, как водится, Иваном.
Не был Иван ни царевичем, ни дураком, а имел родителей самого простого роду-племени: батюшка – из мастеровых, а матушка – из служащих.
Сызмальства Ивашку отдали наукам обучаться – так уж там заведено было. И такой смышленый был Ивашка, что уже к пятнадцати годам грамоте разумел, цифири складывал, ведал и про птицу Гамаюн, и про битву Долбай-шаха со стоглавым Гиммлером, и ловко артикулы бердышом выделывал – одним словом, почти все науки превзошел. Все бы ничего, да только одна наука ему не давалась никак: родину любить.
Бывало, его однокашники все как один родину любят, иные – аж до дрожи, а Ивашка ну никак не осиливает. Уж ментор Ивашкин родителю его сколько пенял: не выйдет из мальчишки толку, надобно ему крепче внушать. Батюшка и внушал: случалось, что розгой, но чаще – добрым отеческим подзатыльником, а то и простыми словами. Что ж ты, говорит, долболоб, родину не любишь? А Ивашка отвечает:
- Как мне ее любить-миловать, коли я ее и в глаза не видел?
- Да ее никто не видел, а все любят. Вот и ты полюби. А коли не можешь – так все равно говори: люблю, мол, аж сил никаких нет.
- Не, батюшка, не могу врать. Коли встречу, так, может, и полюблю. А до той поры – уволь.
Ну, батюшка повздыхает, и отпустит недоросля с богом. А матушка еще и поплачет: дитятко ты неразумное, головушка бесталанная, не будет тебе в жизни ни прибытку, ни фарта, а ждут острог да бессудные муки.
Вот закончил Ивашка учебу и вздумал дальше просвещаться, да не тут-то было: прописал ему дьяк грамотку, что-де главной науки он не усвоил, родину любить. И пошел Иван вместо университета искать, к кому бы в работники наняться. Нашел себе работенку не пыльную, но и не денежную, день кое-как отбарабанит – и свободен, гуляй, рванина, коротай часы… Вскорости и зазноба у него объявилась, и тоже – хоть и не принцесса, не царевна, но и не голь перекатная – в общем, одного поля ягодка. А звали ее Марьюшкой.
Вот как-то целуются-милуются они с Марьюшкой, а Марьюшка-то и спрашивает: «Иванушка, а ты родину любишь?»
- Нет – говорит Иван, - не люблю. Да и за что ее любить? Ни навару от нее, ни пользы, а уж обидчивая она – спасу нет, вот и в Университет меня не приняли за то, что родину не люблю.
Как осерчала Марьюшка, как разгневалась! Ах ты, говорит, жлоб своекорыстный, выходит, ты и меня любишь не от сердца, а от выгоды?
Растерялся Иван, слова вымолвить не может. Так в ссоре и расстались.
Идет Ванька домой и думает: «Это за что ж я Маньку-то люблю? Ну, за стать девичью и доброе сердце – это понятно. А еще за тело белое, ножку легкую, голос звонкий. Но, выходит, и взаправду Манька права и корыстна моя любовь?
Тут еще какое-то время прошло, вызвали Ваньку в Стрелецкий приказ, обрили лоб и отправили службу нести в царском войске. Тяжела государева служба, весь день зубрит Ванька уставы, учится обмотки крепить, фашины строгать, из лука палить да строем ходить, а по ночам приходится для старшого стрельца лапти разнашивать, исподнее стирать, доспехи пастой ГОИ до блеска драить. И взроптал Ванька: нету, говорит, в воинском уставе такой статьи – прислуживать стрельцу второго года службы!
Но против силы не попрешь. Созвал старшой стрелец товарищей, и устроили Ваньке неправедный суд: били в грудь и куда ни попадя, а потом сотник объявил свою злую волю: чтоб драил Ванька отхожие места зубовным ершиком до блеска. Я тебя, говорит, солобона, научу родину любить!
Был у Ваньки товарищ, по прозванию то ли Жилин, то ли Костылин. Нес он службу безропотно, сам старшему воинству угождал: то медовых пряников купит, то вприсядку спляшет, а другой раз и хмельной браги раздобудет. И наставлял Жилин-Костылин непутевого своего товарища по-дружески.
- И что ты, Ванька, залупаешься? Родина – как жена, родимым батюшкой присватанная – и нелюба, а деваться некуда. Но ведь недаром говорят, что стерпится – слюбится. Вот и ты родину полюбишь, и года не пройдет. Ну и что с того, если будет она вроде надоевшей жены? А ты ей послужи – вот и станет любовь взаимной, глядишь, и тебе ласк от родины перепадет.
- Так я служить бы рад, прислуживаться тошно. Вот я с зубовным ершиком отхожие бадьи драю, а разве родине это нужно?
- Что ты, дурень, конечно нужно. Ты кому служишь? Царю-батюшке, да наипервейшему министру, а они-то и есть родина. Ну, а по воинскому ведомству от них власть дадена первому генералу, и далее по инстанции – вплоть до старшего стрельца. Служи, Ванька, через год, глядишь, и ты в старшие стрельцы выйдешь, тогда и ты как бы немножко родиной станешь. А можно ли себя не любить?
И так слова Жилина-Костылина Ваньке в душу запали, что стал он служить рьяно, а через полгода передал свой зубовный ершик новобранцу со словами: «На половых работах сгною, солобон! Я тебя научу родину любить!». А и взаправду, почувствовал Ванька, что стоит за его плечом горячо любимая родина и любит его взаимно и страстно.
Тут бы и сказке конец, да и вялая она какая-то, сказка – ни тебе змея Горыныча, ни скатерти-самобранки, ни боя Руслана с головой поселкового совета… Но было и продолжение: отслужил Ванька сколько положено и вернулся к батюшке с матушкой. За беспорочную службу и любовь к родине взяли его на работу в городской приказ, а потом вступил Ванька в Союз ревнителей Отечества и Борцов за Чистоту Рядов. И стало в жизни Ивашкиной все как в сказке: в карете о шести конях по государевым делам разъезжает, откаты принимает, кому нужно – помогает, а кого следует – ввергает в узилище бессудно и бессрочно, и все время за плечом чувствует дыхание родины. А вскорости женился он на красе ненаглядной, Марьюшке. И, напившись браги и поколачивая жену, ласково Ванька приговаривал: «Я тебя, сука, научу родину любить!»