Лейтенант и Змей Горыныч. Глава 18 и 19

 
                Глава восемнадцатая.
 
 
«Все пути приводят в Рим, Вот тогда и приходите, вот тогда поговорим».
 
В. С. Высоцкий.
 
 
   Умытый дождём лес в лучах неожиданно выглянувшего под вечер солнышка сиял как враг перестройки, узнавший о затруднениях с сахаром и мылом.    
 
          По неторной тропке, бегущей с рёлки на рёлку, с  болотного островка на островок шли Николай Иванович и Серёга Перевалов. Небо было голубое и чистое, чуть позолоченное по краям,  приближающимся вечером. Птицы, обсыхая, чивикали в листве, отмеченной отдельными желтыми листочками, будто проседью грядущей осени. Под деревьями, в дебрях папоротников и прямо под ногами лезли из земли, раздвигая мох, маленькие ладные черноголовые подберёзовики, боровички и подосиновики всех цветов от бледно-розового до алого. Они были липкие, все в иголках и прелых прошлогодних листьях, источающие запахи грибной прели - сытые запахи позднего лета.
 
            «Даёт змеюга - место встречи изменить нельзя»!- усмехнулся Сергей, вспомнив, какая оторопь взяла его, когда увидал он перед собой аккуратненький  клубочек, любимую игрушку малолетних котов, мохнатенький такой, намоченный прошедшим дождём. Этот клубочек выплясывал у стены склада, постепенно отскакивая к лесу, будто выманивая их с Просфоровым куда-то. Долго так он смотрел на него, на клубочек этот, пока не вспомнил сказку из толстой книжки с картинками, подаренной Серёже бабушкой на его шестой день рождения. Там некий богатырь шёл по дремучим лесам точь в точь за таким клубочком. Стаптывая железные сапоги, шёл спасать любимую из лап Кощея. И спас, между прочим.
 
           «Николай Иванович, это же проводник! Змей нас зовёт»!-  воскликнул тогда лейтенант: «Обождите минутку». Он зашёл в каптерку и приказал Федотову оставаться при всех делах старшим и организовать отдых личного состава, поспешил за клубочком в лес. Старшина ответил: «Есть»!- и уставился в экран телевизора. По телевизору шёл балет, а что там видел  Иван, никому известно не было. Он дошёл уже до такой степени опьянения, что сил хватало только на то, чтобы сохранять  на лице глубокомысленное выражение. Просфоров, подхватив магнитофон и фотоаппарат,  последовал за Сергеем.
 
               «Место встречи… нет, на детектив это мало похоже»,- рассуждал на ходу Николай Иванович: «Это, Серёженька, скорее драма, драма забытой цивилизации. Как ныне говорят, «забытые корни».
 
   Они перешли по брёвнышку заросшее густой осокой последнее болотце в белых язычках болотных цветов и красных гроздьях их же ягод и начали подниматься по склону холма. В зарослях Иван-чая чернели останки сруба. Пахло мятой. Есть такие места, откуда давно ушли люди, где лесом проросло жило, но дух человечьего жилья, чьей-то неведомой родины, ощущается и тогда, как и след людской теряется во мхах. Выглянет из осинничка осевший колодезный сруб,  мелькнёт ли в траве чудом выживший культурный цветок, запнётся ли нога за каменный жернов, помяни прохожий человек, тех, кто здесь жил, в краткой молитве. Жили они трудно, пашню блюли, а теперь здесь лес.    
 
           «Смотрите, Серёжа, забытый Богом и начальством уголок»,- продолжал Просфоров: «Но какой простор для научной мысли, познания и изучения всем, филологам, историкам и поэтам! Ведь как Александр Сергеевич говорил, «пока свободою горим», а он-то знал, знал хитрец, всё знал. Откуда б тогда он написал своё Лукоморье? Но не горит в нас, вот в чём беда, дальше своего стола не видим. Науку из пальца сосём, принципиально видеть ничего не хотим….   А Змей то хитёр, сохранил всё в целости, нетронутым, ждёт умных людей. Лишь бы нам его не подвести». Тропа выбралась на небольшую полянку, в которой лишь по аккуратным кучкам камней на бывшей меже можно было узнать давнюю пашню.  «Ну, насчёт Змея вы,  по-моему, не правы, Николай Иванович»,- возразил лейтенант: «Змей то человеку враг старинный, это вы как хотите, не зря же люди с ним спокон веку дерутся»! «Дерутся, то дерутся»,- отвечал ему Просфоров: «Но, как я понял, принципиальной конфронтацией здесь и  не пахнет. Спокон веку новгородские русские люди безо всяких угрызений совести резали таких же русских владимирцев, а тверские москвичей,  и наоборот.  Люди резали людей. И не вина  змеев, что,  проживая с нами на одной земле, как в коммуналке, они были не просто чужими, но и биологически чуждыми существами. Здесь всё сложнее. К неприязни к соседу добавлялась и ревность к чужому разуму.  Змеи жили рядом с людьми, они постигли достижения нашего разума и культуры, приспособили для себя и пользовались, бывало, ловчее нашего. А человеку обидно, когда какой-то ползучий гад в  чешуе оказывается умнее и способнее его. И  по своему разумению человек кидается драться. Ума на это много не нужно, и. если ты помнишь, в сказках змея обычно побеждают нахальные дурачки. А стань ты после этого хоть царём, дурак дураком и останется».
 
«Легко вам говорить, Николай Иванович, а мне от этого змея одни  неприятности. По нашему с ним договору, он сейчас же после проверки дорогу порушит. Хорошо, если никто не узнает, а если попадусь, сгорю за приписки, и Змея с пламенем не понадобится. Весь сгорю, и подмёток не останется»!
            Путники перебрались через преградившую тропу, проросшую брединой, ржавую сеялку без колёс.  Чем дальше, тем чаще попадались следы разумной жизни, но, похоже было, что следы эти оставлены отступающей армией, теряющей по пути своего отхода технику и уничтожающей постройки.
Годы идёт по русской земле это отступление, не заметное из столиц. Час придёт, сожмётся Россия изнутри, и отступать некуда станет.

Глава девятнадцатая.                «Где тот погост, вы не видели? Сам я найти не могу»… Николай Рубцов.
Перед ними расступились кусты. Впереди, под горой, увенчанной руинами храма, явился их взору населённый пункт Валки Красные, после успешно завершённых коллективизации, мелиорации, укрупнения и разукрупнения, и последнего перестроечного подъёма земель России, успевших к тому времени превратиться в Нечерноземье. Он представлял собой  кучку покосившихся, покинутых жителями на разорение времени и непогоде,   изб, столпившихся  как дети вокруг злой няньки у  увенчанного флагом сооружения с колоннами, деревенским крыльцом и     железой  крышей. Сооружение это было клубом, правлением колхоза Рассвет,  прежде носившего имя Генеральной Линии, и местом  жительства единственного обитателя здешних мест - Леонида Ильича Крутикова. Крутикова, знаменитого своим возвращением с войны, когда грудь его генеральского сукна мундира сияла двумя Звёздами Героя Советского Союза.
 
          Герою подносили в любой избе, и, когда он рассказывал о сражениях, где заслужил свои Звёзды, голос его крепчал и наливался отвагой.  «Всё, что было до войны - прошло»!- кричал он, выпив, и призывал забыть старые обиды. После проведённых им в предвоенные годы кампаний по борьбе с эксплуататорами основная часть местного населения не рисковала более эксплуатировать коров и лошадей. Но вот, спустя пару месяцев, находясь в изрядном подпитии, Крутиков прилюдно проболтался, что звёзды его сооружены из латуни за ведро румынского вина ездовым Варакиным со склада трофейного продовольствия, где сам Крутиков имел солидную материально ответственную должность. Склад этот располагался в четвёртом эшелоне, ближе которого к фронту за всю войну бывать Крутикову  не приходилось. Население Валков, привычное со стороны начальства ко всякой подлости, удивлению не поддалось. Вскоре из района пришла бумага о начале кампании по борьбе с космополитизмом и личная просьба к товарищу Крутикову выявить хотя бы парочку безродных космополитов, что им и было выполнено с честью или бесчестьем, это как посмотреть.
 
            Впрочем, для нас встреча с этой личностью ещё впереди, а до деревни осталось  не менее версты ходу заросшими кустарником полями мимо руин церкви. Церковь казалась почти  нетронутой смертью, лишь провал от вырванных с корнем  тракторной тягой чугунных дверей рваной раной зиял на её груди. В нише, где ранее помещалась над дверями икона, мирно спал филин, так испугавший Перевалова прошлой ночью. Два пенсионного вида ворона  глубокомысленно вели беседу о глубинных корнях перестройки и отражении хода её в речи первого секретаря Петровского райкома партии на собрании парт. хоз. актива, прослушать которую довелось им накануне с карниза над окнами актового зала. Вели они беседу на своём вороньем языке, неведомом нам, простым смертным, хотя и людской речью владели прекрасно. Промежду премудрых  фраз своего разговора они прекрасно слышали, как Николай Иванович увлечённо рассказывал лейтенанту, что храм этот, как он успел узнать, освящён в честь первых русских Мучеников благоверных князей Бориса и Глеба. Храм построен в конце четырнадцатого века и, без красивых слов, представляет собой шедевр древнерусской архитектуры, сброшенный со счетов охраной памятников. «Был храм, была и старина - теперь руины»,- поддакнул, свесив голову с карниза, один из крылатых пенсионеров и поинтересовался: «По какому вопросу, гражданин? Уж не охрану ли храмов культуры перестройка разбудила»?  «Приятно встретить в этих дебрях образованного собеседника»,- улыбнулся в ответ Просфоров: «Но мы не из охраны памятников старины. Я историк из Ленинграда, моя профессия - древняя история нашей Родины, приехал провести здесь научный эксперимент».   «Редкий гость»!- наклонился ворон к ворону: «Историк из центра, правду не зарежет, давай, расскажем ему нашу историю. Для кого бережём? Мы же стары, да и срок секретности давно прошёл»…   «Проку то»,- отвечал другой: «Проэкспериментирует, крутанет хвостом, и прощайте! На разъезде выбросит нашу историю в форточку из экспресса».  Заинтересованный этим спором, Николай Иванович не знал, как  ему поступить, молча, взирал на них, спорящих, и, видимо, молчание это его успокоило скептически настроенного ворона. Он, ворон этот, позволил себя убедить, что Просфоров не какое-то трепло, а человек, по всему видать, порядочный, и согласился: «Рассказывай, брат»!- а потом, повернувшись к Просфорову, добавил: «Страшная история, кровавая прямо, хранили её с войны сорок три и три  года, да до войны девять годов,  срок секретности прошёл - пора»!  «Но паспорт, гражданин, для порядка предъявите. Перестройка перестройкой, а режим секретности никто не отменял, номер, серию зафиксируем»,- продолжил он. «Прошу»,- протянул свой паспорт Просфоров, и пока один ворон водил клювом по строкам, другой заговорил: «Поверьте, мы стары как мир, как этот древний край. Мы помним варягов и богатырей, хлеборобов и трутней, Горыныча на неокрепших крыльях, пробующего взлететь, татар с кривыми саблями, рукояти которых украшены изумрудами из разорённых гробниц русских князей, и орденских немцев с полутораметровыми двуручными мечами, горящие грады и опричников с пёсьими головами у седла»… «Ты загнул. ворон»!- возразил лейтенант с насмешкой: «Большой вашей жизни срок, но не богатырей же тебе с варягами помнить»!  «Закрой рот, командир»!- рявкнул на него второй ворон: «Кирпич уроню - застрянет»!- и повернулся к другу: «Говори, брат, говори, сердце замирает»! «Бряцание русского оружия воскрешает разбуженный разум - драгуны и гусары рубящие «в хузары» звероподобных французских кирасир у моста через Смородину, Ринувшегося через рубежи в четырнадцатом году германца, красных с трофейными карабинами без патронов и ударные офицерские роты,  пожираемые урчащей прорвой  трясины. Мирный труд после гражданской, когда землю раздали, бронепоезда, спящие на запасных путях, но крепче помнится та история, будто синематограф крутится в черепе. В четверг, третьего сентября это было»…
 
             Если отбросить вороново многословье и рокот вороньей речи суть истории заключалась в следующем. Вокруг вышеописанной церкви возник конфликт между властями. Властей в околотке нашлось две.  Местная и районная:  бывший партизанский командир Иван  Карпёнков и, довольно юный тогда, Лёнька Крутиков.  По словам ворона, Лёнька был собою красавец в галифе, штиблетах с гетрами  и во  френче мышастого цвета.  Он прибыл из района на реквизированном у купца Мухоморова гнедом коньке, с наганом и со, столь поразившей местных жителей своим видом, кожаной портфелей жёлтой телячьей кожи. В портфеле лежала директива с приказом ликвидировать храм. Иван против него, пеший, в потёртой кавалерийской шинели времён гражданской войны, совсем убогим казался, но стоял на своём твердо – церковь не взрывать, оставить, закрыв конечно, чтобы не травила в свете последних решений народного сознания, но сохранить как древность.
 
              Исчерпав доводы свои против бесконечного клубка Ленькиных Генеральных линий, решений и директив, Карпёнков выдвинул последний аргумент: «народ и Змей против».  Верно бил – Лёнька всю жизнь Змея боялся и боится, и теперь ему контрибуцию самогонкой платит, должно быть, споить надеется. С народом проще. Народ собрался, свой валковский и со всего прихода, с лесных деревенек и хуторов, память о которых заросла теперь частым ельником и Иван-чаем. География этой местности иная была в те времена. Змей местным дозволял и сена накосить, и пашенку понять, и даже леса на постройку наготовить, лишь бы не нахальничали и не пакостили. Оттого и плодился народ, и строился, не вкусив ещё сполна колхозного счастья. 
 
              Пока  товарищ Карпёнков к народу речь держал, Лёнька крутил в сельсовете ручку телефона: «Дайте 18-17»!-  и извещал органы, что «Карпёнков Иван вредительскую речь произносит,  критикует Генеральную линию и, вообще он враг  народа, белый офицер  и резидент трёх разведок». Рапорт в органы отправлен, нужно время тянуть, пока меры примут. Вышел Лёнька к народу, из портфели бумагу вытащил, карандашик мусолит. «Кто тут»,- спрашивает: «Враги укрывшиеся, религиозные изуверы, кто в Сибирь жалает»?! Народ то сразу и сник. Самостоятельные, кто против сказать мог, давно на Индигирке мерзлоту кайлили, а те, кто остались, говорят, «взрывай», мол, «ирод, только нас не трогай»! «Народ то за»!- смеётся Лёнька, смеётся в глаза над Карпёнковым, потому как знает его, Лёнькино,  время настаёт. Однако видит, Иван тоже на него с насмешечкой смотрит. Смотрит, да и спрашивает: «А Горынычу ты тоже карандашиком грозить будешь или наган из портфели достанешь»? Как напомнил ему про Змея, не поймёшь, куда герой и  девался. Засмущался, замялся, в рукав френча засморкался, но хитёр был, гад, вывернулся.  «Это мы вам»,- говорит: «Товарищ Карпёнков, как члену партии, поручим со Змеем договориться, раз линию критикуете. А не договоришься – партбилет на стол»!  Иван  в ответ смеётся только: «У нас Змей  по спискам ни в сельсовете,  ни в партячейке не проходит. Ты пиши мне письменный приказ с ним договориться, а я у тебя тем же часом наган и портфелю отберу и свезу в дурдом, раз ты змеев наяву видишь. А хошь, взрывай милай! Только как потом и сколько жить будешь, сам со Змеем договаривайся»!
 
              Долго ли, коротко ли шёл у них спор да препирательство. Однако, уговорил Крутиков Ивана, раз от Генеральной линии не отвертишься, а от Горыныча не укроешься,  идти вместе к Змею. Как он скажет, так и будет. Митинг распустили, а сами по тропке ушли. Рядышком шли. Лёнька Карпёнкова папироской угостил из трофейного серебряного портсигара с гербом дворян Лучаниновых на крышке. Посмотришь, скажешь, вроде и замирились. Карпёнков свой разговор ведёт, «надо», мол, «товарищ Крутиков, от разъезда дорогу строить, чтобы по ней к нам культура и техника с агротехникой шла». Лёнька вроде соглашается. Так в лесу и скрылись.
 
               В том вечер леший напустил тумана, ничего не было видно и в двух шагах, лишь верхушки деревьев выступали над его плотной стеной, плыли в нём как в озере, подобно остаткам загубленных великими гидростройками боров…
 
               Ворон продолжал: «Чую, не к добру. И верно. Полуторка грохочет, а вдоль бортов фуражки, под фуражками рожи, мордовороты с карабинами.  Как грузовик  к нам проехал,  одному чёрту ведомо и их командиру. Попрыгали они через борт и встали край дубравы. Дубов тогда прорва была, а на месте трясин – озёра. Встали, затворы передёрнули, а в лес соваться страшно. Особенно в наш. И вдруг»…   
 
                Ворон оглянулся на лес, будто ждал нечаянного повторения этой страшной минуты. «Вдруг выстрел»!- продолжал он: «Мы с крыш!  Второй! Третий! Взрыв гранатный! И тишина. Проходит ровно четырнадцать минут, и из леса Крутиков выходит, контра. На спине его Иван. Мы кружимся, кричим -  думали, он раненый, а он мёртвый. Бросил Крутиков труп перед грузовиком и к командиру: «Так, мол, и так, опоздали вы. Враг народа и агент трёх разведок Карпёнков Иван  покончил с собой, запутавшись в связях с религиозными изуверами»…
 
               Помолчав, ворон добавил сокрушённо: «Одно не пойму, ума не приложу. Как это он сумел в себя весь барабан расстрелять, да ещё  сам же в себя гранату швырнуть?
 
                Пришёл срок, и было приказано верить, что его Горыныч погубил.
 
                А церковь всё равно взорвали, и Горыныч не спас. Поревел, огнём поплевался, а на орудие не попрёшь. Орудие артиллерийское из района припёрли. Говорили, что для салюта на Октябрьскую годовщину, а  на самом деле против Горыныча. Но церковь крепка! Старые люди строили крепко. Рвали, рвали её подрывники, северную сторону обрушили, да тут взрывчатка и кончилась. Побранились и бросили.  Под корень храм извести не смогли»…
 
                Лейтенант, ступив за дверь, очутился в полуоткрытом ветрам внутреннем пространстве храма, где в проломах белели облака, и плыли к ним, теряясь в небесной выси, немые ангелицы, с невидящими, изуродованными револьверной стрельбой в упор глазами на вечно юных лицах.   
 
                Ворон завершал свой рассказ: «Ясно как день, ждал Крутиков убрать Ивана Карпёнкова  и нарадоваться власти,  срубить жизнь людскую под корень и  повернуть всё по своей дури. Таким иродам первейшая радость в цари пробиться деревенские, районные, а то и повыше. Вот и вся история. Вы товарищи, в центре попросите, пусть разберут, расследуют беспристрастно, что натворил здесь Крутиков»..
 
               «Только злой вороний грай да трясины, разорил родимый край он, вражина»!- завершил беседу нескладной, но прочувствованной доморощенной  виршей второй ворон, взмывая ввысь вслед за рассказчиком и тучей галдящей родни.
 
               К сведению читателей, после получения известной директивы о борьбе с космополитизмом, Лёня Крутиков перевыполнил план и к двум выявленным им безродным космополитам, смутно подозревавшим о  наличии за границами Отечества других стран и народов, добавил врача- отравителя. Врач этот, был и не врач даже, а  ветеринарный фельдшер, единственный фельдшер чуть не на сотню вёрст, щупленький, испуганный жизнью человечек с кроличьими глазами, умел делать коровам кесарево сечение прямо в поле и за всю жизнь не погубил ни одного телёнка. Он собрался травить тараканов в амбулатории и, по нечаянности, отравил соседскую кошку. Фельдшера увезли вместе с несчастными космополитами,  с тех пор врачи здесь не водились…
 
                Но что заставило взлететь, испуганно крича, всю громогласную стаю?
 
                На глазах у изумлённых Николая Ивановича и лейтенанта происходило, хотя и не первое за эти дни, но как и прежние  удивительное чудо. На месте притаившегося у церковной стены пыльного кустика, по который, кстати, и закатился путеводный клубочек, безо всяких новомодных световых и шумовых эффектов прямо из влажного вечернего воздуха возникли трое здоровенных парней. Вид у них был такой кроткий, что  любому встречному сразу хотелось свернуть с их пути. «Местная мафия»!- усмехнулся Сергей и приготовился к беседе -  рукопашный бой в училище он освоил неплохо.
                «Врёшь»!- запоздало ухнул филин: «Утонул Ванька  в болоте, забрёл сдуру»