Это лето в старинном городке на юге Подмосковья выдалось жарким и душным. Люди с утра начинали ждать вечера, чтобы вечерняя прохлада прогнала зной. Поникнув, зной невидимой пеленой уходил в зарайские просторы поближе к речке Осетр, в водах которого он нежился до утра, охлаждая свой жар и пыл.
Тогда городок оживал. Из домов выходили принарядившиеся жители. Степенные пары неторопливой походкой ступали по мостовой, доски которой поскрипывали, расшатавшись от дневной жары. Казалось, что и город, звавшийся Зарайском, словно за какими-то его перевалами людей ожидал рай, становился шире, просторнее, собирая людей не в заветный рай, а в окраину города, еще не потерявшую частичку «ск». И было видно, как много красивых девушек в городе, стайкой собравшихся в стороне, весело переговаривающихся.
Последними приходили парни. Были они рослые, загорелые от дневной работы в поле на палящем солнце. Глаза горожан радовались, что не обделил город своих девушек парнями, не засидятся они в невестах при таких-то молодцах.
Но среди парней особенно выделялся один. Звали его почему-то не по имени, как других, хотя его имя – Николай – было известно. Иногда называли скрипачом, иногда учителем, зная, что прошлым летом он поступил учиться в дальнем городе в педагогический институт, приехал на каникулы, и скоро должен снова уехать на учебу.
Был юноша не таким рослым, как многие из его городка, и держался как-то стороной. На лице его, не очень улыбчивом, выделялся высокий лоб под зачесанными наверх волосами, да синие глаза, внимательно оглядывающие собравшихся людей, явно кого-то ищущие. Приглядевшись, можно было увидеть, что в синеве его глаз проскальзывало что-то ласковое и нежное, когда он поглядывал в сторону девушек.
Посмотрев на собравшихся, он открывал футляр, который приносил с собой, и брал в руки скрипку, доставал смычок, подносил скрипку к подбородку, и в наступившей тишине весь город окутывала удивительная музыка, наполненная звуками нежности, переливами тоскующей любви и какого-то щемящего ожидания расставания.
Люди становились чем-то единым, словно вуаль из нежного и хрупкого невидимого глазу полотна окутывала их сердца, заставляя их биться чаще, в унисон с другими, и необъяснимый порыв нежности еще долгим эхом звучал в их сердцах при уже умолкнувших звуках скрипки.
- Спасибо, друг, - не забывали слушатели поблагодарить скрипача.
- Пусть твоя скрипка звучит всегда, - часто скрипач слышал и такое.
Он и сам понимал, что скрипка – это его жизнь, и вынашивал планы оставить педагогический институт и попытаться поступить на учебу в музыкальное училище.
Но сейчас он жил другим и видел только молодую белокурую девушку.
- Полина, - окликнул он собиравшую уходить с подружками девушку.
- Подожди меня, я только занесу в дом скрипку. Не уходи, прошу тебя.
Девушка, которую скрипач назвал Полиной, была невысокой, голубоглазой, с копной светлых волос, раскинутых по плечам. Загорелое лицо часто ее часто освещалось улыбкой, открытой и доверчивой. Она собиралась учиться на педагога и часто расспрашивала об этом скрипача. Его игру она слушала как-то особенно. Казалось, что ее сердце отзывается на каждое прикосновение смычка к струнам скрипки и летит куда-то вдаль с каждым уносящимся звуком.
Николай любил эту девушку давно, но только в это лето, когда она окончила школу, они начали встречаться.
Выйдя из дома, он пригласил Полину пойти на берег реки, сказал, что хочет с ней поговорить.
- Хорошо, пойдем, я давно там не была, - охотно согласилась девушка. Сердце предчувствовало что-то необычное, важное в этой встрече, которой она, не скрывая, радовалась.
Он взял ее за руку, потом стал целовать каждый пальчик, волнуясь и не решаясь начать разговор.
- Ты что-то хотел мне сказать, - мягко проговорила Полина.
- Да, хотел. Нет, хочу.
- Полинушка, я давно очень люблю тебя и прошу твоей руки.
Она молчала. Скрипач понимал, что Полина еще очень молода, да и он учился, но он боялся потерять эту девушку, его сердце было так переполнено любовью, что решение просить ее руки пришло к нему давно. С волнением он ожидал ответа, и молчание Полины наполняло его душу смятением.
Но когда она подняла глаза, то по светившемуся в них безмерному счастью он понял, что она его тоже любит.
- Любит, любит, - пела его душа.
- Ты согласна стать моей женой?
И когда она смущенно кивнула «да», он обнял нежно, прижимая к себе ближе и ближе, усаживая на брошенный на траву пиджак, обнимая все крепче и крепче.
- Не волнуйся, моя хорошая, - тихо шептал он ей. – Я всегда буду с тобой.
И слова любви, нежность его губ, рук прогоняли ее смущение. Это была их ночь бесконечной ласки, неги, любви, слившая воедино их жизни. Их ночь под звездами, с нешумным плеском осетровой воды, туманной дымкой над полевым простором. Ночь, которую они будут помнить потом всю жизнь.
Рассветало. Казалась несчастьем сама мысль о том, что надо, пусть на несколько часов, но расстаться.
- Радость моя, счастье мое, мы скоро увидимся, - успокаивал любимую Николай. Вечером я приду свататься к твоим родителям. Подождешь до вечера?
- Приходи. Подожду, - отвечала ему Полина, - но на сердце ее было почему-то неспокойно.
Солнышко послало им привет, выглянув из-за горизонта, но набежавшие темные тучи быстро заслонили солнце.
Скрипач и Полина еще не знали, что наступившее утро перевернет всю их жизнь. Это было утро 22 июня 1941 года, и скоро жители городка узнали о начале войны.
Через несколько дней Полина проводила своего скрипача на фронт. В хлопотах и волнениях пробежавших дней он так и не успел прийти к ее родителям, попросить ее руки. Вместе решили, что все будет позже.
- Я вернусь, обязательно вернусь. – Береги себя, моя любовь, - говорил ей скрипач при расставании.
- А я пойду на сестринские курсы.- Вот мы и встретимся, - говорила о своих планах Полина.
Она действительно пошла на ускоренные сестринские курсы, и была быстро отправлена на передовую.
Суровые будни войны, когда раненых приносили, привозили в их передвижной военный госпиталь, приучили ее ко всему, и Полина быстро повзрослела. Она отдавала все свои силы, выхаживая раненых бойцов, перевязывая их раны, давая напиться, кормила тех, кто не мог сам есть. Спала совсем мало, примостившись, где придется. Если выпадала свободная минутка, стирала солдатское белье, старые бинты, пропитанные кровью, гноем. Все было нужно, бинтов на передовой всегда не хватало.
Но в своих непрерывных заботах она всегда вспоминала своего скрипача. Даже не вспоминала, просто он был с ней и в ней. Каждый час, минутку. По-другому и быть не могло, она уже знала, что ждет ребенка
- Наш малыш будет похож на папу, - поглаживая свой растущий животик, мечтала Полина. – Надо написать твоему папе о тебе, - часто говорила она себе, но все откладывала эту весть до следующего письма, в глубине души все еще надеясь на встречу.
Когда живот Полины стало видно и под широким белым халатом, начальник госпиталя вызвал ее к себе, похлопал по животику, и дал в руки какие-то бумаги:
- Езжай домой, Полюшка! Рожай с Богом! Вот кончится война, и будут расти дети – наша смена. Сегодня в часть едет машина, я договорился, шофер тебя возьмет. А дальше – на перекладных. Пропуск я тебе выписал, - уже торопливо договаривал он, видя заглядывающих в дверь врачей, поцеловав сестричку на прощанье.
Она, быстро собрав свой вещмешок, пошла к указанной ей машине, немного страшась предстоящей дороги, гладя животик, так как ей почувствовалось, что и малыш тоже волнуется.
- Все будет хорошо, - успокаивала она малыша и себя тоже. – Едем домой.
Долгая история, как добиралась Поля на предназначенное ей место, как едва осталась жива, когда машину начали обстреливать. Слава Богу, с трудом, но добралась она до дому. Почти сразу после трудной дороги родила мальчика. На этот раз не откладывала весть.
- Нас теперь трое, - писала она на фронт. – Наш малыш очень похож на тебя.
Получить ответное письмо Поле не пришлось. Скрипач в это время находился в госпитале, и ее письмо, долгое время хранимое его другом, при тяжелом ранении друга и перевозке по разным госпиталям, затерялось.
После поражения под Москвой немцы стали особенно жестоки, и отступая от Зарайска, загрузили машины женщинами и детьми, направляя их в Германию как рабочую силу. Оставили только стариков и старух как негодных к работе.
- Пощадите, - умоляла мать. – Ребенок же совсем маленький.
Кто-то из главных немецких офицеров долго глядел на них, решая что-то. Потом раздалась команда: « Schnel! Schnel!», - относящаяся к Поле, и их стали толкать к грузовику.
Куда повезут - никто не знал. До освобождения Зарайского района от временной немецкой оккупации в декабре 1941 года Поля не дождалась несколько дней. Но эти несколько дней определили всю ее дальнейшую судьбу. Ее, сына, Николая - отца сына.
История могла распорядиться по-разному. Она могла разлучить мать с сыном, убить мать, малое дитя, убить их обоих. Но судьба оказалась милостива к ним: мать и сын остались живыми.
- Бери, ешь, - отрывая от себя кусок хлеба, - подкармливали Полину ехавшие с ней люди.
- Ложись и лежи, - снимая с себя вещи, люди укладывали на них мать с младенцем, чтобы они могли лежать.
Так прошло долгих семь дней пути. Заботы о Полине и ее ребенке добрых людей, самих обреченных на непонятную жизнь впереди, помогли сохранить жизнь ребенку, хотя он стал совсем худеньким и слабым.
В Германии им, можно сказать, повезло. Полину определили в дом к пожилым немцам для ухода за стариками.
Не зря, видно, говорят, что старый человек добреет рядом с малым. Вот и старые немцы, хотя и потерявшие сына в эту лихую войну, не озлобились:
- Essen, mehr trinken, - ешьте, больше пейте, часто слышала Полина немецкие слова.
Они старались, чтобы Поля и ее малыш оправились от трудной дороги, чтобы не голодали, и даже со временем по-своему привязались к мальчику, покупая ему на Рождество игрушки и иногда – кое-что из одежды.
- Rufen Sie uns Opa und Oma, - учили они подрастающего мальчика называть их дедушкой и бабушкой.
Так прошло долгих четыре года. Война подходила к концу.
- Вот и еще один день прошел. – Сын растет, хорошо, что он здоровый, спокойный. Уже свободно говорит по-немецки. Любит слушать музыку, весь в отца - радовалась Полина. – Как там мои родители? Жив ли мой скрипач?
Связи с домом, конечно же, не было, и не знала Поля, что ее родителей, как и родителей скрипача уже нет в живых, что почти не осталось в ее родном городе никого из знакомых.
- Только вот что-то с моим здоровьем беда, - жаловалась она сама себе. – Сердце стало совсем плохим, все время болит, особенно после тяжелой работы, - продолжала она сетовать на свое здоровье. – А сказать боюсь, вдруг отберут сына?
Подрастая, сын старался, как мог, помогать маме. Оставшееся время проводил у радиоприемника.
- Мама, а как называется этот инструмент, который играет с оркестром? – однажды спросил он Полину, слушая с невероятным вниманием и волнением, как она Полина, Аве Марию Шуберта, где играла скрипка и симфонический оркестр.
- Это, сын, скрипка, - ответила Поля, давно зная эту музыку еще в исполнении своего скрипача. Сын хорошо запомнил это слово «скрипка», но не смог понять, отчего мама так разволновалась.
Полина действительно разволновалась, вспомнив игру своего любимого, все то, что она бережно хранила в памяти. Прикрыв глаза, она снова оказалась с ним под звездами, с нешумным плеском осетровой воды, туманной дымкой над полевым простором, ощущением незабываемой нежности той ночи.
- Господи, помоги, - молилась она по ночам, - чтобы вражья пуля пролетела мимо, чтобы сын увиделся с отцом.
Помнил свою Полину и скрипач. О сыне он не знал, письмо от Полины с известием о рождении сына не нашло своего адресата.
Все годы войны он воевал в пехоте, был тяжело ранен под Смоленском, но, как только немного окреп и встал на ноги, уговорил врачей выписать его, и вернулся в свою часть. Там его ждала горькая весть о гибели родителей.
От Полины письма больше не приходили, и он не знал, где она, жива ли. Сердце подсказывало, что она жива, и он жил этой надеждой. Иногда она приходила к нему во сне, и он вновь был с ней, физически ощущая манящую красоту любимой. Потом долго гнал от себя эти мысли, понимая, что они не для войны, и только говорил себе, что другая ему не нужна.
Он возмужал на фронте, и было немало женщин, заглядывающихся на него, а то и откровенно звавших к себе.
- Нет, - всегда говорили его глаза этим женщинам, хотя женской ласки, чего там скрывать, хотелось. Однажды даже пошел на зов белокурой красавицы, чем-то напоминавшей Полину, но эта похожесть и остановила его, сделав женщину растерянной и чем-то униженной.
- Нельзя же так, надо было мне поговорить с ней, - ругал он потом себя, вспоминая немой укор в глазах этой женщины. - Пойду, попрошу у нее прощения.
Добравшись до того места, где был передвижной госпиталь, он остановил санитара, чтобы тот позвал белокурую женщину, имя которой уже знал. Но начался обстрел и такой неожиданно сильный, что вышедшую ему навстречу женщину на его глазах тяжело ранило прямым попаданием вражеской пули в голову. Она умерла почти сразу, и он только закрыл ей глаза, так и не успев сказать слова прощения.
- А может быть, и другие слова, - уже казалось Николаю.
- Эх, жизнь, - проскрежетал он от боли. - Неженское лицо у войны, - тяжело вздохнул он, бросая прощальный взгляд на погибшую. - Лучше бы пуля задела меня, а не ее.
Долго еще потом горевал, почему-то чувствуя себя виноватым в смерти женщины.
А война подходила к концу. Наконец-то наступило 8 мая 1945 года, когда был подписан Акт о безоговорочной капитуляции Германии. Набитые, переполненные поезда везли бойцов домой.
Скрипач добрался до своего города, и только там узнал, что многих женщин накануне второго года войны увезли в Германию. Кто-то неуверенно говорил, что там могла быть и Полина.
Переживая, он пошел домой помянуть умерших родителей. В вещмешке остались продукты, бутылка водки.
- Как же так, не дождались вы меня, мои родные. Я остался жив в пекле войны, а вас нет. - Нет никого из друзей. - И о Полине я ничего не знаю, - жаловался кому-то свыше скрипач, поминая родителей.
Он вспомнил о скрипке, и понял, что только скрипка может разделить его боль.
Уходя на войну, скрипач спрятал скрипку за печку, чтобы ее не взяли чужие люди. Его измученная душа истосковалась по звукам скрипки. Казалось, что вот он сейчас возьмет скрипку, поднесет к подбородку, и смычок заскользит по ее струнам, рассказывая о войне, всех бедах, прошедших кровавой полосой за эти годы. Верил, что станет чуточку легче от такого родного и все понимающего голоса его скрипки.
Николай достал обертку, в которую завернул футляр и скрипку, стал разворачивать. Но глаза отказывались верить.
- Что такое? - Это моя скрипка?
Он с болью смотрел и не мог поверить своим глазам: у скрипки рассохлись деки, упала душка, свалялись и съежились, как от боли, то, что когда-то было струнами. Перебирая и перебирая остатки от скрипки, вспоминая с горечью все, связанное с музыкой и скрипкой в его жизни.
Вспомнил, как первый раз увидел свою скрипку, которую принес ему в подарок отец. Сын дрожащими от волнения руками открыл футляр и увидел тщательно очерченные овальные формы скрипки с округлыми выемками по бокам, образующими «талию» скрипки, всю ее безупречную отделку. Лаковое покрытие было нежно-коричневого отлива. Он натер канифолью смычок, настроил струны и попробовал мелодию одной из песен популярного тогда И.Дунаевского. Звук был в меру сильный, но мягкий, густой.
Радость Николая была безмерной. На этикетке в звуковом отверстии Николай прочитал: «Фирма Юлиуса Генриха Циммерманна». Потом Николай узнал, что «Julius Heinrich Zimmermann» - старейшая фортепианная фирма и Торговый Дом, имевшие свои отделы в во многих городах мира. На Санкт-Петербургских фабриках Циммерманна выпускались и скрипки. Одна из таких скрипок и попала в руки Николая.
Вспоминая все это, он опять посмотрел на груду деревяшек, оставшихся от скрипки, и заплакал. Рассыпавшаяся скрипка стала для него нечто вроде символа рухнувших надежд, нереализованных способностей, всей неустроенности его жизни.
Он посмотрел на свои руки, и словно впервые увидел их. Руки пехотинца за годы войны от рытья окопов стали грубыми, непослушными. Вряд ли он смог бы что-то и сыграть. Понимая это, Николай еще больше расстроился. Тщательно завернув остатки скрипки, он зачем-то положил их опять за печку.
- Все, - проговорил он, как в бреду.
- Все забрала война. Никогда я не буду скрипачом, не судьба, - сказал сам себе Николай.
- Значит, моя судьба - быть учителем.
Так и произошло. Николай окончил институт, и его направили на работу недалеко от родного города. Он был даже рад. Боль от потери родителей, друзей, любимой женщины чувствовалась там особенно остро, а здесь был другой город, другие люди. Но то, что и родной город был близко, радовало Николая.
Он писал письма, направляя их по разным инстанциям. Писал он и в Восточную Германию, пытаясь найти следы Полины, но на все его запросы приходил отрицательный ответ.
Годы шли быстро. Свою работу учителя Николай любил, и ученики платили ему обожанием, радовались его урокам, с нетерпением ждали его появления в классе.
Десять лет Николай искал и ждал свою Полю, но жизнь брала свое.
В школе он познакомился со своей будущей женой. Она тоже работала учительницей, преподавала литературу и русский язык. Жена была чуть старше его. Скромная, тихая, красивая, она очень любила мужа, и все пыталась создать уют в семье. Через какое-то время у них родилась дочка, и Николай перенес на нее всю свою нерастраченную любовь. Семья будто бы сложилась, и саднящая все годы боль в сердце при воспоминании о Полине стала потихоньку отступать.
- У нас вчера был большой праздник! – рассказывал Николай ученикам.
– Дочка пошла в первый класс!
В этот день, проводив дочку в школу, он впервые за все последние годы запел.
При его абсолютном слухе пение давалось легко, но неожиданно, словно наяву перед глазами предстала его скрипка, точнее, то, что от нее осталось, и опять – Поля, ее глаза, неотрывно смотрящие на него, и у Николая от спазма перехвалило горло.
- Нет, - больше не буду петь, - сказал себе Николай, - все прошлое со мной и во мне. – Не надо будоражить. – У меня жена, дочка. – Я отвечаю за них.
Шли годы. К 30-летию Победы бывших фронтовиков пригласили на встречу в Германию.
- Странное дело, - говорил он своим ученикам. Кажется, совсем недавно были врагами, воевали, а теперь вот будем встречаться, говорить о мире, о том, чтобы никогда не было войны.
Его душа солдата сопротивлялась этой поездке, но вновь притаившаяся в самой глубине сердца, нет, не надежда, а только тень надежды, подталкивала к поездке. Вот и окончены сборы. Поезд мирно отбивает колесами « тик-тук-тук», «тик-тук-тук». Поездка включала посещение разных городов, включая Берлин, Лейпциг. Встречи – разговоры – встречи, какие-то декларации.
Устав от бесконечных переговоров, Николай решил пропустить очередную встречу и просто погулять по городу. Его глазам открывались опрятные улицы, ухоженные дороги, много зелени, цветы. Вот и мемориал сожженным книгам на Bebelplatz, о котором он много слышал. Попадались и афиши.
Вдруг его сердце замерло: с одной из афиш на него смотрел еще молодой человек, не более лет 30 - 35, со скрипкой в руках. Афиша приглашала на концерт этого скрипача. Глаза не слушались, плохо видели, буквы разбегались. Они, его глаза, неотрывно смотрели на юношу и не могли оторваться. Кого-то он напоминал ему, но не мог вспомнить, кого.
Плохо владея немецким языком, но что-то разбирая, Николай читал написанное.
Глаза находили в вязе чужих слов два слова: Nikola Polin. Это было его имя. Фамилия напоминала имя той девушки, которую он любил. И с афиши смотрел чем-то немного похожий на него в молодости человек.
В голове крутились какие-то странные вопросы:
- Может быть, это – сын Полины?
- Это – мой сын?
- Значит, Поля здесь?
- Она – жива?
Что было дальше? Нашел ли Николай Полину, сына? Как сложилась его дальнейшая жизнь?
Главное – они живы. И мечта Николая стать скрипачом осуществилась, пусть через сына. Дороги отца и сына пересеклись. Что стало с Полиной?
Здесь впору вспомнить печальные слова из стихотворения А.Блока: "Смычок запел":
Не соловей — то скрипка пела,
Когда ж оборвалась струна,
Кругом рыдала и звенела,
Как в вешней роще, тишина...
Расстанемся и мы в тишине с реальными героями этого повествования, вернувшись хотя бы на миг в старинный город Зарайск, в ночь под звездами, с нешумным плеском осетровой воды, туманной дымкой над полевым простором.