ИвАнова любовь. Глава 8

      
Отбывать срок Любу направили в женскую колонию в Мордовию. Человек ко всему привыкает. Стала привыкать и Люба. На аборт ее под конвоем возили в городскую больницу, потом два дня дали полежать в медпункте.

Условия в колонии были ужасными: работали в швейных цехах по десять часов без выходных. Кормили плохо. Особенно опасно было заболеть, потому что лечить заключенных никто особо не собирался. Выживешь – хорошо, а нет, так похоронят, а родным вышлют извещение.  За малейшую провинность сажали в холодные камеры, где женщины легко простужались. У многих был туберкулез.

Через год заключения, Люба подружилась с одной заключенной – Дронихой, та сидела не в первый раз, была в авторитете среди заключенных, защищала Любу, которая напоминала ей любимую актрису Наталью Гундареву, а Люба делилась с ней продуктами, что слал ей Иван.

Спасали ее от тоски письма от Вани, с приписками от сыновей, которые она, получив, целовала, бережно хранила и постоянно перечитывала, вглядываясь в знакомые почерки и обливаясь слезами.  Ваня писал  подробные письма: какого поросенка купил, сколько курочек у них, как учатся дети. Написал он ей и про то, что директора с работы убрали,  и перевели, говорят,  на работу в область. Главного бухгалтера отправили на пенсию, кассирша Маруся работает теперь в лаборатории, к деньгам ее больше не подпускают. Квартиру им не дали. Писал он ей и о том, что никто на элеваторе не верит, что Люба с Марусей одни воровали.
Кроме писем, Ваня присылал посылки, всегда богатые по тюремным меркам. Чай, сухари, варенье в целлофановых пакетах, сушеные грибы, сало, завернутое в тряпицу.
- Любит тебя муж-то, - как-то раз, похохатывая, сказала Любе Дрониха, когда та заваривала для нее чифир.
- Да, любит, - ответила Люба, - только не понятно за что. Дрянь ведь я последняя и любить такую никак нельзя.
- Ха-ха, уморила, подумаешь, воровала у государства,   делов-то! – глубоко затягиваясь папиросой, сказала Дрониха.
Люба отмалчивалась. Укладываясь спать, Люба мечтала о том, чтобы ей приснился Павел Александрович. Она раскаивалась в своем преступлении, раскаивалась в том, что по ее вине осиротела их семья, но она не раскаивалась в своей любви к директору. Позови он ее за собой – ушла бы, не задумываясь, хоть на край света. Про его предательство Люба старалась не вспоминать, всячески оправдывала его.  Но понимала она и то, что это только  ее мечты, и  что он и думать о ней забыл, и уже обхаживает какую-нибудь другую, такую же дурочку.

В своих ответах домой Люба настойчиво убеждала Ивана перебрать гнилой пол в закуте для свиней. Писала до тех пор, пока Иван не ответил, что пол в закуте перебрал, но свинья к этому отнеслась безразлично. 

Найденные деньги Ивана не обрадовали. И без того немногословный, он отгородился ото всех, ушел  в себя и избегал всякого общения с людьми. Вначале ему было стыдно за поступок жены, но потом он привык,  и постепенно это перестало его тяготить. У него было слишком много забот. Надо было работать, вести хозяйство и дом, а самое главное - не упустить сыновей – возраст-то  у них переходный, опасный. Он проверял у них уроки, хотя  многого не понимал из того, что они проходили в школе.

Про мать он пояснил им, что она очень красивая женщина, ей хотелось жить лучше, богаче, поэтому прохиндеям всяким удалось втянуть её в преступную группу, а уж потом сделать ее крайней. Надо иметь профессию, зарабатывать деньги своим трудом, - убеждал их Иван, - а желание жить на не заработанное,  может привести к тюрьме, исковеркать жизнь. Еще он говорил сыновьям, что мать надо любить и простить, потому что это она и для них делала.  Часто, переделав все дела, уложив детей спать и  выпив немного самогона, он подходил к фотографии Любы и разговаривал с ней. Это была самая удачная Любина фотография. Любу трудно было узнать на этой фотографии – до того была красива.

Но разговоры Ивана с Любиной фотографией закончились после того, как однажды к нему заглянула уборщица Клавдия, так и не простившая Любе связь с директором:
- Иван, я вот чего к тебе зашла, - Клава уселась на табурет у двери, расстегнув пальто и стянув платок с головы, - долго я думала: говорить тебе, аль нет. И решила, что надо сказать. Должон ты знать. Застала ведь один раз я Любку твою с директором нашим бывшим. Целовались они в бухгалтерии. Я полы помыла и вернулась молоко и хлеб забрать, а они там милуются. – Клаша взглянула на Ивана и испугалась, он сидел бледный, оцепеневший, с искривленным мукой лицом. Клаше расхотелось рассказывать дальше,  и она повернулась уходить:
- Я думала, Иван, так лучше будет, должон же ты знать правду.

Когда Клаша ушла, Иван лег ничком на кровать и подумал: «Как же он сам-то не догадался. Ведь последнее время до ревизии  Люба  вся сияла, светилась какой-то внутренней радостью. Он это замечал и, - ужас-то какой, - радовался вместе с ней.
Просто так Люба ни за что-бы не согласилась  подделывать документы. И мне бы рассказала про это. Конечно, этот  змей пахучий ее соблазнил и заставил мухлевать с документами, давал денег, а потом свалил все на нее. А она, видно, влюбилась в него, оттого и сияла так».

И Иван затосковал, а затосковав, запил и пил неделю. Новость о предательстве Любы подкосила его более, нежели ее участие в хищениях. Пьяные мысли, обрывки мыслей мешались в его голове, он пытался остановиться на одной, но не мог сосредоточиться, попадал на другую и тоже упускал, потом забывался сном. Просыпался и вновь пил. Перестал  только тогда, когда к нему подошел младшенький Витька и сказал:
- Пап, не надо больше пить, у нас есть нечего, свинья выбила у меня ведро с кормом,  и он разлился, - и горько заплакал, уткнувшись отцу в грудь.
Иван тогда пересилил себя, решил:  надо жить,  надо сыновей поднимать. Только он не знал – где сил взять. Он мог простить Любе все, кроме предательства. Вспоминались ему слова матери: «Брать жену надо по себе». Конечно, Люба красивая, она  хотела красивой жизни, красивой одежды и обстановки в доме, хотела любви не такого простого мужика, каким был Иван.

Вначале Иван решил больше не писать Любе, а отсылать только посылки, но потом передумал. Она и так страдает за свои поступки. Чего ж добавлять, не зверь же он. И он продолжал писать Любе письма – отчеты об их жизни. Но из его писем исчезло то  неуловимое, что говорило о любви и нежности Ивана.