Он появился в редакции очень громко и вместе с тем стеснительно. Так врывается первая гроза. Топчется, топчется на краю неба, а потом громыхает, пугает, льёт, хлещет, притихает и удаляется – уставшая и виноватая. Он появился в редакции точно так же. Мялся у двери, несколько раз брался за ручку, отступал…Через дверь балкона, где мы обычно курили, наблюдала эту картину минут пятнадцать. И уже тогда обречённо поняла: «Опять поэт»
Поэты бывают разные… Есть смущённые девочки, охваченные первой любовью. Иногда с очень даже благозвучными стихами. Их поэзия покидает, едва на пальце сверкнёт обручальное кольцо...
Бывают умудрённые жизнью седые матроны, чьи строки изрядно портит обилие полученных знаний.
Мой любимый тип – это люди не от мира сего…Их сразу отличает нервная стремительность или некая отрешенность от всего и вся. Они редко добиваются в жизни успеха, если только не уходят с головой в культуру. Видно, особенно чувствительные рецепторы души не выносят иной службы, кроме служения музам. Пусть эти музы обитают под крышей обшарпанного деревенского клуба. Я помню их летучие напевные строфы. Они врезаются в память. А образы – удивительны.
Ещё есть дети с их подкупающей откровенностью.
Есть крепкие середняки, что сколачивают слова, как кладут сруб дома – основательно, аккуратно, детально, рифма и размер – идеальны, пропорции не нарушены. Но полёта нет. Хотя их жизненные баллады частенько полны мудрости.
А этот, громоздкий, неловкий, огромный, был из самой нелюбимой когорты стихоплётов.
Есть потрёпанные жизнью мужики, ничего не добившиеся, никем не ставшие, чей Пегас всегда привязан под пьяной вишней. От них крепко разит перегаром, они назойливы и…мнят себя гениями. Пожалуй, все они уже «бывшие». Были учителями, строителями, врачами, да вот не заладилось. А то прежнее, гонористое рвётся наружу, и надо, вот надо утвердиться, урвать кусок славы хоть как-то. Самый простой путь – сляпать восемь коротких строк и притащить в газету.
Вместо одной сигареты выкурила три, всё ждала: может, и не решится перешагнуть порог.
Перешагнул.
И тотчас закричали:
– Иди – твой пришёл!
«Мой» – это потому что я с ними одного рода-племени – рифмоплёт, безнадёжно влюбленный в равнодушную Музу, безуспешно пытающийсч оседлать норовистого Пегаса… Кому ж их понимать, как не мне? У других просто не хватит терпения. Им не понять, как это тяжело болеть стихами.
И ещё: другие берут всё подряд. Даже то, что совсем не должны читать, чтобы окончательно не утратить тягу к прекрасному.
«Мой» снёс по пути стол, и громогласно осведомился:
– Стихи куда сдать?
– Присаживайтесь – обрекла я себя на очередную пытку.
И сама устроилась напротив.
Скатанные в трубочку листочки, коленкоровые, советские ещё тетради, просто ученические тетради, блокноты, даже пожелтевшие бланки, с обратной стороны усыпанные мелким сором слов… У меня такими занят нижний ящик стола. Кладбище корявых строк. Строки лёгкие, летучие и уходят сразу же…
Чем ты пополнишься сегодня, ящичек?
Внушительная папка ядовито-зелёного света. Извлекал он её из-за пазухи драной, засаленной на рукавах куртки так, как достают котёнка или птенца. На стол положил трепетно. Пристроил на неё руки, тяжёлые, крепкие, с чёрными заусенцами на пальцах и наработанными широкими суставами.
– Когда напечатаете? – двинулся в наступление.
– Давайте, сначала посмотрим…Вас как зовут? – открыла папку…
«Я – кузнец, и звать меня Андреем.» – бросилась в глаза первая строчка, написанная так крупно, что будь у меня зрение минус сто один, я бы не могла её не заметить.
– Андрей? А по отчеству? – улыбнулась максимально приветливо.
– Чего вам отчество… Напечатаете когда?
Я уже знала, что никогда…
«Я – кузнец, и звать меня Андреем, я о своей жизни не жалею. Я делаю с металла людям пользу…»
– Андрей, над стихами ещё работать надо…
– Чего работать-то? Как написалось…
– Вот давайте по первому стихотворению поговорим, – на свет явился карандаш, – я вам подчеркну, где, на мой взгляд, есть корявость…
И побежала по его душе, жёстко вбивая каждое слово шпильками туфель. Мучительный процесс, тяжёлый для обоих. Но Андрей Без Отчества слушал молчком, иногда мычал что-то согласное…Честно, была шокирована и поняла, что явно поторопилась отнести мужика к нелюбимой категории поэтов. Пьяные Пегасы, как правило, яростно топочут в ответ на критику и готовы разнести вдребезги всё вокруг. А этот молчал.
– Вы меня понимаете? – осторожно поинтересовалась.
– Мне бы книжку какую, учебник…по стихам, – добил он. – Или на бумажке запишите…
Книжка у меня была…Заветную папку кузнец сгрёб со стола, но как-то уже небрежно, будто злясь на неё…
Через неделю Андрей опять стоял на пороге кабинета:
– У меня калым тут рядом, зашёл по пути. – объяснил. – Вот, переделал.
«Я – кузнец, и звать меня Андрей.
И живу я просто, без затей…
Не жалею ни о чём и никогда,
потому что годы – не вода,
их беречь совсем не надо, господа.» – Гласила первая строфа.
Над каждым словом старательно стояли ударения, а над каждой буквой ещё и точки от прикосновения карандаша . Почти увидела, как пересчитывал он ударные и безударные слоги, пытаясь запихать в рамки хорея-ямба всю пену со дна души. Разноразмерные строчки, торчащие раньше, как забор у плохого хозяина – вкривь и вкось, теперь заметно выровнялись.
– Когда вы успели размер-то освоить?
– А вечером, – вы там ещё посмотрите, может, карандашиком черкнёте, что не так…
Стихи мы правили четыре раза…Но и после последнего «причёсывания» они особо лучше не стали. И теперь звучали так:
«Я кузнецом родился, мать назвала Андреем. И никогда о том не пожалела.
Я вышел сыном с головой и сердцем…» – На слове сердцем я запнулась, слышалась рифма – «перцем». Но финальная строка первой строфы гласила:
«Надёжен я, как у солдата берцы.»
– Ишь ты, берцы…– вырвалось.
– Так сын подсказал…
Стихи, по моему глубокому убеждению, лучше не править вообще. Дар поэта – дар Божий, он либо есть, либо нет. Примерно как голос с диапазоном в шесть октав. «Сердце-берцы»…Да…
– А сколько сыну?
– Который подсказал? Шестнадцать, а старшему – двадцать семь будет.
– Хороший разбег! – улыбнулась
– Так нет, я младшего-то усыновил. И дочку тоже: соседка спилась. – Развёл он руками…. – Вы сейчас выправьте, я долго не приду. У нас посевная начинается, кузнецу работы много. Я иногда в кузне ночую. Так что уж месяц приставать не буду…
– Как – в кузне?
– Да как... Там топчан у меня есть, на нём прикорну и опять работать. Я вот и стихи там пишу, бывает, по ночам. Что-то стукнет...
Под ребром остро шевельнулась жалость, и тут же занудно зажужжала совесть: «В кузне, детей усыновил…Работы…Ночую» – вторили они в два голоса…– «Имей милосердие, сволочь ты газетная…»
– Давайте стихи! – решительно скомандовала. – В следующую пятницу выйдут на литературной странице.
Лицо Андрея Без Отчества просияло так, что даже морщины с въевшейся чернотой на миг стали светлыми…
«Перепишу сама и напечатаю.» – объявила себе.
– Я их подправлю чуть-чуть, вы не против?
Предложи я любому из «ящичных авторов» такое, ухватились бы за идею без разговоров. Им ведь в конечном итоге важна не поэзия, а результат и кусочек торжества убогого гения и хромоногой музы.
А он вдруг упрямо склонил голову к плечу…
– Так нет! Я уж сам…
– Да они только лучше станут! – потянула листок.
– Не-е-ет, уж сам взялся, сам и сделаю – вцепился намертво.
– Ладно, – сдалась, – опубликую, как есть.
Листок перекочевал ко мне…
Стихи благополучно вышли. В пятницу с утра ждала, что за газетой Андрей забежит. Это обычное поведение впервые опубликованного поэта: прикупить ещё штук двадцать экземпляров. Себе, родным, внукам, правнукам. Я и сама так поступила с первой публикацией…
Но Андрей не пришёл ни в пятницу, ни в понедельник, ни через неделю. А через три месяца дорога привела к нему уже по иному поводу. Его имя значилось в списках тех, о ком стоило написать. Есть у нас традиция с советских времен рассказывать о трудягах. Наверное, «районки» – единственные, кто в мире жёлтой распоясавшейся прессы свято и бережно эти традиции хранят. Даже теперь, когда парттёти и партдяди вновь потеснили с первой полосы трактористов, доярок, сварщиков, водителей, учителей... Номера не обходится, чтоб газета не поведала о земляках. Да и кому нужны они сейчас, кроме районной газеты?! Если хотите – социальная миссия у нас такая. Показывать настоящее вопреки звёздно-зажравшемуся... Вот тогда я узнала «как его по отчеству».
«Андрей Иванович Серебряников – кузнец, стаж на предприятии тридцать пять лет, в коллективе пользуется… Опытный наставник, профессионал…» – талдычила сухая характеристика.
– Твой поклонник – подытожила Мила, корреспондент сельхозотдела. – Ты и пиши.
Нет, Андрей Иванович поклонялся не мне, а куда более воздушной и небесной особе с лавровым венком в руках. Но писать придётся всё равно мне…
– Ну, здравствуйте, Андрей Иванович! – радостно проорала я сквозь немыслимый грохот.
– Сейчас! – крикнул он в ответ. – А то остынет!
И опять загрохотал по чему-то бело-голубому. Даже не сразу поняла, что это – кусок железа. Всегда думала, что оно раскаляется докрасна…
Несколько минут наблюдала, как ловко и споро двигался Андрей Иванович, что-то покрикивал помощнику, и как легко взлетал в его руках молот…
Чувствовалась в этих движениях и в самой его фигуре настоящая неподдельная поэзия бытия, труда, силы, земли, огня... Настолько мощная и завораживающая, что были забыты и фотоаппарат, и цель визита, и пачка газет со стихами. Кузнец – уверенный, крепкий. Казалось, именно потому так плотно сейчас стоит на этом земляном полу, что вырос из него, как вырастает из земли крепкое дерево, кряжистое, привольное, раскидывает ветви на полмира, и уже нет ему ни удержу, ни ограничения.
– Вот, боюсь, прикроют скоро кузню, – посетовал он, когда уже сидели на том самом топчане. – Вроде как цех планируют делать кузнечный. Но пока-то у них денег не хватает. А подумать: зачем машины? Если руки есть...
Никогда ещё мне не приходилось видеть столь тёмного, душного и тесного обиталища муз… Свет от тусклой лампы под потолком вряд ли разбавлял полуподвальную мглу. Зато из единственного окна очень хорошо была заметны гора угольного шлака, вершину которой венчала тонкая берёзка. Пейзаж вписывался в раму, как картина художника, увлечённого исключительно промышленными натурами. И стекло в окне оказалось промытым тщательно, но по-мужски – в углах кое-где остались заметные разводы…
– Как вы оконце-то натёрли. – сменила я тему…
– А-а-а ! Это чтобы вон её видеть.– мотнул Андрей Иванович головой в сторону берёзки. – Уцепилась, ишь, и растёт. Трава не затягивает шлак, а она – пожалуйста.
– Я газеты принесла, – вспомнила, – со стихами.
– Читал…– пожал плечами..
– Возьмите, подарите родным…– начала и натолкнулась на горький и чуть насмешливый взгляд, как на стену, и уже почти извлечённая из сумки «районка» замерла на полпути.
– Чего там дарить-то…Почитал. И своё, и девочек этих почитал… Нечем хвастаться.
Вздохнул и смолк. Впрочем, о чём говорить? Выпуск литературной страницы получился на редкость удачным. С полосы вихрилось жаркое лето, звенели строки, выпевали жаворонками сокровенное, светлое, лёгкое и грустное… И лишь стыдливо зажатые в угол полосы стихи кузнеца Андрея звучали скрипуче, как ржавые дверные петли… «Я кузнец, и звать меня Андреем…»
– Ну, что вы! – кинулась я невразумительно врать, утешительно, бодренько. – У вас своеобразный и очень яркий самобытный талант. Вы пишете…
Он прервал поток красноречия не зло, но жёстко и верно ставя диагноз:
– Яркий… Как мухомор среди груздей. Поганый гриб – из корзины долой.
– Андрей Иванович! – запротестовала я в непонятном самой себе потоке жалости. – Не надо бросать стихи. Почему же мухомор?
– Так у вас там таких мухоморов, небось, целая корзина…
– Ящик. – вздохнула печально.
– Ну вот, а делать дело толково надо.
– Мухомор тоже кому-то нужен, – возразила, – Говорят, сохатые его едят.
– Ага, а потом дуреют. Нет, девушка, я за свою работу краснеть не привык.
– Всё равно не сможете бросить, это уже испытано. Раз начали писать, – уже без всякого вранья сообщила.
– Не брошу…Вон, ей читать буду, – ткнул крепкой рукой за оконце.
Тонюсенькая берёзка тянулась к небу из груды шлака… Вопреки всему…. Ненужная здесь, мешающая, лишняя… Куда-то к небу.
«Всё равно погибнет.» – подумалось о болезненном деревце…– «Не там выросла…Не там…»
* Прототип героя – реален. Но сие произведение не есть дословное изложение его биографии.
Ярко-зелёная папка со старательно переписанными стихами до сих пор лежит у меня, но не в ящике, а просто на полке. Отдать бы… Но всё держу и уже не ради строк, а просто, как напоминание о плохом поэте, но хорошем кузнеце.
И о человеке, умеющем быть честным перед собой и людьми...
* Правка Владимира Теняева http://www.proza.ru/avtor/navspb
К нему стоит сходить, чтоб узнать о небесной братии - летчиках-вертолетчиках.