Прощай, наблюдатель!

Станислав Радкевич
Каникулы – праздник наблюдателей. Ведь то июньско-праздничный, от маминого зеркальца, солнечный зайчик легко так перескакивал снизу, с убитых газонов двора – вверх, на колышущиеся в зените ярусы зелени и снова – вниз, в угрюмую насупленность корпуса «Б». Покуда в полумраке за Т-образной рамой не высветил какую-то девчонку (не Лизку ли?), по клетушке мотылявшуюся лишь в трусиках да лифчике. Чтобы ты раз и навсегда усвоил: можно всё видеть, ни в чем не участвуя.

А кстати, чего ты так боялся Мужика-то? Ну, правда, раз случилось, что мальчишки страшные из корпуса «Б» разгоняли нас, мелкоту, и один зажал тебя в подъезде, дав пендаля. Но то же был не Мужик, а другой, амбал с белыми патлами – какое, бишь, было ему погоняло? Седой? Они ведь не имели имен, обитатели корпуса «Б», покосившегося, в два полуэтажа с полуподвалом, «наскрозь коммуналки», как бурчала  Тарандычиха-дворничиха, «наскрозь живорезы». А только отпрыски живорезов безнаказанно курили папиросы «Беломор» и на лестницах нашего с тобой корпуса «А» жгли спички, загадочным образом приклеивая их к потолку. И на стенах писали матом. И в полуподвал свой сводили девчонок: верх неприличия!

Но Мужик, скажешь ты, до первой своей ходки был у них за главаря: колченогий, кой-как сколоченный, с мартышечьей мордочкой и слегка растянутым на сочных губищах «с»: «С-седой, с-секи момент…» Родитель его трудился слесарем на предприятии «Электросвет» и свирепо драл сыновей по поводу и без. Но Мужик готов был глотку перервать за родной корпус «Б», за всю, в целом, низкорослую его вертикаль и за последнего, в частности, тамошнего шкета по кличке Шкел (усеченное от Шкелет). Кроме того, всем нам говорилось, что отец Мужика хоккеист. И полагалось верить: клёво, мол.

Двор назначил нас с тобой друзьями-приятелями… Во всяком случае, кажется, один я знал про твою главную, тайную страсть – наблюдать. Ночью – чуть стихнет в комнате у родителей – ты клал на лед подоконника заранее припасенную картонку, становился на нее босыми ногами и в свитере, натянутым прямо поверх майки, с дедовским «Цейссом», чуть не до пояса выставлялся из форточки, лишь бы захватить поле зрения побольше, побольше окон. И багровый абажур с бахромою, под какой заманила плешивого прощелыгу десятипудовая хамовническая матрона. И бледных интеллигенток, блюдящих прямой постав головы даже при подбривании срамных мест. И танец живота за жидким тюлем молодожёнской «маломерки»…

Мое-то окно, как ты помнишь, смотрело на саму Девятку, громадную, девятиэтажную общагу главного советского мединститута. Через астрономическую трубу, выпрошенную у родителей якобы для отслеживания светил небесных, я скоро начал узнавать некоторых медичек. Даже имена им дал: Краля, Худышка… Тем гаже мне казалось их общее житие – по трое-четверо в комнате, с голой лампочкой под потолком и ветхим бельишком, вывешиваемым на просушку между стеклами рам…

По тёткам, светившимся в окнах полу- или голыми, одна моя Девятка стоила целого квартала. Но в нашем негласном состязании – кто увидит их больше – ты все равно обошел меня в разы. Для тебя ведь наблюдение было не просто частью жизни, оно нередко подменяло саму жизнь. Поэтому, когда ты выставлял себя перед сокурсниками  человеком, кой-чего повидавшим, кой-какие основания для этого у тебя были. Стоит ли удивляться, что уж курсу к четвертому отличница учебы, пухленькая Оленька К. далась тебе, наблюдатель. Знать бы заранее, что проходит быстрее – студенческая свадьба или медовый месяц. И уже не слишком тянуло тебя забычарить бэтэшину ради сдобностей К., дожидавшейся тебя на супружеском ложе. Когда в доме напротив ты засек тинэйджера с театральным бинокликом наперевес. Что-то кончилось…

Знал бы ты, как я обрадовался, увидев тебя у Белого дома в августе 91-го, пусть по вам с Оленькой и угадывалось: так, любопытствуют люди. Наблюдателей – по жизни –  большинство. Но баррикадники наши в тот час почти все разбрелись: кто отсыпаться, кто на митинг. Самая гадская ночь – с двадцатого на двадцать первое –  была еще впереди, а мы покуда плохо знали друг друга, и было непонятно, сколько нас соберется к вечеру.

Помню, ты твердо обещал мне прийти после программы «Время». Чего ж ты там увидел? Спасителей нации? Хулиганку-шелкоперку, врезавшую им прямой вопрос про переворот? Фарс, понимаю… Да и с верхотуры баррикады – пусть и против солнца – мне после всех твоих клятв уже отлично было видно, к чему все идет. И как убеждаешь ты в чем-то пухленькую К., размахивая руками. И как хватает она тебя за запястья и от Белого дома, плача, отворачивает прочь. И как ты поддаешься. И как она – уже с силой – пихает тебя в понурую джинсовую спину: и думать забудь про баррикады эти!

Как же при такой Оленьке избежать тебе было встречи с Лизкой? Ну, пусть не ты – она тебя узнала. Хотя в хмуром послеперестроечном совке, согласись, и непросто было угадать соседушку-интеллигентика двадцатилетней давности. Сама же Лизка (ген «Б»!) вроде бы и не изменилась: все такая же кривоногонькая, мелконькая, бойконькая. Разве только краски прибыло вкруг зенок стервозных да на губах помады – жар революции. И это точное сучье чутье: голодает мужик.

Ведь недели не прошло, наблюдатель, как уж стоял ты под лизкиной дверью у черта на куличиках (в Орехове-Кокосове? в Ебутове?), хрустел дурацкими, в прозрачной обертке, гвоздиками и звонил, звонил… И дальше – все как в сериалах: и «ой, а я в ванной была, не слыхала» – скороговорочкой, и канареечный халатик на разгоряченном тельце, и первый – еще не поцелуй – поцелуйчик. А там и постная стать гвоздик в вазе, и порхающие халатики, и горячее, веснушчатое, верткое. Всё ж, ты рассказывал, делала. Да еще поскуливала – по-сучьи.

Зато сколько потом она крутила тебе динамо, наблюдатель? То она работает «в ночную», то «дела», то какая-то подруга приехала «с Кургана». Или глухонемой телефон неделями. Ведь после первого раза Лизка тобой «ну ты и машина», восхищалась, «прям отбойный молоток!» Где ж правота?!

Что не понравилось Лизке, то оценил в тебе Мокриди. Ты же даже не задумался тогда, что это за бизнес такой – обменивать народу его рубли народные на фантики пестрые с портретом босса анфас. Ты лишь увидел – новенький, после евроремонта, офис сияет; охранник надвинулся, как гора (ты, кстати, не узнал в нем Седого?); секретарша улыбается так гламурненько… Плюс положенный тебе оклад содержания. «Есть же места, где ценят профессионалов…»

А иначе чего б ты пиарил мокридевскую пирамиду с таким вдохновением? У меня ведь до сих пор иной раз вертятся перед глазами твои телеролики: вот пенсионерка в буклях любовно укладывает пачечку мокридивских фантиков в заветную шкатулочку – на старость, а вот такая же точно пачечка выезжает из ранца златокудрого отличника, слету преобразуясь в джип «Ламборджини» на пляже. За год мокридевских парсунок – помнишь? – накупило пол-России. И только потом заоблачные проценты по ним вдруг стали падать, отправляя хитроумных акционеров кого в больницу, а кого и в петлю…

Так что не случайно опять появился Мужик-то – на бабушечьей скамейке у подъезда, в многозначительном одиночестве, с не зажженной сигареткой в растатуированной перстнями пятерне. Кто знает, про что он пришел "потереть" с тобой: может, про зазнобу Лизку, может, про испарение Мокриди, а может, и про общую подлость жизни. Одно ясно: корпуса «Б» давно нетути, очередные, что ли,  бизнес-апартаменты городят на его месте, но люди «Б» были и будут. Будет и их главарь Мужик. Ты же по привычке принял видимость за суть, решив не влезать. А он по понятиям смотрел как бы в бок. И тебя, шмыгнувшего в подъезд, прозевал, типа.

Ты так ничего и не понял, когда ночью в арке нашего «А» незнакомый, вроде бы, прохожий на миг прильнул к тебе, по-обезьяньи зачем-то подпрыгнул да и пошел себе дальше. Ты даже не вскрикнул – только нелепо каркнул: ахрк… Тебя еще, может быть, удивил на прощание вид собственного тела, гармошкой сложившегося внутри широкого кашемирового пальто. И они, эти ничейные теперь предметы на почерневшем от чьей-то крови асфальте, и неверно мерцающие в фиолетовом сумраке Хамовники, и Москва, и вся причудливая, с изрезанными берегами Евразия внизу – становились все меньше, меньше… А ты, онемев от боли, всё раздвигался, растворялся во Вселенной…

Да и был ли ты когда-нибудь?

Прощай, наблюдатель!