Из цикла «Мой сосед - Бендриков»
<><><>
– А ты знаешь? Брошу все и уеду в Канаду… – Никита сидел у меня за столом и тупо, не отрываясь, смотрел на бегущие цветные спирали на мониторе.
– Почему в Канаду? Поезжай в Омскую область. Чудные места. Березы такие курчавые… Поля ровненькие. Иртыш, наконец, – я возился у стола, изредка бросая на него взгляд.
– Не знаю…
…«Волшебное слово «Канада…»
Как много значит оно для меня.
Словно это мне награда,
Будто силы появились у меня», – процитировал кого-то он.
– Господи! Где ты это выкопал? – засмеялся я.
– «Очень я хочу в Канаду, Никогда там не была.
Буду очень-очень рада, Если попаду туда!» – продолжил он, не улыбаясь.
– Замечательно! – сказал я, сел на стул и стал смотреть на него. – А, ну, ещё!
– «Очень я хочу в Канаду! Отпустите вы меня!
Надо, надо, очень надо, Это ведь мечта моя!» – откликнулся он и повернулся ко мне.
– Это ты на память или импровизируешь? – я улыбался, стараясь выглядеть добрым и внимательным.
– Это с очередного конкурса молодых поэтов. Я был в жюри. Потом взял машину и поехал к тебе.
Было так хреново, что даже не заехал в магазин, поскольку готов пить все, что угодно, даже одеколон. Но не «Шипр»! Помнишь?
…Я помнил! Правда, нам тогда не было и двадцати пяти, вокруг была тайга, Пинега, холод собачий, снег, хотя сентябрь только начался. Сырые ноги, брюки, спина. У него на шее, заменяя шарф, вязаный воротник от чьей-то старой болоньевой куртки, перевязанный сверху в несколько слоев шпагатом.
Какая-то бригада лесорубов на «тридцать третьем», четверть стакана «шипра», которого не приняла Никитина душа. Он, перегнувшийся через задний борт, и я, держащий его, схватившись за воротник ватника.
На каждом ударе мостами по колее из Никиты выбивался какой-то хрип, и мне казалось, что ребра на его груди уже все сломаны.
«Бугор» сжалился, повинил нас в том, что «шипр» без привычки пить никак нельзя – отравиться можно». Потом достал откуда-то из-за пазухи большой флакон «Тройного» по девяносто шесть копеек, отлил Никите из него и сказал: «Запей этим гадость. Легче станет!»
Глянув на протянутый стакан, Никита с ещё большей яростью продолжил начатое.
«Согрелся?» – спросил я тогда его. Пожалуй, это был единственный случай в нашей жизни, когда он не ответил на вопрос.
… – И по кой тебя занесло на этот конкурс? Причина нужна наложить на себя руки? – я продолжал играть роль гостеприимного хозяина.
– Ты обиделся, что мы не приехали к тебе, – спросил Никита, имея в виду, что они с Витькой всегда приезжают ко мне в начале октября.
– Да, нет!.. Грустно без вас было. Но, что сделаешь? Всяко бывает, – успокоил я его.
– Будет ещё хуже. Вот уеду в Канаду… – сказал он, явно угрожая. –
Витькину книгу перевели на «англицкий», и почти весь тираж продали, пока шла ярмарка где-то там в Торонто.
– Завидуешь? – спросил я, сделав жалобный вид.
– Завидую! Слаб… – признался Никита и улыбнулся.
– Ну, и хорошо! Значит что-то, что называет Фрейд – инстинктом, ещё осталось.
– Лучше бы осталось другое, которое у него первым стоит в списке, – хохотнул он. – Слушай! А ты не помнишь, у кого была мысль, что «необходимым критерием мудрости является непризывание других идти по указанному тобой пути»… Или что-то в этом роде?
– Может, это – «копирка» с мысли, что «мудрые люди постоянно учатся и всегда сомневаются в своей правоте, только дурак способен сразу принять предлагаемую истину».
– В смысле, что без опаски можно идти за кем угодно, только не за писателем. Ты это имел в виду? – Никита обмяк и успокоился.
– Тебе, что в городе не с кем поговорить? Ты прешься за сотни километров, чтоб услышать сто раз проверенное и знакомое тебе?
Настоящее произведение всегда глубже и тоньше, чем его задумал и написал автор. Не все, что написано им – понятно самому. Он только ударяет в колокол, звук которого отдается в читателе, зрителе, слушателе.
Сто раз мы уже говорили, что автор – это инструмент каких-то неизвестных и непонятых нами сил. Если хочешь – переводчик на человеческий язык истин вселенной.
«Раскупили…» И хорошо, что раскупили. Не так плох Витька, как его малюют. Если бы сегодня авторы жили на гонорары, то… Крест свой несут они. Крест.
Ну… я про тех, которые не из тех, кто потеряв тягу к женщине ищет самоутверждения в другом. А писательство – на их взгляд самое простое. Они помнят, как девицам рассказывали о рыбалке, вот и продолжают…
Никита молчал и смотрел, явно довольный, что «зацепил» меня.
– Истины ведь не было, пока автор не обрек её в форму слова. Не-бы-ло! И чувств не-бы-ло! Что есть стихи – набор букв. А вот что они вызывают в человеке…
Вот оно и есть! Но не во всех. И не во всяком будят. Не всякого будоражат.
Массовая культура… Это «Устав караульной службы» – массовая культура. Там все всем понятно. Сегодняшняя культура – это кошка с перебитой лапой. Тут всё и всем понятно.
…Дернул тебя черт быть участником жюри конкурса этого дурацкого.
С каких это пор ты стал что-то оценивать у чужих?.. Звездеешь? Стареешь! – сказав, я пошел к буфету, открыл дверцу, прищурился и кивнул в сторону содержимого. – Будешь? Так с вашего неприезда и стоит.
– Буду! – Никита сморщил нос,– Антон Павлович сказал, что только один из ста поймет написанное. А остальные девяносто девять будут рвать твое произведение. Рвать и бросать. Рвать и топтать.
Он подсел к столу.
– Достали вы меня и с Чеховым. Никогда, ни одна книга не изменила жизнь человечества. Человека? Редко, но бывает. Человечества? Нет!
Никогда! Ни одна!
Настоящий автор, пером которого водят непознанные силы, пишет только для себя. Исключительно о себе и для себя. И чем больше автор будет разбираться в себе, тем чаще, кстати, Гоголь сказал, будут «беспрестанные щелчки, и этот оскорбительный тон, и эти едкие, пронимающие насквозь насмешки! На дне души нашей столько таится всякого мелкого, ничтожного самолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас ежеминутно следует колоть, поражать, бить всеми возможными орудиями, и мы должны благодарить ежеминутно нас поражающую руку».
Ты считаешь, что кто-то сегодня читает Гоголя? Если напомнишь, что он в своей жизни не был близок ни с одной женщиной, то может быть кто-то и откроет из любопытства.
Настоящие читатели – люди поиска. Это как покорители вершин. Как спелеологи. Глубоководоискатели... Они не большинство в обществе. Их мало. Автор в итоге пишет для тех, кто его не читает. Понял? Жюрист! Для тех, кто его не читает. Есть на свете, но его не читает...
Почему пишут?.. Одни потому, что не могут не писать, не разбираться в себе в мире, другие – быть на виду, на устах.
Дело читателя не перепутать одних с другими. Выбрать – что есть для него «его чтиво».
…Витька-то чего не приехал? Вот с ним вы и поболтали бы…
Надоела уже эта говорильня!
Ну, давай, что ли – за меня.
Я сел за стол и подвинул рюмку Никите.
– Давай! Приедет! Какую-нибудь дрянь из этой Канады припрет. «Шипр» какой-нибудь. А что там пьют – в Канаде-то? – Никита поднял рюмку и кивнул мне.
– Не знаю. Напишешь оттуда. Я так думаю, что среди тех, с кем будешь ты, кроме водки ничего не пьется, – я кивнул ему в ответ.
– Но ведь есть и откровенная дрянь, которую, вообще, никто не читает, – Никита прищурился и поглядел на «Пять озер».
– Вот так и получается, что «жемчужное зерно» всегда прячется на навозной куче.
Не знаю уж, почему так, но то, что снаружи – тоже не литература для себя. Так – обычная пенка, не сказать хуже.
А чтоб никто не читал?.. Нет такого!Обязательно найдется такой же «барабан», который звучит так же. Даже ты и я, хотим мы того или нет, читаем практически все, что на заборе написано. Знаем ведь, что там написано, но все равно читаем! Это уже другой вопрос – как относиться к прочтенному.
«Больные старики, несчастные женщины, брошенные дети, кошки и собаки с перебитыми лапами, пьяницы».
Надо такой жанр внести в современное искусство. И не только в литературу – «Больные старики, несчастные женщины, брошенные дети, кошки и собаки с перебитыми лапами, пьяницы»!
– Добавь сюда Гитлера со Сталиным, – поддержал меня Никита, ставя рюмку.
Я поднял свою и сказал: – И мужиков, которых не стало в стране, и государственных чиновников, которые воруют…
Никита кивнул, поставил рюмку и добавил: – И мужиков, которые раньше были, и чиновников, которые раньше не воровали…
Кстати, а где Полкан?
– Попрощаться хочешь, перед самолетом? – съязвил я.
– Нет! Извиниться, что я ему ничего вкусненького не привез.
– Давай курицу сварим, – предложил я.
– Давай! Только живую. Соседскую, – поддержал меня Никита.
– Карлову… – хихикнул я.
– Карловы Вары – это город. А курица – это «карлова»…
– Карлова – это Ольга Анатольевна. Человек!
Давай, за хороших людей… Давай? – только предложил я, как открылась дверь и вошел Полкан с Карлом.
– О…о…о…о! – обрадовался Карл. – Не по-соседски. Тайком. Под подушкой…
– К тебе собрались. Чесно слово, – сказал Никита и взял Полкана за уши. – «Над Канадой, над Канадой… небо сине... Меж берез дожди косые...»
– Бери себе штрафную, – я кивнул на стол, глядя на Карла.
– Подожду! Сейчас Виктор подойдет. Он в магазин пошел. Мы посидели… Потом говорит: «Надо бы хоть мяса, что ли, или курицу…» Пошел… Он туда, а я к вам.
– Так он здесь? – взвился Никита.
– Ага! Зашел, сказал: ««А у вас тут день!.. Подожду у тебя. Пусть эти… выговорятся. Мне этого пьяного базара в Канаде хватило. Что писать? Как писать?..» Сказал, что «с самолета – домой – и сразу сюда». Сказал, что привез какого-то вельвету, будем его сегодня пить.
А я подумал: «Вельвет – не вельвет, а огурчики солёные с сальцом не помешают нам».
Так ли?.. А?.. Не в Канаде, чай, живем?.. А?.. Вот! Захватил...