АЗБУКА ВЗРОСЛЕНИЯ
Миниатюры
Сижу за письменным столом, а отрывочные воспоминания мелькают, выхватывая из памяти то одни события, то другие. Они не связаны ни хронологией, ни темой, словно фигурки в калейдоскопе. Но если их сложить, получается картинка, в которой просматривается прошлое, – то, что довелось пережить моему поколению.
Понятно, что у других людей будут другие воспоминания, может, более выразительные и яркие. Из таких воспоминаний, как из пазлов, и воссоздаётся живая картина жизни. Годы летят быстро и незаметно, со временем всё забывается. Но своё прошлое нужно помнить, потому что без него нет ни настоящего, ни будущего.
Артисты в Новочеркасск приезжали нечасто. Однажды сотрудница пригласила нас в Дом офицеров, куда из Ленинграда приехал некий Лев Борисович Бендиткес, артист оригинального жанра, повторявший психологические опыты Вольфа Григорьевича Мессинга. Нужно ли говорить, что мы с радостью согласились, тем более что она давно и близко была знакома со Львом Борисовичем и даже обещала после концерта пригласить его к нам домой на ужин.
Чем угостить ленинградца на донской земле? С утра пошёл на рынок, купил раков, рыбца, леща. Накупили пива (в те годы дефицитного) и… вечером пошли на концерт.
Я много раз смотрел выступления Мессинга. Лев Борисович проводил практически те же психологические опыты, но легче, веселее и без всякого контакта с «индуктором».
Выступление оставило прекрасное впечатление. Лев Борисович выполнял самые сложные задания, как выдрессированная овчарка, находил спрятанные предметы, причём, в отличие от Вольфа Григорьевича, делал это, казалось, без напряжения.
После выступления Лев Борисович с удовольствием согласился провести с нами вечер, тем более что в Новочеркасске у него знакомых не было, а сотрудница меня так расписала, что и у него возник интерес к моей персоне.
И вот мы сидим за большим столом в гостиной, едим раков, пьём пиво и рассказываем друг другу различные истории.
Лев Борисович в тот вечер был в ударе. Он показывал фокусы, секрет которых я так и не смог разгадать, рассказывал анекдоты, за которые в те времена легко можно было оказаться далеко на Севере. Но мы были молодыми и неопытными. Слушали, удивлялись, смеялись, восхищались остроумием и ловкостью, с которой он проделывал свои фокусы.
Уже прощаясь, он показал трюк, который попытаюсь описать. Он, как и все другие, так и остался мною неразгаданным.
Меня усадили на пол. Ноги накрыли пледом. Сверху Лев Борисович положил всё, что ему попалось на глаза: коробок спичек, пепельницу, книгу. Потом что-то сказал, обращаясь к гостям, и попросил меня подать эти предметы. Но их на пледе уже не было. Они исчезли. Он попросил посмотреть: может, они мною спрятаны под плед?!
И действительно, между ногами на ковре, на котором я сидел, лежал спичечный коробок, большая хрустальная пепельница и книга!
Поздно вечером он с женой и моя сотрудница с мужем уехали в Ростов, а мы остались в Новочеркасске и ещё долго не могли заснуть, вспоминая удивительные психологические опыты и фокусы, показанные нам Львом Борисовичем Бендиткесом.
Встреча с этим человеком у меня оставила яркое впечатление. Позже я часто вспоминал его, когда сам пытался заниматься психотерапией при комплексном лечении опухолевых больных.
Боль, с которой я вспоминаю эту историю, заглушить нельзя никаким обезболивающим средством. В 1937 году арестовали отца. Он служил в армии командиром батареи, в один страшный вечер пришли какие-то люди и увели его. Я был слишком мал, чтобы понимать трагизм случившегося. Потом мы с мамой и старшим братом переехали в Одессу, а через год, в 1938-м, неожиданно вернулся отец. И вот тогда я его хорошо запомнил!
Он был чуть выше среднего роста. Его когда-то чёрные с синевой волосы словно припорошило снегом. Плечи сгорбленные. Голос тихий. В глазах поселился страх.
Отца освободили и разрешили работать преподавателем математики в школе.
Через пару месяцев после возвращения он заказал художнику портрет Сталина, выложив за работу большую по тем временам сумму. Когда художник принёс картину, родители долго думали, куда её повесить. Квартирка была небольшой. В ней жили две семьи: наша и маминой сестры. Вернее, те, кто остался, так как мужа тёти Оли довели до самоубийства. Он окончил институт красной профессуры и работал в обкоме партии в лекторской группе. Понятно, когда Троцкий был видным политическим деятелем, в лекциях неоднократно упоминалось его имя. Теперь же, когда он стал злейшим врагом советской власти, дядя Исаак был объявлен троцкистом. Его уволили с работы с белым билетом. Устроиться на работу он не мог и каждую ночь ждал, что за ним придут. Нервная система не выдержала, и однажды утром его нашли повешенным в ванной комнате. Именно тогда ту квартиру в центре Одессы сёстры поменяли на небольшую на окраине города за железнодорожным вокзалом, в Первом Водопроводном переулке.
Итак: куда же повесить портрет любимого вождя трудящихся всего мира? Место было найдено: в простенке между двумя окнами. Правда, картина была великовата и чуть выступала за простенок, но отец настоял, занавески на окне собрали и подвязали ленточкой, чтобы они не наползали на портрет вождя.
До сих пор помню: на меня, чтобы я ни делал, всегда смотрел товарищ Сталин в своём зелёном френче, он держал в правой руке курительную трубку и чуть щурил глаза.
Так отец хотел показать кому-то свою лояльность. Им руководил животный страх.
С первых дней войны его призвали в действующую армию. При обороне Одессы папа был ранен. Потом оборонял Севастополь и погиб в 1942 году.
В Севастополе много памятников тем, кто освобождал город. Тем же, кто его оборонял, – мало. Мы были там и возложили цветы к этому памятнику.
Военно-музыкантских воспитанников по воскресеньям строем водили в кино, в цирк или в Одесский оперный театр. Мы ждали эти дни, старались не попадать на дежурства. Дневальные были лишены этой радости.
С раннего утра, вдев металлические пуговицы гимнастёрки в специальную картонку с прорезью, зубным порошком начищали их до золотого блеска. Перед сном, проложив брюки влажным полотенцем под простынёй, отглаживали их тяжестью своего тела, стараясь лежать неподвижно. Брюки с красными лампасами, погоны, ремни… Что ещё нужно для счастья тринадцатилетнему мальчишке?!
Больше всего мы любили ходить в цирк. Некоторые наши преподаватели музыки играли там в оркестре. Клоуны, гимнасты, звери…
Кино было тоже желанным развлечением. Правда, не всё было понятно. Фильмы никто не подбирал для ребят нашего возраста. Шли в ближайший кинотеатр, с которым школой был заключён договор.
Но чаще всего мы ходили в оперный театр. Там мы были своими людьми. Одесский оперный был огромным. Мрамор бесчисленных лестниц, старинные зеркала, хрустальные люстры… Там легко можно было заблудиться, поэтому мы старались бродить по нескольку чело-век. Лепнина, картины на стенах, ковровые дорожки, светящиеся надписи всюду…
Мне даже дважды приходилось петь в хоре мальчиков, который звучит в «Пиковой даме» в первом действии:
Мы все здесь собрались
На страх врагам российским.
Злой недруг, берегись,
И с помыслом злодейским,
Беги иль покорись!
Ура, ура, ура!
Сидели обычно на галёрке и слушали музыку, следя за действием, но, как правило, мало ещё понимая, что происходит на сцене.
Помню, довелось мне слушать, пожалуй, первую и единственную постановку оперы Вано Мурадели «Великая дружба», которую поставил Одесский оперный театр. Но потом 11 февраля 1948 года в «Правде» было опубликовано печально знаменитое постановление ЦК ВКП (б), и оперу сняли с репертуара. Тогда мы ещё ничего не понимали и больше обсуждали, что Одесским военным округом приехал из Москвы командовать трижды герой Советского Союза маршал Ге-оргий Константинович Жуков. Мне даже довелось дважды в роте ба-рабанщиков открывать военный парад, который принимал Жуков. Но это уже другая история.
Горное армянское село, куда мы эвакуировались, называлось по-турецки Дарачичагом. Оно раскинулось на склоне горы и представляло из себя две улицы, идущие круто в гору. Вдалеке белел Алибек. Если смотреть на его снежную вершину, то справа было ущелье, за которым возвышалась «Лысая гора» – «Чачал сар». В предгорье Али-бека развернул свои корпуса эвакогоспиталь, в котором первое время работала моя мама. А между главной улицей села и Лысой горой протекала горная речушка, несущая свои воды в широкую реку Зангу, левый приток Аракса, протекающую километрах в семи от Дарачичага. В той речушке мы летом купались. Плавать особо не умели, передвигались руками по дну, держась за камни…
Потом стали делать запруду. Волокли камни и укладывали поперёк течения, очищая участок речушки.
Кроме обычных забав, мы пробовали ловить рыбу. Если посчастливится, поймаешь две-три с детскую ладошку и поджаришь вечером на маргарине, полученном по карточкам. Мальчишки постарше ходили на Зангу. Рассказывали, что там ловили форель. Но я был слишком мал и на такие подвиги готов не был. Связав особым способом майку, снова и снова пытался поймать свою рыбёшку.
И вот однажды к нам пришли два раненых из команды выздоравливающих. Они принесли с собой бутылку, в которую набрали немного негашёной извести (где-то в госпитале проводился ремонт). Предварительно прогнав нас, они бросили бутылку в речушку. Раздался взрыв, и сразу же несколько сравнительно крупных рыб всплыли брюхом вверх, оглушённые взрывом. Они собрали их и, посмеиваясь, ушли со своей добычей.
Я не завидовал им. Мне было жалко рыбёшек. У них не было шансов спастись.
Дорога шла круто в гору, петляя между деревьями и кустарника-ми, пробегая возле грабовой рощи, где стройные высоченные деревья закрывали небо, мимо огромной скалы на самой вершине с пещерой, где жили злые духи, мимо родников, бьющих из-под земли с прекрасной холодной водой, которой так славится Армения. Мы с мамой бежали встречать старшего брата, который с двумя приятелями пытался убежать на фронт. За несколько дней до побега они о чём-то перешептывались, потом куда-то отослали меня, а сами ранним утром исчезли, оставив записку, что ушли на фронт. Нужно ли говорить, как мне было обидно, что они так коварно поступили со мной?!
До Еревана добирались на перекладных. К этому времени мама обзвонила всех, кого было можно: милицию, исполком… Подключила начальника госпиталя, и он по своим каналам попросил поймать одиннадцатилетних беглецов.
Их обнаружили в товарном вагоне эшелона, идущего на фронт. Голодные, замурзанные, они представляли жалкое зрелище.
Маме сообщили, что беглецов нашли и их сопровождает милиционер. На последние деньги она купила всякие вкусности, конфеты, фрукты, и мы пошли их встречать.
Добравшись до вершины горы, я зажмурился от яркого света. Вдалеке слева сверкала на солнце Зангу, рядом чернели плоские крыши Рандомала. Справа в утренней дымке была видна Ахта (Раз-дан). Склон горы был свободен от растительности. Мама стояла, опершись на дерево, и тихо плакала.
Наконец, мы увидели беглецов и идущего за ними милиционера. Мама громко зарыдала, бросилась к брату и стала его целовать и прижимать к себе. Потом открыла сумку и угостила ребят и милиционера.
А я несколько дней обижался на брата за то, что он ничего мне не сказал и не взял с собой.
Еле сдерживая себя, я попросил лётчика дать мне пакет. Меня с детства укачивало. В автобусе, когда ехал по старой крымской дороге из Евпатории в Симферополь. На пароходе во время качки. Просто в машине, если сидел на заднем сиденье и не мог следить за дорогой. Дурнота, бледность, холодный пот. Противно вспоминать!
Но вот поступил приказ лететь в Зимовники, расположенные где-то на востоке Ростовской области. Зима, вьюга. Холодно и страшно!
Но делать нечего. Приказ есть приказ. И вот я в «кукурузнике» санитарной авиации. Взлетаем на лыжах. Летим. Чувствую, меня начинает поташнивать.
Наполнив кулёк съеденным мною обедом, мы, наконец, долетели до Зимовников, где меня уже ждала санитарная машина.
Прежде чем показать мне больного, внимательные доктора напоили меня крепким сладким чаем, и я почувствовал себя значительно лучше.
Прооперировал больного с прободной язвой желудка, и местные врачи угостили прекрасным ужином. Пили, как принято, чистый медицинский спирт, разведённый водой. Потом меня уложили спать в кабинете, в котором обычно проводят физиопроцедуры. Спал я на кушетке, укрывшись тёплым одеялом, в огромной комнате, разделённой простынями на небольшие кабинки. Но так как я не переношу не только укачивания, но и алкоголя, то ночью пару раз вставал и выдавал «на-гора» всё, чем меня угощали за ужином.
Короче говоря, утром я осмотрел больного, написал назначения и на санитарной машине поехал в аэропорт. В этот раз с нами летел больной ребёнок с матерью. У парнишки была простуда, осложнившаяся воспалением мозговых оболочек.
Я сидел справа от лётчика, а за перегородкой на носилках лежал больной, укрытый толстым стёганым ватным одеялом. Рядом с ним сидела его мама.
Летим. Зная, что со мною будет в полёте, лётчик заранее дал мне бумажный пакет.
Через несколько минул я наполнил его и держал в руках, со страхом думая: что будет, если снова затошнит.
– Чего ты его держишь? – спросил пилот. – Выброси в окошко.
Я открыл окно и с облегчением выбросил наполненный пакет. Но закрыть уже не смог. Оно словно примёрзло.
– Да что ты возишься. В салоне больной!
– Не могу закрыть! – крикнул я, стараясь перекричать шум ветра.
Лётчик наклонился ко мне, изо всей силы ударил ладонью по ручке пластмассового окошка, и… оно полетело вниз. В тот же миг в самолёте стало очень холодно. Но лётчик не растерялся. Он попросил мать больного подать ему одеяло, которым был укрыт парнишка, и им, словно кляпом, заткнул дырку.
Так мы и долетели до Ростова. Больного увезла машина скорой помощи, а мы ещё на некоторое время задержались, оформляя акт о происшествии.
С тех пор я старался не летать самолётами санитарной авиации. Ездил или на поезде, или на машине. Дороги у нас ровные, без серпантинов, так что опасаться мне было нечего.
Ёжиком называли Алика Гельтфельда, приятеля брата, который учился с ним на механическом факультете мукомольного института. Среднего роста, с небольшой круглой головкой и длинным острым носом, он напоминал мне деревянного человечка, который победил Карабаса Барабаса. Он почти никогда не улыбался, был резок и колюч в ответах, за что и получил своё прозвище. Алик – мастер спорта по шахматам, круглый сирота, жил один в двухкомнатной квартире недалеко от Куликова поля, где обычно проводились военные парады. Родители его погибли, когда парень уже учился в институте, родственников не было, и он сам вёл нехитрое хозяйство: стирал, варил, обслуживал себя. За отца, заслуженного железнодорожника, получал приличную пенсию. К тому же, как правило, учился на повышенную стипендию, так что и материально не нуждался.
В его квартире собирались ребята, обсуждали шахматные партии проходящего чемпионата мира, спорили до хрипоты, устраивали соревнования. Здесь никто не говорил ни о политике, ни о литературе. Никого не интересовали события, происходящие в мире. Гораздо жарче обсуждался неожиданный ход конём на едва, который сделал Спасский в игре с Ботвинником.
Однажды мы пришли к Алику, чтобы пригласить его в Зелёный театр, где пела Гелена Великанова, но он отказался и предложил необычный турнир: сам сел в дальней комнате без шахмат. Мы же расположились в другой комнате, но с шахматами. Он выкрикивал нам свои ходы, мы ему – наши. Нужно сказать, что с нами был Илюша Кирзнер, кандидат в мастера спорта. Брат имел первый разряд по шахматам. Я играл едва-едва, но был горячим поклонником Остапа-Сулеймана-Берта-Мария-Бендер-Бея и твёрдо знал, как ходят шахматные фигуры. Как и предполагалось, первым уложил своего короля я. Илья и брат сопротивлялись дольше, но вскоре и они вынуждены были признать несомненное превосходство Мастера.
После игры мы ещё долго разбирали сыгранные партии, и никто даже не вспомнил о замечательной эстрадной певице Гелене Великановой. Но тут Алик неожиданно для всех включил проигрыватель и в комнате зазвучал ясный голос певицы:
Ты сегодня мне принёс
Не букет из пышных роз,
Не тюльпаны и не лилии.
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы,
Но они такие милые.
Ландыши, ландыши,
Светлого мая привет.
Ландыши, ландыши,
Белый букет…
Жизнь, словно колобок, катилась, не останавливаясь, по дорогам и тропинкам, петляя между холмами, вдоль речушек и широких рек. Казалось, что ей нет конца. Тропинка то расширялась, становясь прекрасным шоссе, даже проспектом, то сужалась и была едва заметна среди строительного мусора или травы, но всегда я жил с ощущением её бесконечности…
В 1952 году мы с приятелем решили ходить в институт пешком. Анатолий Целух, участник войны, сталинский стипендиат, учился на санитарном факультете и жил недалеко от меня. В определённое время мы встречались и шли через парк Ильича на Преображенскую. Шаг наш быстрый, и всё же дорога занимала примерно час. Мимо проезжали машины и трамваи, но мы не обращали на них внимания. Повторяли то, что учили по анатомии или физиологии, аналитической химии или биологии.
– Двойной эффект, – говорил Анатолий. – Ходьба заменяет физкультуру, и мы повторяем то, что учили.
С ним трудно было не согласиться.
Дорога неблизкая. Нужно пройти по Преображенской через весь город до Дерибасовской, потом ещё немного и на Пастера свернуть налево, идти до Ольгинской, где и находился наш институт. Километров семь примерно.
В пути, как правило, он задавал мне вопрос по какому-нибудь предмету и я старался на него ответить. Он внимательно слушал и исправлял, если я был неточен. Бывало и наоборот, но реже.
После окончания института Толик поступил в аспирантуру, защитил диссертацию и стал работать на кафедре микробиологии. Потом его назначили проректором института, он защитил докторскую и много лет заведовал кафедрой микробиологии.
Когда видел его последний раз, мы отмечали, кажется, тридцатипятилетие окончания института. Он, как всегда, был бодр, аккуратен, подтянут. Выше среднего роста, с прямыми седыми волосами, ровным носом и голубыми глазами, он по-прежнему пользовался большим авторитетом.
Мы разъехались, но с Толиком иногда перезванивались, делились впечатлениями о начавшейся горбачёвской перестройке. Он отзывался об этой идее скептически. Когда же заговорили о новой встрече на сорокалетие после окончания, лишь вздохнул, заметив, что тропинка его жизни петляет в опасной близости с пропастью…
Я, как мог, его успокаивал, но он оказался прав.
Настало время, когда и я замечаю, что тропинка моей жизни бежит вдоль края обрыва. Однажды даже заглянул в темноту, но ничего не увидел. Свет туда не доходит. Мрак, сыро и холодно… Там, говорят, за горой и лесом много солнца. Но, видно, мне не суждено увидеть, где живёт Солнце! Как бы я хотел побывать у него в гостях! Напиться его лучами, согреться его теплом. Правда, есть робкая надежда, что кто-то из наших внуков или правнуков сможет протоптать тропинку в сторону от пропасти. И увидит, что там, за той горой…
Зима в 1972 году стояла и снежная, и морозная. Градусник показывал минус тридцать по Цельсию! Но мы задолго до этого купили билеты на концерт во Дворец спорта и всё раздумывали, как будем добираться в Ростов по такой погоде. Но делать нечего, рискнули. Оделись потеплее, заправили свой «Запорожец» до краёв и поехали. В салоне нашей «Ласточки» было тепло и уютно, и мы со средней скоростью пятьдесят километров в час приближались к заветной цели.
Припарковав машину у бокового входа, заперли её и вошли в сверкающий огнями Дворец спорта. Было ещё достаточно рано, и мы разгуливали по просторным фойе, рассматривали фотографии артистов, портреты выдающихся ростовских спортсменов. Наконец, огромный пятитысячный зал был заполнен людьми и начался концерт.
События, последовавшие за этим, были настолько яркими, что я, должен признать, не помню, кто выступал на том концерте. В памяти осталось, что рядом сидели наши ростовские друзья и мы все были довольны, что всё же рискнули и приехали.
Но когда наступил антракт, я, как и другие автомобилисты, поспешил к машине, чтобы прогреть её. Подойдя к машине, едва мог провернуть ключ в замке двери. Уже тогда почувствовал, что меня ждут неприятности. Взялся за ручку двери, и… она осталась в моей руке, прилипнув к перчатке. На морозе сплав, из которого она изготовлена, становился хрупким.
Провозившись минут десять, я всё же открыл машину и попробовал её завести. Аккумулятор едва проворачивал двигатель. «Запорожцы» с воздушным охлаждением, и в мотор заливалось дизельное масло, имеющее особенность становиться густым, очень вязким на холоде. Но водителем я был неопытным и продолжал снова и снова свои попытки до тех пор, пока не разрядил аккумулятор.
В перерывах между попытками завести машину от аккумулятора я брал заводную ручку и что есть силы прокручивал двигатель. Надеялся, что от этого моторное масло станет более податливым и не столь вязким. Но все мои попытки были напрасными. Я с завистью смотрел на недавно появившиеся «Жигули», которые легко заводились от аккумулятора. Их водители прогревали свои машины, после чего возвращались в зал на второе отделение концерта.
Я же в это время, проклиная всё на свете, тщетно пытался оживить свою «консервную банку».
Закончился концерт, и из Дворца спорта повалил народ. Узнав о моих злоключениях, Гриша Герман, случайно оказавшийся на том же концерте, попросил водителя их институтского автобуса взять меня «на галстук».
Мы были спасены! Почти до самого Новочеркасска ехали, привязанные тросом к автобусу. Жена варежкой протирала замёрзшее окно, чтобы мне было видно, куда ехать. На дороге – снег. Сцепление колёс с дорогой плохое, и при первой же попытке включить скорость нас вело куда-то в сторону.
Когда же наша «Форсунка» всё же заработала, я просигналил, нас отцепили и мы поехали домой своим ходом.
Нужно ли говорить, что этот концерт я запомнил на всю жизнь?!
История, которую хочу рассказать, произошла в 1938 году. Мне четыре года. Вот уже год, как отец арестован. Однажды в квартиру вошёл мужчина с давно небритым лицом, впалыми щеками и поседевшими волосами. Меня поразили его глаза: карие, они были полны грусти. Увидев его, я расплакался. Не знаю, может, мне стало жалко этого человека, а может, просто испугался.
Он наклонился, приподнял меня и поцеловал. К нему бросилась мама, крича, что это наш папа…
Постепенно мы с братом привыкли, что и у нас есть папа.
Через некоторое время он привёл себя в порядок и пошёл работать в школу учителем математики, ведь когда-то он окончил артиллерийское училище, командовал батареей и математику знал хорошо.
Жили мы тогда в проходной комнате двухкомнатной квартиры с семьёй маминой сестры. Всего нас было семь человек.
Вечерами папа сидел в кухне за столом и проверял школьные тетрадки. Но когда выдавался свободный день, он водил нас в парк Ильича и катал на карусели. А однажды, собрав дворовых детишек, повёл в Дюковский парк. Сейчас он, кажется, называется парком Победы. Там было озеро, он взял напрокат лодку. Покатал нас, потом купил детям мороженое и мы поехали на трамвае домой…
А однажды к нам приехала папина мама, моя бабушка Роза. Привезла из Симферополя всяких гостинцев. Помню огромные сочные и сладкие груши. Такие в Одессе мы не покупали.
Бабушка Роза была недовольна мамой, считая, что после заключения её сын нуждается в усиленном питании.
Однажды она сама пошла на Привоз и принесла оттуда кусок сала. Поджарив его на большой сковородке, заправив луком и подсолив, она заставила отца есть это скворчащее и ставшее розовым сало, строго следя, чтобы он не оставил ничего.
Помню, папа посадил меня к себе на колено и, обмакнув кусочек хлеба в расплавленное сало, дал мне, говоря, что если его скушаю, быстрее вырасту. Кто из мальчишек не хотел быстрее вырасти?! Я попробовал. С тех пор нет для меня ничего вкуснее жареного сала с луком.
Йод – сильное дезинфицирующее средство. В хирургии есть раздел, в котором изучают асептику и антисептику. Нужно ли говорить, что я, мечтающий о хирургии, не только знал почти наизусть все эти вещества, но и, изучив дополнительную литературу, мог привести примеры преимущества одного антисептика перед другим.
Но, к сожалению, не знал, что профессор, который читал нам лекции, был идейным врагом известного в мире окулиста академика Филатова, применяющего в своём институте исключительно бриллиантовую зелень (зелёнку). Она имела ряд преимуществ перед йодом, хоть и отличалась тем, что сильно пачкалась. На экзамене я и выложил своему профессору все эти преимущества, о которых прочитал в свежем номере журнала «Врачебное дело». Каково же было удивление моих товарищей в группе, когда, выйдя после экзамена, я открыл зачётку и увидел в ней тройку! Я считался лучшим студентом по хирургии, дежурил ночами в ургентных клиниках, практически не жил дома, и тут такой казус. Наша староста хотела зайти к профессору и как-то изменить ситуацию, но я отговорил её. Это была единственная моя тройка за всё время учёбы в медицинском институте.
Козинаки мне поручили продавать на Одесском Привозе. Мама их брала на реализацию у какой-то женщины, верёвочками приспосабливала фанерку у меня на груди, на которой аккуратно размещались такие соблазнительные очищенные от шелухи семечки подсолнечника в меду. Я ходил по Привозу и кричал:
– Козинаки! Купите козинаки! Сладкие, вкусные, подходи, не жалей, удовольствие такое стоит пять рублей!
Кто-то покупал, и я аккуратно прятал деньги в специально сшитый мамой карман. Кто-то проходил мимо, ворча:
– Мне только козинак твоих не хватает. Связка бычков – пять рублей! Дожили! Жрать нечего. Не до сладостей!
Но как было мне самому, голодному мальчишке, не соблазниться. Я осторожно выковыривал одну сладкую семечку, потом другую. Иной раз покупатель замечал неровный край сладкого ромбика и возмущался:
– Ты что мне обгрызанные подсовываешь?
Я позволял ему выбрать любой ромбик.
Вечером дома отдавал выручку маме. Она рассчитывалась с женщиной, и у нас оставались деньги на хлеб и вязку бычков. Жизнь продолжалась!
Летом воспитанники военно-музыкантской школы отдыхали «в лагерях» под Одессой на Каролино-Бугазе. Июль и август здесь – прекрасное время. Жили в палатках у самого моря. Купались ночью, когда вода фосфорится. Взмахнёшь рукой, и брызги огней летят в разные стороны.
В детский кардиологический санаторий, расположенный поблизости, мы ходили слушать баяниста и смотреть художественную само-деятельность. Там я и познакомился с девочкой из Киева, которая лечилась в том санатории. Мы быстро подружились, рассказывали друг другу о своей жизни, о планах и надеждах.
Девочку звали Галей Кузнецовой. Я тогда не знал, что она тяжело больна. У неё был врождённый порок сердца, а операций на сердце тогда ещё не делали. Сегодня такие болезни хорошо лечатся хирургическим методом. Тогда же дети с пороком сердца были обречены.
Прошло какое-то время, и Галя уехала в Киев.
Тем из воспитанников, которые жили далеко, выдавали воинские требования, и они приобретали бесплатно билеты в железнодорожных кассах, ездили навестить родителей. Я же жил в Одессе, и никакого воинского требования мне не было положено. Но, получив месячный отпуск, дома заявил маме, что хочу поехать в Киев проведать девочку, которая сильно больна. Мама схватилась за голову:
– Куда ты поедешь? За какие деньги? Знаешь, сколько стоит билет? А есть ты что будешь?
Вопросы сыпались, но я упрямо твердил:
– Мне нужно… Я обещал! Карточки на хлеб отменили. Я в военной форме. Неужели меня, воспитанника Советской армии, снимут с поезда? Я еду!
Несмотря на протесты матери, сел в вагон, залез на третью полку, куда обычно пассажиры клали багаж, и затаился, надеясь укрыться от проводников и контролёров.
В вагоне ехали только что демобилизованные. Они шумно разговаривали, делились воспоминаниями о пережитом, пили водку. Увидев меня и узнав, что еду в Киев без билета, взяли под защиту. Усадили рядом, накормили, а проводнику сказали, чтобы он «не возникал».
Так я доехал до Киева.
На привокзальной площади меня остановил военный патруль:
– Курсант, ваши документы.
Я браво поприветствовал их и рассказал, что приехал проведать больную девочку, с которой познакомился, когда она лечилась в санатории. Старший лейтенант, начальник патруля, удивился, потом рассмеялся и спросил:
– Адрес хотя бы знаешь, жених? Киев большой.
Я назвал адрес, и вдруг лейтенант стал серьёзным:
– Фамилия-то невесты твоей какая?
– Не невеста она мне, – ответил я с достоинством. – Мы – друзья! А фамилия её – Кузнецова.
– На Кирова номер два – дом, в котором живут члены правительства. Тебя туда и не пустят. Каждый подъезд охраняется.
– Пустят! – самоуверенно ответил я.
Мне рассказали, как добраться, я сел на троллейбус и поехал до Крещатика, потом в сторону Днепра и вверх на улицу Кирова.
Когда оказался у нужного дома, растерялся. У каждого подъезда действительно стоял милиционер. После долгих уговоров сержант согласился позвонить в квартиру Кузнецова. Это оказалась квартира заместителя министра по иностранным делам УССР. Но меня это не смутило.
Дома были родители Галины. Они удивились моему приезду, но я успокоил их, сказав, что приехал только проведать подругу и сегодня же вечером уеду домой.
Отец Гали куда-то позвонил, потом пригласил меня и Галю в поданную к подъезду машину.
– Надо же гостя познакомить с нашим прекрасным городом!
Мы ездили по Киеву и смотрели на город через окно автомобиля. Потом отец Гали купил нам пирожные (неслыханную для меня роскошь), мы пообедали в какой-то столовой и меня подвезли на вокзал.
Так закончилось моё лето. А Галя... Гали не стало спустя короткое время. Об этом мне написал её отец...
Мне было семь, когда в 1941 году я пошёл в первый класс в далёком горном селе с непонятным турецким названием Дарачичаг. Сейчас это село называется Долиной цветов, по-армянски Цахкадзор. Нас, эвакуированных, определили на постой к жителям села, организовали школу, кухню, где готовили обеды на дом…
В классе, небольшой комнате, стояли парты, висела доска и молодая учительница из эвакуированных учила нас писать палочки в тетрадках, сделанных из газет. Бумаги не было. Шла война. Мама работала в эвакогоспитале, расположенном в том же селе.
И вот однажды объявили сбор полезных вещей для фронтовиков. Кто принёс сшитый мамой кисет для табака, кто – шерстяные носки… Я – три куска туалетного мыла «Красная Москва». На каждом написал почерком первоклашки: «Возвращайтесь с Победой!».
Но так случилось, что наша учительница заболела, и заменить её было некем. Староста предложила навестить её, тем более что уроков не было и жила она неподалёку.
Выбрали делегацию из пяти человек, и мы, собрав больной гостинцы, пошли её проведать.
Дверь открыла девчушка лет шести. В комнатушке едва вмещалась детская кроватка, маленький столик и кровать, на которой, укрывшись одеялом, лежала наша учительница.
Мы передали подарки и стали её расспрашивать, как она себя чувствует, а я подошёл к окошку, закрытому занавеской, чтобы посмотреть, идёт ли ещё снег.
Отодвинув занавеску, замер. На подоконнике лежало моё мыло и шерстяные носки, принесённые моей соседкой по парте.
Вскоре мы ушли. Я никому не сказал о том, что увидел. Только образ моей первой учительницы померк для меня навсегда. Кое-как окончил первый класс. Вскоре мы переехали в райцентр со странным названием Ахта. Теперь это город Раздан.
На зимних каникулах в девятом классе отдыхать нам особенно не приходилось. Нужно было решить с десяток задач по физике, написать сочинение по литературе, выучить наизусть отрывок из «Мёртвых душ» Гоголя и сделать что-то ещё… Впрочем, в это время в Одессе особенно не погуляешь, когда на дворе вместо снега – слякоть, ветер сбивает с ног да и денег нет.
Обычно мы собирались в читальном зале и обсуждали школьные дела, но в тот вечер кто-то из приятелей впервые заговорил о том, что у нас нарушаются ленинские нормы жизни, что «Голос Америки» говорит о культе личности Сталина, который мешает строить коммунизм.
Говорить на эти темы в читальном зале мы не рискнули и договорились встретиться у одной девочки, самой активной среди нас.
На следующий день собрались у неё на квартире. Родители её были на работе, и мы могли спокойно обсудить интересующую нас проблему.
Говорила девушка, у которой мы собрались, горячо и убедительно. Решили, что должны бороться за возрождение «ленинских норм жизни», хотя до сих пор не очень понимаю, чем они существенно отличались от сталинских.
Но всё было по-серьёзному. Приятель на новой тетрадке вывел красивым почерком «Устав» и «Программа», в которую все стали предлагать включить какие-то пункты, мало отличающиеся от действующего Устава ВЛКСМ.
Мы говорили, что нужно будет для начала написать листовки, тем более что одной девочки мама – машинистка и дома у них есть пишущая машинка. Можно под копирку печатать сразу несколько экземпляров. Потом можно будет и газету издать!
Договорились встретиться на следующий день, чтобы продолжить обсуждение Программы нашей молодёжной организации. Нужно ещё придумать название. Но с этим решили не торопиться.
Но на следующий день, когда мы собрались, в комнату зашёл отец девочки, у которой мы собрались. Как оказалось, он служил старшим лейтенантом МГБ (Министерства государственной безопасности). Дочка показала ему всё, что мы написали, хотела посоветоваться. Он понял, что если сразу же не вмешается, может случиться беда.
Говорил тихо, спокойно. Убеждал, что, если мы видим несправедливость, нужно в своей комсомольской организации критиковать недостатки. Для этого совсем не нужно организовывать какие-то тайные общества…
Потом сказал, что это счастье, что мы ещё ничего не успели натворить. Он о нашей организации никому не скажет. Но и мы должны забыть об этой идее.
Мы обещали. Помню, расходились по домам как в воду опущенные. Нам показались слова отца этой девочки очень убедительными.
Вскоре наступила пора экзаменов. Тогда в каждом классе сдавали экзамены. Я учился в вечерней школе и постепенно потерял связь со своими библиотечными приятелями. Но заметил, что та девочка больше не ходит в библиотеку.
Отпуск мы, как правило, проводили у родителей: две недели в Одессе у моей мамы, две недели в Черновцах у мамы жены. Моя мама очень страдала: мы приезжали к ней, но целыми днями бегали по друзьям и знакомым. Когда же ей удавалось куда-то с нами пойти, она гордилась нами, а я, глупец, не понимал этого. Говорил:
– Ну что ты водишь нас, как слонов напоказ!?
Корю себя за эти слова, своё непонимание, но исправить ничего не могу. Это чувство со мной уже навсегда.
Однажды мама, стараясь угостить нас чем-то вкусным, налепила вареников с вишнями и уложила их на противень. Но в это время что-то её отвлекло и она, положив противень на стул, накрыла вареники полотенчиком и вышла. В это время домой с работы вернулся мамин муж (когда мы с братом после окончания институтов разъехались по разным городам, мама вышла во второй раз замуж) и, недолго думая, сел... на стул. Тот самый, на котором стоял противень с варениками!
Сказать, какой был крик, когда вернулась мама, это ничего не сказать! Потом, правда, был и смех, и шутки.
В тот вечер мы всё-таки поели вареников с вишнями. Мама закатала рукава и налепила новых.
После окончания Отечественной войны в Одессе достать пистолет не составляло труда. Мой брат в 1949 году, вытряхнув до основания свою копилку, купил на Привозе немецкий парабеллум и с десяток патронов к нему в придачу. Нужно ли говорить, как он был счастлив! Он держал пистолет в руке и целился в воображаемых врагов, собирал и разбирал его, засекая время, смазывал. Но так как специального оружейного масла не было, довольствовался бабушкиной маслёнкой от швейной машинки. Даже спал с ним, положив его под подушку, то и дело проверяя, на месте ли его оружие.
Работал брат тогда в авторемонтных мастерских, учился в вечерней школе. В его классе сидели взрослые мужчины и женщины, прошедшие войну…
Но ему очень хотелось поделиться радостью, и он на перемене показал своё приобретение товарищу, с которым сидел на одной парте.
На следующий день прямо с утра к нам в квартиру постучали. Предъявив документы, попросили сдать оружие, предупредив, что по закону за приобретение и хранение оружия иностранного производства положен срок – три года, за отечественное – пять лет!
Мама, зная, что эти люди не шутят, как-то умудрилась замотать этот парабеллум и патроны в тряпку и вынести во двор, выбросить всё это добро в очко общественного туалета.
Или те, кто пришли с проверкой, были не очень опытными сотрудниками, или просто пожалели вдову фронтовика, но они ушли, так ничего и не найдя.
Позже брат узнал, что парень, который сидел с ним за партой, был секретным сотрудником, иначе говоря, сексотом, чем очень гордился.
Брат даже не подал вида, что к нам приходили, а этот парень после окончания школы старался ему не попадаться на глаза.
Районная библиотека находилась от нашего дома в трёхстах метрах. Открывалась она часов в десять утра и работала до шести вечера. В девятом и десятом классах в свободное от работы время я пропадал в читальном зале.
Какое же это было чудо! Множество журналов, критика на литературные произведения, которые мы проходили в вечерней школе. Занятия начинались в семь вечера, поэтому сразу из библиотеки я шёл учиться.
В читальном зале собирались, как правило, школьники и студенты. С течением времени многие посетители стали узнавать друг друга, здороваться. Между ними, бывало, возникали громкие разговоры, что вызывало недовольство старой седой «хозяйки» читального зала Розалии Львовны. Казалось, она здесь была всегда. Читальный зал без неё представить было невозможно. Она знала каждого читателя, его пристрастия, потребности.
– По межбиблиотечному абонементу мы, наконец, получили книгу, которую вы заказывали, – говорила она и доставала её с полки.
В нашей школе преподавала литературу молодая симпатичная женщина, в которую влюблялись многие наши великовозрастные ученики. Но это не мешало ей быть принципиальным и требовательным педагогом. Она и завела правило: лучшие школьные сочинения записывались красивым почерком в большой школьный журнал, чтобы они служили примером для других учащихся. Каждый старался, чтобы его сочинение оказалось в том журнале. Именно для этого я часто, готовя ту или иную тему, прорабатывал много критической литературы, знакомился с последними исследованиями по этому вопросу. Розалия Львовна в этом была мне лучшим помощником.
Но как только наступал час дня, все знали, что в течение получаса к ней обращаться нельзя. Она наливала в гранёный стакан чай, медленно и тихо размешивала в нём чайной ложечкой сахар, потом брала яблоко и небольшим ножиком начинала его чистить. Ленточку кожуры аккуратно сворачивала в бумажку и бросала в корзинку для мусо-ра, а яблоко нарезала мелкими дольками. И, наконец, начинался долгожданный процесс чаепития. Своими зубными протезами она с трудом раскусывала дольку яблока и запивала его чаем. Этот ритуал продолжался ровно полчаса. После чего Розалия Львовна снова была готова искать и находить читателям всё, что им нужно.
Прошло много лет, но я не могу и не хочу забыть ни нашей библиотеки, ни его читального зала с замечательной старушкой Розалией Львовной, ни того факта, что именно там я научился любить книги.
Сколько себя помню, в детстве я всегда испытывал чувство голода. Однажды к нам в детский дом привезли прямо с поля машину огурцов. Шофёр отлучился ненадолго, и в тот же миг в кузов взлетело несколько голодных ребят. Мы хватали огромные, уже пожелтевшие огурцы и клали их за пазуху. Потом прыгали с машины и бежали на чердак, где прятали, словно бельчата, свою добычу.
Голод толкал нас и на другие подвиги. Если удавалось убежать на ближайший рынок, роли распределялись обычно так: кто-то отвлекал продавца, а другой хватал что-то съестное и бежал что есть сил.
Я делился с товарищами опытом, как из рогатки подстрелить воробья, испечь его на открытом огне, нанизав на тоненькую веточку; как разорять гнёзда и пить яйца, как глушить рыбу негашёной известью, как отвлечь хозяйского пса, охраняющего фруктовый сад, как воровать на огороде картошку, а потом печь её на углях. Это была наука выживать послевоенного мальчишки.
Трудно сказать почему, но в раннем детстве я очень боялся оставаться один в квартире. Не помню, по какой причине и где был мой старший брат, но однажды, когда маме нужно было пойти на работу, а детский садик был закрыт то ли на карантин, то ли по другой причине, меня решили оставить дома одного.
– Ты смотри на эти стрелки, – говорила перед уходом мама мне, пятилетнему мальчишке, показывая на настенные часы. – Как только большая стрелочка будет на цифре двенадцать, я сразу же приду. Играй, рисуй. Вот тебе карандаши, альбом для рисования. Вот игрушки…
Я её не слушал и ревел, как поросёнок.
Но делать нечего, и мама, заперев дверь и оставив меня одного, убежала на работу. Она преподавала в школе и не могла отменить урока. Отсутствовала часа полтора.
Первое время после её ухода я продолжал громко плакать. Потом, поняв, что меня никто не слышит, стал смотреть на стрелки часов. Но они двигались очень медленно. Я слонялся по квартире, смотрел в окно, прислушивался, не идёт ли соседка, чтобы хотя бы её позвать на помощь. Но было тихо.
Вдруг, оказавшись на кухне и посмотрев в окно, я обратил внимание, что оно выходит на лестницу и можно легко спрыгнуть на неё. Но открыть окно я не мог. Снова стал реветь и искать выход. Наконец, на глаза мне попалась одёжная щётка.
Недолго думая, я взял её и стал бить по стеклу. Но стекло было толстым и сразу не поддавалось. Наконец, ударил что было силы и оно рассыпалось на мелкие кусочки.
Отбросив щётку, я попытался вылезти на лестницу, но сделать это было непросто. Края стекла кололись. Я снова взял щётку и стал выбивать острые края стекла.
Наконец, выбрался на лестницу, ухватился за перила и стал громко плакать.
Соседи, живущие на втором этаже, вышли посмотреть, чего это я ору. Они стали что-то говорить, и в это время я услышал торопливые шаги мамы. Она пыталась меня успокоить, а я от её ласк всё сильнее и сильнее ревел.
Утро в тот ноябрьский день было ясным и праздничным. Как обычно, мы собрались на демонстрацию, оделись и вышли из дома. Нужно было к половине десятого дойти до своей колонны и уже вместе со всеми стройными рядами пройти мимо трибуны. С нами в тот день был пятилетний Костик. Он держал в руках шарики и был весь в предвкушении радостных впечатлений.
Но стоило нам подойти к колонне, как он заявил, что тоже хочет нести знамя. Сначала мы к его словам отнеслись с улыбкой.
– Знамя тяжёлое, ты, сынок, его не удержишь!
Но он начал хныкать:
– Хочу знамя!
Мы подошли к парню, который держал в руках знамя, и попросили разрешить, чтобы сын подержался за древко. Но Костику этого было мало.
– Хочу знамя! – он уже плакал всё громче и громче. Люди оглядывались, чего это малыш плачет, а он орал на всю площадь:
– Хочу знамя!
Прошли годы. И теперь, когда мы видим, что сын, сам уже дедушка, начинает упрямиться или мечтать о чём-то несбыточном, мы ему говорим:
– А знамя не хочешь?
Факт остаётся фактом, Ростов славился не только прекрасной рыбой и раками, но тем, что является воровской столицей Советского Союза. Недаром его назвали папой и породнили по этому признаку с моей родной Одессой.
В 1946 году я с бабушкой, тётей Аней и маленьким её сынишкой Лёней возвращались на поезде из Одессы. В составе были вагоны, шедшие в Новочеркасск, Шахты… Но в Ростове мы ждали около часа, пока вагон прицепят к составу, идущему в сторону Москвы.
Вагоны тогда были совершенно другими. Новые цельнометаллические появились позже. В старых вагонах маленькие окошки, купе не отделены друг от друга. По полу можно было проползти от первого купе до последнего.
Я так подробно об этом рассказываю, потому что это имеет прямое отношение к нашей истории.
Итак, наш вагон стоял где-то на задворках в ожидании, когда его прицепят к московскому поезду. Мы сидели в полупустом вагоне и возились с двухлетним Лёнчиком. Мне – двенадцать лет.
Вдруг в вагон вошли двое парней. Увидев Лёню, они стали с ним заигрывать, брать на руки, подбрасывать. Бабушка и я радовались вместе с ними. Тёти Ани не было. Она пошла в кассу оформлять билеты.
Через некоторое время парни ушли, передав нам Лёнчика.
Вскоре пришла тётя Аня. Она сразу заметила, что под столиком в купе нет одного чемодана. Что здесь началось, трудно передать. Попало и бабушке, и мне. Услышав, что к нам приходили какие-то парни и играли с ребёнком, вызванные милиционеры сразу же предположили, что они отвлекали внимание в то время, когда третий прополз до нашего купе и украл чемодан.
Жуликов, конечно, никто не ловил. В чемодане были детские распашонки, так что и воры ничего особо ценного не приобрели. Но после того случая на железнодорожных станциях, в аэропортах я, как правило, старался быть предельно внимательным. Может быть, поэтому больше никогда со мной не случалось ничего подобного.
Хотя война уже закончилась, мама с братом, вернувшись первыми в Одессу, войти в нашу квартиру не могли. Соседка, из обрусевших немцев, заняла её и не хотела освобождать.
– Вы удрали, вот и потеряли право на свою собственность! Да и не ваша это собственность, а государственная.
Сколько мама ни доказывала своё право, мадам Окснер была непреклонна. У неё были две дочки на выданье, и им тоже нужно было где-то жить.
Мама грозилась подать в суд, но документов на квартиру у неё никаких не было, архивы пропали. Пойди докажи, что это была твоя квартира. И она дала телеграмму дяде в Новочеркасск: «Приезжай, помоги. Не могу войти в свою квартиру».
Дядя приехал сразу же. При военной форме, с орденами и медалями, он выглядел весьма внушительно. Выяснив в чём дело, направился к соседке и предупредил, что лучше решить этот вопрос мирно, иначе у неё могут быть неприятности.
– Но документов же на квартиру у вас нет, – выложила Окснер свой главный козырь.
– Они и не нужны, – парировал дядя. – Мы в суде представим свидетелей, которые под присягой подтвердят, что сестра жила в этой квартире до войны. Можете поверить, что мне поверят скорее, чем вам!
Так ли говорил дядя, или примерно так, но соседка сдалась. Одна-ко потребовала компенсацию за то, что сохранила квартиру и мебель в годы оккупации. Начался торг. Дядя решил долго с нею не торговаться, вытащил из кармана кителя деньги и вручил их соседке.
На следующий день мама и брат вселились в нашу квартиру.
Цель, которую я поставил перед собой, никак нельзя назвать разумной, но выраженность желаний была столь высока, что сопротивляться им я не мог.
Речь идёт о том, что в Киргизии, работая хирургом в больнице го-рода Канта, я вдруг загорелся мечтой приобрести мотоцикл. До Фрунзе из Канта двадцать километров. Я представлял себе, что смогу чаще посещать столичные клиники. Видел себя мчащимся на мотоцикле и не мог ни о чём другом думать. Это желание у меня возникло после того, как один знакомый сказал, что его сосед продаёт подержанный мотоцикл, в народе называемый «козлом».
Как я мечтал о нём! Но денег на покупку у меня не было. Я готов был отказывать себе в еде, только бы собрать нужную сумму. Но сосед моего приятеля торопил: «Мне нужны деньги. Пусть покупает, или я его продам другому!».
Делать нечего. На барахолке я продал свой единственный костюм, две сорочки, тёплое новое бельё. Добавил деньги, которые занял под зарплату, и получил, наконец, своего стального козла!
Ничего не понимая в технике, в ближайшее же воскресенье попытался его завести, но он не заводился. Я снова и снова проверял уро-вень бензина, протирал свечи, но «козёл» был глух к моим призывам.
Через некоторое время возле меня остановилась санитарная машина нашей больницы. Водитель посмотрел на моё ископаемое животное и уверенно сказал:
– Это не мотоцикл. Даже не «козёл». Это рухлядь. Его завести не-возможно. – Потом, помолчав, исправился: – Нет, пожалуй, его можно будет завести, если сменить движок, всю электрику… короче, оставить только раму. Остальное навесить на неё. Тогда, вероятно, он и побежит…
Нужно ли говорить, как я был огорчён. Я пошёл к приятелю и попросил его, чтобы он помог вернуть соседу это стальное животное.
Продавец не меньше моего был огорчён, что так быстро к нему привели его рогатое чудо, но сказал, что деньги уже потратил, и обещал их вернуть через месяц.
Вернул он их через три месяца и только после того, как я пригрозил, что обращусь в милицию.
Прошли годы, но мечта моя о мотоцикле не исчезала. И вот в Новочеркасске, когда я работал в Первой городской больнице, мой тамошний приятель согласился привезти из Москвы новенькую «Яву-350» с коляской. Прошло несколько дней, и я гарцевал на красном ретивом коне! Рано или поздно, но мечты сбываются...
Чтобы хоть как-то помочь эвакуированным, начальство организовало для них кухню, где готовили и выдавали приезжим «обеды на дом». Всем строго по числу членов семьи. Однажды местный председатель колхоза привёз эвакуированным кабана. Привёз и уехал. Дел у него было, видимо, много. Но кто этого кабана мог забить, когда на кухне работали одни женщины?..
Кабан бегал по комнате, перевернул стол и, наконец, уставший, прилёг на цементный пол. Задние ноги его были связаны. Передние он успел развязать.
Мы же всегда крутились неподалёку в надежде, что нам что-нибудь перепадёт. Но были слишком малы, чтобы помочь бедным женщинам, которые даже боялись заходить в кухню. Проблему вызвались решить раненые. Они взялись забить кабина и разделать его.
– Но у нас денег нет, чтобы оплатить вашу работу, – предупредила заведующая.
– Нам ничего не нужно. Разрешите только собрать его кровь. Может, она поможет быстрее вылечиться.
Я был свидетелем того, как один из раненых загнал кабана под стол, а второй взял топор, и как только из-под стола выглянула голова, со всего маха ударил по ней обухом. Зверь свалился как подкошенный.
Потом раненые собрали в миску кровь и на плите поджарили её. Дали и мне попробовать. Мне она не понравилась.
Шизофрения – психическое заболевание с нарушениями мышления, эмоциональными расстройствами и неадекватным поведением. Частыми признаками его являются бред, слуховые галлюцинации и расстройства мышления…
История, которую я хочу рассказать, произошла в 1954 году. Я учился в медицинском институте и работал ночами и по воскресеньям на скорой помощи. Сменялись мы в семь утра, так что вполне успевали привести себя в порядок и добраться до клиники, где проходили занятия.
Однажды, когда до конца смены оставалось ещё минут двадцать, нашу бригаду вызвали по станционной рации. Но мой сменщик Алексей Кулёв уже принял у меня ящик с медикаментами.
– Ладно, – сказал он. – Иди. На вызов поеду я.
Я поблагодарил его и пошёл в комнату, где отдыхали свободные от вызовов фельдшера, чтобы забрать свои вещи и побежать в институт.
А в это время Алексей, приехав по адресу, попал в сложную ситуацию. Больной параноидной формой шизофрении ревновал жену ко всем, кто заходил в их двор. Окурки, случайно оказавшиеся под ногами, он считал системой тайной переписки его жены с любовником. Как ни уговаривали его выйти, что ни делали, он, закрывшись в кухне, никого к себе не впускал, грозя убить любого.
Разговор через дверь продолжался долго. Наконец, больной согласился, чтобы работник скорой помощи осмотрел его, но когда Алексей подошёл к нему, тот со всей силой вонзил ему кухонный нож в сердце.
Приехали другие бригады, связали больного и отвезти в психбольницу, а через день Алексея Кулёва хоронили. За гробом шли сотрудники станции, ехали несколько санитарных машин и гудели, разрывая мне сердце. Я шёл и думал, что на его месте должен был быть я.
Щедрость нашей родственницы, жившей в Москве на площади Ногина, была беспредельной. Угостив нас ужином и выделив для ночлега комнату, она предложила нам расположиться на диване, а маленького Сашу (ему было чуть больше года) уложить на большом столе с резными ножками.
– Здесь ему будет вполне удобно, – сказала родственница и ушла к себе.
Мы постелили малышу постель, оградили как могли, чтобы он не упал со стола, укрыли его простынкой (было очень жарко) и потушили свет. Но только задремали, как вдруг почувствовали, что нас кто-то кусает. Зажгли свет и к своему ужасу увидели ползущего по нашей простыне клопа.
Перетрусив постель, мы поняли, что отдохнуть в эту ночь нам вряд ли придётся, но радовались, что хотя бы Сашка спит на столе, куда клопы вряд ли полезут.
Как мы ошибались!
Красные колонны кровососущих стройными рядами поднимались по стенке на потолок. Оттуда, как на парашютах, слетали на Сашу и делали своё подлое дело.
Всю ночь мы не спали, защищали как могли сына, но когда наступило утро, мы его не узнали. Он был весь искусан, мы боялись, что и в поезд его не пустят, заподозрив какое-нибудь инфекционное заболевание.
Поезд из Москвы до Фрунзе шёл неделю, и всё это время мы смазывали сына дезинфицирующими мазями, купленными в аптеке, при всяком удобном случае обмывали малыша. Боялись, что привезём этих монстров в новое наше жилище.
Никогда ни до этого, ни после я не видел таких клопов-десантников.
Эвакуация в тыл России была неожиданной, и мы едва успели сесть в товарный вагон. Нам предстоял дальний и трудный путь в неизвестность. Наш поезд шёл медленно, то и дело останавливаясь, чтобы пропустить эшелоны, идущие на фронт. Иной раз мы стояли часами, потому что впереди был разрушен железнодорожный путь. Фашисты бомбили нас нещадно, но мы, привыкшие к этому, уже мало обращали внимания на разрывы снарядов и бомб, сидели в своей теплушке, плотно прижавшись к стенке, и, чтобы отвлечься, играли в нарисованные старшими ребятами карты: в «пьяницу», «ведьму», в «дурака».
Больше всего я боялся, когда мама во время остановки выходила, чтобы набрать в чайник воду или простирнуть у речушки, если эшелон останавливался недалеко от водоёма. Всё дело в том, что поезд как останавливался неожиданно, так и трогался неожиданно. Никаких гудков паровоз не давал. Нельзя было привлекать внимание.
Путешествие наше из Одессы в Новочеркасск длилось чуть больше месяца. Как мы ехали, мне трудно сказать. Но однажды, увидев на вокзале надпись «Новочеркасск», мама стала сбрасывать на перрон вещи, потом спрыгнула сама и сняла нас с вагона. В Новочеркасске жил её брат дядя Миша. Он служил в КУКСАХ (Курсах усовершенствования командного состава), на петлицах его краснели две шпалы, и это вызывало у нас огромное к нему уважение. Наш папа на петлицах носил только три кубика (старший лейтенант).
Но жили у дяди Миши мы недолго. Вскоре семьи военнослужащих были эвакуированы повторно, на этот раз в Армению. Правда, уезжая, мы не знали, куда нас везут и что нас ждёт.
Юность тем и хороша, что всё, что происходит в эту пору, нами усваивается сполна, служит уроком, который можно использовать потом. Но когда этого «потом» практически не осталось, нужно по возможности возвращать людям то, что усвоил в жизни. Пусть это не Бог весть какие уроки, какие-то намёки, но они, как осколки бриллиантов, и составляют драгоценность опыта. Я готов им делиться. Проблема в том, нужен ли он кому-то? Каждый стремится учиться не на чужих ошибках, а на своих. Жаль. Но я оптимист и надеюсь, что мои опусы когда-нибудь кто-нибудь прочитает, прослушает, и это чему-нибудь их научит. Всегда любил повторять переиначенные слова Юлиуса Фучика: «Люди, я люблю вас, будьте бдительны!».
Я в своё время был неплохим врачом, имел различные звания и регалии, пользовался авторитетом у коллег и любовью пациентов. Но безжалостное время, продемонстрировав в очередной раз свою силу, однажды отправило меня на пенсию. Сначала я не очень переживал, думая, что у меня есть чем заняться. Садовый участок, путешествия по необъятным просторам Родины… Родственников и друзей много. Машина есть, хоть и не фартовая, но по тем временам в России вполне приличная. «Жигули» – первая модель. Да и пациенты не дадут мне забыть о них.
Нужно сказать, что, имея дачный участок, я был совершенно равнодушным к сельскохозяйственным работам: не любил вскапывать, окучивать, бороться с сорняками, обрезать, прививать, опрыскивать и даже собирать урожай. Любил развалиться в шезлонге где-то в тенёчке и подремать, или почитать свежий номер журнала, послушать музыку, или просто наблюдать, как трудяги-муравьи колоннами тянут свою добычу.
Через некоторое время стал отмечать, что ко мне всё реже и реже обращаются пациенты, а через пару лет и сам понял, что отстал, давно не читал медицинских журналов, просто не в курсе того, какие есть новые лекарственные препараты, методики, аппаратура. И приятелей стало значительно меньше. Кто-то в бесконечных поисках лучшей жизни поменял место жительства, кто-то ушёл в мир иной. Не усле-дишь! Вскоре, зайдя в свою поликлинику, обратил внимание, что и начальство всё сменилось. Меня уже мало кто знал. Нет, были ещё «старики», которые помнили. Но и они уже готовились к пенсии. Пройдёт совсем немного времени, и они тоже уйдут. И только разве что в архиве можно будет узнать, что «…жил-де, мол, певец кипячёной, и ярый враг воды сырой!».
После таких посещений грустно становилось на душе. К врачам старался не обращаться. Справлялся сам.
Настало время, когда и на садовый участок стал ездить с неохотой. Делать там ничего не мог. Всё было в тягость. И для того чтобы как-то занять себя, однажды, когда выключили в доме электричество и нельзя было смотреть телевизор или читать, сел за пианино и начал его насиловать. Пальцы двигались плохо, не попадали куда следует. Пробренчав таким образом всё, что помнил, попробовал наиграть мелодию, которая вертелась в голове. Откуда она появилась, где я её слышал – не знал. Эти фантазии так увлекли, что стал развивать темы, проигрывая их в разных тональностях, переходя от одной к другой. Но через день попытался вспомнить то, что играл несколько дней назад, и не смог. Это меня огорчило. Записать же то, что играл, было выше моих сил. Тем не менее, достал лист бумаги, расчертил нотный стан, вывел скрипичный ключ, поставил два бемоля (любимая тональность) и попробовал записать уже новую мелодию, которая звучала в голове. О, это было нелегко. Нужно было точно определить длительность звучания каждой ноты. Наконец, спустя какое-то время, мелодия была записана! И тогда я вспомнил свою старую теорию: каждый человек живёт, потому что имеет какую-то цель. Она может им и не осознаваться. Но когда она есть, организм мобилизует силы на её выполнение. С выходом на пенсию эта цель размывается, поэтому-то многие быстро отправляются в иной мир. Инстинктивно люди находят подмену цели. Одни собирают марки, вырезают из дерева поделки, занимаются садоводством… Понял, что сочинительство для меня и есть подмена цели, и стал серьёзнее относиться к своим творческим потугам.
Сначала записывал мелодии, потом просто темы. Потом стал эти темы объединять… Показал знакомым музыкантам, которые мелодии наиграли на фортепиано, и был горд, что являюсь автором этих пьес.
Через какое-то время вспомнил, что в юности пробовал себя в сочинении стихов, хотя серьёзно к этим занятиям никогда не относился.
Теперь мои дни были заполнены творчеством. Никогда не думал о славе, тем более о деньгах. Был счастлив уже тем, что нашёл себе занятие, которое приносит удовольствие.
Вскоре собралась тетрадка с моими «виршами» и мне, естественно, захотелось получить отзыв профессионала. Познакомился с поэтом, членом Союза, автором книг. Тот охотно взялся посмотреть мою стряпню. Через некоторое время сказал, что, конечно, стихи «сырые», но их можно довести до нужной «кондиции», однако это будет стоить определённых денег. Каждый труд должен быть оплачен, решил я, и стал с нетерпением ждать результатов редактуры своих опусов. Но через некоторое время до меня дошли слухи, что этот член Союза среди своих коллег хвастается, что нашёл «халтуру», переводит «с русского на-русский» одного графомана, вообразившего себя поэтом!
Нужно ли говорить, как мне было обидно! Я расплатился с членом Союза, но даже не взглянул на то, что он сделал, и решил больше никогда не писать стихов.
Осталась возможность попробовать себя в прозе. И понеслось! Рассказ следовал за рассказом, повесть за повестью. Дело дошло до больших форм. Здесь приходилось переворачивать ворох литературы. Благо я неплохо освоил компьютер и получить любую информацию не составляло большого труда. К тому же поначалу писал лишь о том, что сам хорошо знал: о медицине, о больных, о детстве своём, жизни в эвакуации во время Отечественной войны… Тем было много. Жизнь прожил не короткую.
Постепенно мастерство в написании прозаических произведений росло. Помогали приятели, друзья. Хвалили, делали замечания, советовали, за что-то ругали… Какие-то опусы были удачными, какие-то – не очень. Но что самое интересное: по прошествии лет сам читал первые свои произведения с интересом! Что-то нравилось, что-то хотелось переделать…
А когда вдруг как-то не мог найти достойную тему, которая бы заинтересовала, увлекла, заставила ночами не спать, до ночи искать материалы, почувствовал себя… больным. Не знал куда себя деть. Появилась бессонница, слабость, апатия. Ухудшился аппетит. Тосковал по мукам творчества, мучился от безделья.
Потом, трезво обдумав то, что со мною происходит, сказал себе: да ты, батенька, графоман. И не нужно стесняться этой болезни. Не сифилис. Скорее – чесотка. Чешешь – и ещё хочется. Но безобидная для окружающих, незаразная. Решил написать подробнее об этой болезни и послать в медицинский журнал. Уверен: работа будет пользоваться успехом.