Круша и калеча тысячи человеческих судеб, огненное дыхание войны пронеслось над головами моих деда и бабушки, их невестки, - моей матери, и меня, - полуторогодовалого внука, - невольных свидетелей и участников этой драмы, почти две с половиной недели проживших на территории, оккупированной немцами, а по существу – в зоне непрерывных боевых действий, когда здесь, - на гребне войны решался вопрос – кто кого.
Это был последний рубеж наступления немцев на Москву с юга. Именно здесь в последних числах ноября 41-го были предприняты первые наступательные операции советских войск, положившие начало разгрому немецких войск под Москвой.
Дедушка мой был членом партии большевиков. Вступил еще в бытность свою в родном своем селе сначала председателем комбеда, а потом, - в середине 30-х, - председателем сельского совета. Не знаю, по доброй ли воле вступил. И не захочешь, да вступишь. Как это так, - тебя сельчане председателем избрали, а ты – беспартийный. Это при советской-то власти. Попробуй – не вступи! Ведь дело было, напомню, в канун пресловутого 37-го года.
Он, видимо, был неплохим хозяйственником и организатором, - мой дед, если партийные власти вскоре направили его на хозяйственную работу в расположенный неподалеку город Сталиногорск руководителем Горторга. Сталиногорск (ныне – Новомосковск северный) – это бывшие Бобрики, - город, выросший на месте родовой усадьбы знаменитых потомков Екатерины Великой и графа Орлова – графов Бобринских.
Воспротивился было дедушка, - только ведь новый дом себе срубил. Очень не хотелось ему покидать родное село, где жили его деды-прадеды. Но куда денешься, - с властью не поспоришь. Пришлось переезжать.
Это сейчас начальник Горторга – о-го-го! Величина! А тогда, да еще в небольшом городке…. Во всяком случае, жили мы тогда, несмотря на служебное положение деда, - в бараке, что за старым базаром, занимая семьей из шести человек две комнатки. К слову сказать, там я и родился.
Только лишь перед самой войной получил дедушка две комнаты в коммунальной квартире на первом этаже двухэтажного брусового четырехквартирного дома в новом поселке со странным названием, - Аварийный. Дедушка нарадоваться не мог, - в одной из комнат был погреб-подполье, а в кособоком сарайчике возле дома можно было держать поросенка и с десяток куриц.
Поздней осенью 1941-го, когда немецкие армии безудержно рвались к Москве, и стало ясно, что со дня на день немцы войдут в город, дедушке, как партийному деятелю городского масштаба, поручили организовать в лесах близ родного его села партизанский отряд. Он перевез свою семью, в «новый», стоявший уже многие годы пустым, дом, что на околице села близ погоста.
"Новый", т.е. не тот старый дом на низах, где родились он сам и и мой отец, а новый, выстроенный Иваном Гавриловичем для своей семьи в конце 20-х годов. С ним переехали в село бабушка, моя мама, которой тогда было 20 лет, со мной - полуторогодовалым, и две мои двоюродные сестренки, - Нелля и Галя Шаховы в возрасте соответственно двух и трех с половиной лет.
Отец мой в это время ускоренным порядком заканчивал эвакуированное в Новосибирск московское военно-техническое училище. Отец моих малолетних кузин, шофер по профессии, - Василий Шахов был призван в армию и ушел навсегда. Он пропал без вести весной 1942 года. Закончившая шоферские курсы тетя Нюра Шахова, – сестра моего отца и мать моих двоюродных сестренок, по порядкам военного времени не смогла выехать вместе со всеми, - осталась в городе.
С приходом немцев, дедушка ушел в лес, - скрывался там вместе с другими по разным причинам не эвакуировавшимися жителями окрестных сел. Был ли это партизанский отряд? Не знаю. Вряд ли. Ведь для его организации просто не было времени, - немцы продержались там чуть больше двух недель. Но бабушка в своих рассказах неизменно повторяла: "дед ушел к партизанам".
Она рассказывала, как в доме вскоре поселился молодой немецкий офицер какой то, видимо, тыловой службы, с денщиком. Боясь излишнего внимания постояльцев к молодой невестке, бабушка постаралась придать моей матери максимально непривлекательный вид чумазой и неопрятной замарашки.
Много лет спустя, мама рассказывала мне, что в те беспокойные и тревожные дни я, видимо, приболел, капризничал, громко и подолгу плакал, раздражая тем самым постояльцев. Денщик несколько раз подходил ко мне, пристроенному на старом сундуке возле печи, зло смотрел на меня и что-то громко и остервенело кричал по-немецки.
У матери, безуспешно пытавшейся меня успокоить, каждый раз обрывалось сердце, - боялась, как бы денщик не схватил меня за ноги и не треснул об печь. Бабушка в такие минуты, размахивая полотенцем, бесстрашно наступала на денщика, всячески стыдя его и оттесняя к сеням. Тот, отругиваясь и ворча, отступал.
Впрочем, офицеру, видимо, было не до молодухи. Не мешал ему и детский плач. Вернувшись со службы, уединялся он в своей комнате с бутылкою шнапса или самогонки, требовал закуски, молча пил один при свете керосиновой лампы, играл на губной гармошке грустные мелодии и тихонько плакал, разложив на столе и разглядывая фотографии молодой женщины с детьми.
Иногда выходил в горницу, что-то говорил бабушке на ломаном русском языке, показывал фотографии, плакал пьяными слезами, гладил по головам моих малолетних сестер, угощал их шоколадом и еще какими-то диковинными сладостями.
Словом, оставил постоялец о себе память, как о незлобивом и мягкосердечном человеке. Такому впечатлению способствовало и его поведение в одном небезынтересном случае, о котором рассказывала мне бабушка.
Еще перед вселением постояльца, она, наслышанная от людей о том, как солдаты-постояльцы обирают в доме все съестное, оборудовала в горнице под полом яму-тайничок, в которую сложила имевшиеся в доме съестные припасы, подлежащие длительному хранению. В подполье же оставила самое малое. И не напрасно все это сделала, так как уже в первый же вечер после подселения денщик слазил в подполье и прибрал там все лучшее для себя и "господина офицера".
Если бы не бабушкина предосторожность, совсем пришлось бы жить впроголодь. А так, с оглядкой, когда не было в избе постояльцев, поднимала она половицу, и доставала кое-что из припасов.
Однажды вечером офицер-постоялец вышел из своей комнаты в горницу и стал там прохаживаться, чистя ногти маленьким изящным перочинным ножичком. Из-за неловкого движения ножичек вдруг выскользнул у него из рук. И, надо же было такому случиться, - стоял он в это время как раз над тайником. Ножичек ударился об пол, подскочил и скользнул в щель между половицами. Бабушка так и обмерла.
Она понимала, конечно, что постоялец не смирится с потерей этой изящной вещицы. Заставит сейчас вскрыть пол, а вместе с этим и открыть бабушкину тайну. Но, видимо, и постоялец о чем-то догадался, глядя на испуганную, побледневшую бабушку. Нахмурился, повернулся, и ушел к себе.
К утру бабушка, конечно же, добыла ножичек, и когда постоялец появился в горнице, передала ему вещицу. Тот взял ее молча, ни о чем не спрашивая.
*
Несколько раз по ночам, крадучись, приходил к дому дедушка. Приходил, чтобы запастись продуктами. Забрав харчи, быстро уходил. Как удавалось ему проделывать это, не потревожив постояльцев, для меня и сейчас, - загадка. Однако, бабушка, помнится, рассказывала, что ждала его и готовила к его приходу продукты. Может быть, каким-то образом давала ему знать о безопасности обстановки. И все же дедушка, видимо, хорошо сознавал риск, на который шел.
Перед домом стоял большой старый вяз с сухим крепким суком, торчавшим над головами. Дед несколько раз с беспокойством говорил бабушке, что надо бы спилить этот сук, а то, де, схватят, - тут же, на этом суку и повесят!
Как-то в одну из ночей, незадолго перед приходом наших, поднялась вдруг ночью стрельба, - казалось, возле самого дома. Бабушка переполошилась, - испугалась за деда. А утром стало известно, что это группа красноармейцев, – четверо молодых парней, видимо, разведчиков, напоролась на засаду возле сельского погоста. Здесь все четверо и сложили свои головы. И сейчас посреди кладбища, недалеко от наших родовых захоронений стоит скромный обелиск над братской могилой этих ребят.
Однажды под утро, после очередной вылазки за харчами, на пути к Ширинскому лесу деда таки заметили немцы. Крикнули: "Хальт!", выстрелили в воздух, побежали к нему. Деваться было некуда. Подумал только, что если найдут партбилет, – расстреляют непременно. Что тогда будет с женой, невесткой, внуками, - ведь пропадут без меня. Упал на снег, торопливо достал из-под телогрейки тонкую книжицу. Времени уже не оставалось, - сунул её в снег.
Криками дедушку заставили подняться с земли, поднять руки, обыскали. Оружия у него не было. Отобрали продукты, привели в село и закрыли в сарае. Весь день бушевала вьюга. А к ночи вдалеке загрохотала канонада, у горизонта заполыхали зарницы. Деду повезло, - утром немцы спешно без боя оставили село. Про деда никто не вспомнил.
На другой день после освобождения он до сумерек бродил и шарился в снегу возле того оврага, где его взяли немцы. Но ничего не нашел. Приходил и еще не раз, спустя время, и все с тем же результатом, - книжица как в воду канула.
С возвращением в город вскоре встал вопрос о партбилете. Рассказал все, как было. Однако сочувствия не нашел. За утрату партийного билета дедушку исключили из партии, а летом 1942 года он был мобилизован и отправлен на фронт. Понятное дело, - рядовым. Ему в это время шел пятьдесят второй год.