Б.П. Полевой, - доктор исторических наук, исследователь Дальнего Востока, писал в одной из последних своих работ: «…нам необходимо как можно скорее освободиться от последствий весьма странного культа Хабарова, мешающего нам восстановить историческую правду об амурских походах Хабарова...». Что же за причины лежат в основе этого «странного культа», что помешало нам знать действительную картину событий на Амуре в середине ХУП столетия?
Начальной причиной этого явилось ошибочное представление историков о социальных корнях Ерофея Хабарова и неверная трактовка целей, с которыми он оказался на Амуре. Исследования, выполненные автором, дают основания считать, что Ерофей Хабаров не был, как это принято считать, выходцем из семьи устюжских крестьян-хлебопашцев, а был представителем состоятельной семьи торговцев с Печеры.
Родившийся и выросший в условиях Заполярья, - в удалении от правительственных властей, привыкший к полной свободе и воспитанный в духе активного предпринимательства, он критически, если не сказать – враждебно относился к любым запретам, ограничениям свободы, как и вообще чьей-либо власти над собой. Вместе с тем, он с детства, на основе опыта старших своих родственников, усвоил, что кроме промыслов, хлебопашества и солеварения, которые требовали немало времени и физических сил, есть более эффективные способы обогащения, - спекулятивный (т.е. неравноценный) обмен товарами, торговля дефицитными продуктами первой необходимости, в том числе заповедными товарами и элементарный грабеж аборигенов.
Недолгое пребывание Хабарова в Мангазее, его участие в карательных экспедициях на Лене енисейского атамана Ивана Галкина, совместный воровской «бизнес» с якутским приказным человеком Парфеном Ходыревым, открыли для него новые возможности, - возможности человека, облеченного государевой властью; научили использованию в личных целях казенных средств, многообразию форм, приемов и методов уклонения от налогов.
Разумеется, ни о каких интересах казны, тем более интересах государственных в более широком понимании этого термина, он не помышлял. Цель его похода на Амур состояла в одном-единственном, - крупно и быстро разбогатеть. Этому были подчинены и все его действия. Он не намерен был ни ставить остроги, ни заводить пашни, ни приводить под государеву руку новые земли. Если и отправлял в Якутск мягкую рухлядь, то, судя по малозначительности этих посылок, рассматривал их лишь как средство, которое обеспечивало ему право называться приказным человеком и действовать от государева имени.
Автор предлагает вниманию читателей объяснение одного из загадочных эпизодов хабаровской эпопеи на основе внимательного изучения сохранившихся исторических документов. Соглашаться ли с таким объяснением, - на то воля читателя.
*
Арестовавший Ерофея Хабарова государев посланник Зиновьев не намерен был зимовать на Амуре. Это, судя по всему, и не предусматривалось столичной администрацией, отправившей его в Даурию. В Сибирском приказе уже шла подготовка к посылке на Амур воеводы Пашкова, нужно было торопиться, чтобы доставить в Москву сведения об обстановке в этом регионе. Пребывание на Амуре государева посланника продолжалось всего лишь 20 дней, - с 25 августа по 15 сентября. В общем-то, действительно очень короткое время для того объема поручений, которые Зиновьеву предстояло выполнить.
В исторической литературе он часто изображается эдакой одиозной фигурой, своим недомыслием доставившей России много проблем. Как пишет Г. Леонтьева (автор популярной книги о Е.П. Хабарове), - «случайным гостем на Амуре, … распоряжения которого были далеки от практических дел», человеком, лишь «стремившимся к обогащению за счет других».
Попробуем разобраться, что здесь соответствует действительности, а что – нет. Что сделал Зиновьев за время своего короткого пребывания на Амуре кроме торжественного оглашения «государева слова» и вручения государевых наград?
На основании многочисленных жалоб казаков и по результатам проведенного сыска он выяснил, что Хабаров систематически и грубо нарушал государевы указы, отступал от наставлений воеводских памятей в части взаимоотношений с аборигенами, в своих отписках в Якутск давал неполную, а порой и заведомо ложную информацию. При этом разорял и грабил инородцев, казнил князцов-аманатов, обирал своих же полчан, безжалостно наказывал тех из них, кто осмеливался обвинять его в нерадении государю, что порождало шатость не только среди даурских и дючерских князцов, но и в самом войске. Обвинения были настолько серьезными, что Зиновьев решил доставить Хабарова в Москву для государева сыска.
Вместо Хабарова во главе амурского войска Зиновьев поставил Онуфрия Степанова. Помощниками ему в качестве войсковых есаулов назначил прибывших с ним якутского служилого человека Трофима Никитина и тобольского служилого человека Симанку Захарова. Для усиления амурского войска оставил на Амуре 180 служилых людей и охочих казаков, набранных им в городах Сибири.
Перед отъездом Зиновьев отправил в богдойскую землю посольство с посланием «царю Шамшакану», а Степанову написал и вручил две наказные памяти. В одной из них он приказывал в устье Урки завести пашню, засеять там хлеб для обеспечения 5-6 тысячного войска, которое должно было прибыть в Даурию. В другой – обязывал на месте Лавкаева городка, а также в устьях рек Зеи и Урки построить острожки, из которых собирать ясак.
С Зиновьевым возвращались в Москву 150 сопровождавших его стрельцов. Он увозил ясачный сбор и ясачные книги. Вместе с Хабаровым ехали в Москву для разбирательства и главные его обвинители, - Степан Поляков и Константин Москвитин. Кроме того, Зиновьев взял с собой аманатов и войсковых толмачей, а из ясырей, - нескольких женщин и подростков.
Зиновьев, пишет Леонтьева, не оставил Степанову ни хлеба, ни пороха, ни свинца, с которым пришел на Амур, - все забрал с собой. Только сказал: «Хлеб де добывайте сами, где знаете, а порох и свинец пришлю с Тугирского волока, если самому не понадобятся». Скорый отъезд Зиновьев объяснил войску необходимостью успеть до конца навигации добраться до волока.
Рассуди сам, читатель, права ли Г.А. Леонтьева, осуждая за это Зиновьева. Чего ради оставлять ему на Амуре хлеб своего отряда, когда ему самому нужно было кормить полторы сотни стрельцов, возвращавшихся с ним в Москву? Кроме того, ведь сам же Хабаров писал в Якутск два года тому назад, что «… на великой реке Амуре можно хлеба взять у даурских людей, хотя и на двадцать тысяч человек»? Разве не оставил Зиновьев свои боевые припасы у Тунгирского острога, известив об этом Степанова, после того, как его отряд прошел через даурские земли, и вышел в безопасные пределы? Так что действия Зиновьева здесь вполне разумны и оправданы обстоятельствами.
Далее в своей книге Леонтьева язвительно замечает: «дойдя в октябре 1653 года до Тунгирского волока, московский дворянин забыл и о нартах, и о лыжах (которыми он, якобы, намеревался следовать далее) и зазимовал здесь до следующей весны».
Прежде всего, необходимо заметить, что в исторических первоисточниках нигде не говорится о том, что Зиновьев намеревался идти к Лене лыжами и нартами, во всяком случае, автор на такой первоисточник не ссылается. А, значит, такая трактовка событий – ничем не обоснованная выдумка автора. Да и действительно, - какой смысл в пургу и снеговерть идти по диким замороженным дебрям, чтобы, потратив на такой переход не один месяц, остановиться в Илимске на ту же зимовку в ожидании ледохода. В то время как безо всяких проблем можно зазимовать в Тунгирском острожке, а по весне за неделю с небольшим сплавиться к Илимску и сразу же продолжить путь к Енисейску.
И дело даже не только в этом. Я вовсе не склонен оправдывать во всем Зиновьева, не видеть тех ошибок, которые он допустил, и за которые ему придется держать ответ в Москве, но и обвинять его в непрактичности в противовес «правильным» действиям Хабарова тоже нет оснований. Скорее даже наоборот, Дмитрий Зиновьев и здесь показал себя весьма практичным человеком.
Как и большинство других столичных жителей, оказавшихся на короткое время в Сибири, он, конечно же, был намерен разжиться здесь дорогой мягкой рухлядью. Зимовка в Тунгирском острожке давала ему такую возможность, несравнимую с той, какую он мог иметь, зимуя в Илимске. Можно ли придумать что-либо лучше для этой цели, чем многомесячное пребывание в охотничий сезон в необжитом крае, полном лесного зверя, имея в своем подчинении полторы сотни человек, многие из которых, без сомнения, знали толк в охоте? Да и сами стрельцы были, наверное, не прочь разжиться хотя бы парой-тройкой соболей для своих нужд.
Надо сказать, что еще и сегодня этот район славится обилием пушного зверя, - сейчас близ того места расположен охотничий поселок Тупик. Можно себе представить, какими природными богатствами обладал этот край три с половиной столетия тому назад.
Зиновьев, надо думать, в полной мере использовал такую возможность, как в части привлечения к решению этой задачи подчиненных ему стрельцов, так и скупая, а то и отбирая под разными предлогами добычу у промышленников, охотившихся близ Тунгирского волока. Прямых документальных свидетельств этому нет, но мог ли он действовать иначе? Как пишет в своей книге Галина Александровна со ссылкой на первоисточники, «еще на Амуре, чинив суд и расправу, он отобрал в свою пользу у служилых казаков Матвея Пинежанина и Федора Вагина кафтан, 40 пластин собольих и шубу соболью, у охочего казака Федора Иванова Важенина – 20 соболей и шубу лисью стоимостью в 45 рублей».
Правда упоминание о том, что на Тунгирском волоке он посягал на имущество служилых людей Якуны Никитина, - «бил их на правеже день, правил… 600 рублев… сборы неведомо какие», то этот инцидент требует особого рассмотрения. Здесь речь идет об отряде Михаила Кашинца в составе 45 охочих служилых людей, следовавших к амурскому войску.
Судя по сохранившейся челобитной, Зиновьев встретил их перед выходом на Тунгирский волок. Обязав их написать челобитную: «служить … государю, по Амуру-реке … вниз и вверх и по сторонним рекам», он потребовал, чтобы они не шли к войску Степанова, а, закрепившись в устье Урки, занялись хлебопашеством. «Он, Дмитрей, - писали потом казаки, - оставил нам, холопям твоим, приказным человеком служилаго человека Михаила Кашинца, и велел нам … служить тебе, государю, на усть Урки-реки и пашню пахать, а приготовить велел нам … запасу на 5000 и на 6000 человек…».
Однако казаков такая перспектива, видимо, не устроила, они вздумали бунтовать, чем и вызвали применение жестких мер, - взятие их «в полон», правежа, и прочей «изгони» (насилия), лишения их имущества («борошнишка»). Казаки вынуждлены были смириться. Остались зимовать, видимо, обещав весной последовать указаниям Зиновьва. Есть все основания считать, что Зиновьев снабдил отряд Кашинца сельхозинвентарем и посевным зерном, что и засчитал им долгом в казну (те самые «600 рублев, - … сборы неведомо какие»). Возможно, частично погасил долг изъятием у казаков какого-то имущества. Действия здесь Зиновьева вполне отвечали поставленным перед ним задачам, и назвать его распоряжения «далекими от практических дел» никак нельзя.
Зимовали кашинцы, как следует из их челобитной, отдельно от зиновьевского отряда, - на устье Торы (приток Чары), очевидно занимаясь там промыслом.
Надо думать, не терял времени и Ерофей Хабаров, - не такой он был человек, чтобы не разжиться добром, имея такую возможность. Не по его ли воле остались зимовать в Тунгирском острожке те восемь казаков амурского войска, что шли с отрядом Зиновьева к Тунгиру в качестве провожатых. Они вполне могли вернуться к войску еще осенью, но почему-то остались зимовать на Тунгире. Их то и мог в полной мере использовать Ерофей Хабаров в своих интересах.
Весной, когда стали готовиться к сплаву, встал вопрос: что делать с обещанным амурскому войску порохом и свинцом. Запас еще оставался немалый, со слов Зиновьева - более 80 пудов. Те восемь казаков-провожатых, что должны были вернуться к войску, унести его с собой за волок были не в силах. Зиновьев по совету Ерофея принял решение спрятать запас в схроне, а с казаками послать отписку с указанием места, где спрятан запас. Работами по укрытию запасов руководил Ерофей Хабаров.
Зиновьев в Москве заявил, что на Тунгирском волоке пороха «чает пудов с восьмидесяти, а хоронил де тот порох и свинец на даурском волоке в земле Ярафей Хабаров». Хабаров подтвердил слова Зиновьева и добавил, что «... косы и серпы и железо и уклад схоронил тут же на Тугирском волоке».
*
По первой воде отряд Зиновьева двинулся вниз по Тунгиру, Олёкме и Лене к Илимску. Трудно сказать, какой степенью свободы обладал при этом Хабаров, но сохранившиеся документы не дают оснований считать его арестантом в буквальном смысле этого слова. Илимский уезд он проезжал, пишут историки, «в камчатном платье нарядяся, … всяких чинов людям хвалил Даурскую землю и подговаривал, чтоб шли в ту богатую землю». То есть имел возможность встречаться и говорить с людьми, среди которых у него, надо полагать, было немало друзей, знакомцев, деловых торговых партнеров, да и просто завистников и почитателей.
Рассказы Хабарова возбудили всеобщее внимание. И «всяких чинов люди» - служилые, посадские, промышленные, крестьяне, «гулящие люди», - пишут историки, жадно бросились на Амур. То в одиночку, то группами; многие погибали, не доходя до заветной цели, и только редкие достигали её, присоединяясь к находившемуся там русскому отряду, или образуя вольные воровские шайки.
В истории этого стихийнаго движения особое место занимает бунт в 1655 году илимских служилых людей под предводительством «атамана» Михаила Сорокина, организовавшего для побега на Амур целый «воровской полк». Движение это охватило почти весь состав служилых людей Илимскаго острога, вызвало волнения не только в Илимском уезде, но и в соседних.
В Москву Ерофей Хабаров, Степан Поляков и Костька Москвитин были доставлены в середине февраля 1655 года. Оба «бунтовщика» следственной комиссией были оправданы. Костька вскоре был отправлен на Амур с государевым поручением, Степан Поляков и того больше, - был пожалован в дети боярские, затем вскоре произведен в рейтары, в 1661 году - в поручики, а в 1668-ом - в капитаны.
То, что Хабарова признали виновным во всех «грехах», в которых его обвиняли Поляков и Москвитин, не подлежит сомнению. В Сибирском приказе служили не глупые люди, они не могли не увидеть, что Хабаров не только не сделал «большого дела» по присоединению Приамурья, как пишет в своей книге Г.А. Леонтьева, но своей безудержной алчностью, бессмысленной жестокостью в отношении князцов и рядовых жителей приамурских улусов создал массу проблем, которые неминуемо должны были сказаться и, как мы знаем, сказались на деле присоединения Приамурья к России, резко осложнив и без того не простую обстановку в этом крае. Не говоря уж о том, что стоимостью взятого с инородцев ясака не только не окупил затрат, понесенных казной на его экспедицию, но и доставил ей немалые убытки.
Итоговые приходные книги Сибирского приказа свидетельствуют о том, что «из Даурской земли ясачной и десятинной соболиной казны и всякой иной мягкой рухляди», собранной Хабаровым, было получено в 1651-52г. всего лишь на 320 рублей. Да Зиновьевым было доставлено 17 сороков соболей, 7 черно-бурых и 2 красные лисицы, одеяло лисье, 7 лисьих пластин, да 3 шубы собольи из 47 пластин, что по стоимости вряд ли превышало 2,5-3 тысячи рублей. Впрочем, этот ясак в книгах Сибирского приказа не числится за Хабаровым, - видимо, был принят в качестве компенсации расходов на экспедицию Зиновьева. Дело, таким образом, шло к решению о суровом наказании Хабарова, ему грозила, по меньшей мере, долговая яма.
Добавим к этому, что к моменту проведения в Москве следствия задолженность Хабарова разным частным лицам составляла тоже огромную сумму. Но Сибирский приказ частные дела не затрагивал, принял решение взыскать с Хабарова лишь долг казне за «даурский подъем», то есть разницу между заимствованными им из казны средствами и стоимостью доставленного ясака. Эта сумма составляла почти пять тысяч рублей.
До нас, к сожалению, не дошли документальные подробности оценки Сибирским приказом деятельности Хабарова на Амуре. Однако два столетия спустя, с этими свидетельствами очевидно еще можно было ознакомиться. Не на их ли основе сибирский историк Петр Андреевич Словцов в 1837 году писал в своем «Историческом обозрении Сибири»:
«Этот необыкновенный посадский, необдуманными обещаниями увлекший легкомысленного воеводу, по сие время не усчитан в уронах, в бедствиях, какие он нанес краю, всей Сибири и даже государству…. Во что поставить озлобление и отчуждение миролюбивых племен, по Амуру особняком живших и против воли вынужденных прибегнуть к покровительству маньчжуров? Не сами ли мы сделали соседей врагами себе в таком числе, в каком умножили подданных Китая?
… видим ли какой-либо план в безместных шатаниях Хабарова по водам? На зиму укрепляют место, весною бросают его на разорение прибрежных жителей; … надобно винить Хабарова, который в пользу свою имел и всеобщий пополох по Амуру и благоприятное время для утверждения главного места в любом из оставленных городков. Не только в 10, но и в 5 лет можно было обезопасить себя и дружбою соседей, и хлебопашеством, и военным ограждением. Но, к несчастью, при всеобщей неурядице, господствовал один дух ясака и грабежа».
И все же к Ерофею в Сибирском приказе отнеслись довольно снисходительно. По совету дьяка Протопопова, который сочувственно относился к Хабарову, или, как писал Зиновьев, - «дружил ему» (надо думать, не бескорыстно), он обратился с челобитной к государю. В челобитной Ерофей напомнил о своих заслугах по устройству пашни и солеварни на Лене, покорению Даурской земли, о хлебе, отнятом Петром Головиным, пожалованных, но не отданных ему 500 рублях. Впрочем, детали всей этой истории по расследованию хабаровского дела в Москве, - тема отдельного рассказа.
Читателю, неискушенному в существовавших тогда порядках, считаю необходимы кое-что пояснить. Сибирские люди, да и не только сибирские, по всем своим проблемам обращались с челобитными на имя государя. Так было принято. При этом, понятное дело, до государя в абсолютном своем большинстве эти челобитные не доходили, - вопросы решались в соответствующих приказах. Наиболее серьезные – боярской думой. Государь принимал решения лишь по важнейшим делам государственного значения. Тоже, впрочем, с учетом мнения боярской думы.
К тому же во время рассмотрения хабаровского дела государя в столице не было. Шла война с Польшей, и он был «в походе». Не было в столице и руководителя Сибирского приказа князя Трубецкого, - он командовал юго-западной армией. Сыск по хабаровскому делу вел князь Куракин, назначенный временно исполняющим обязанности руководителя Сибирского приказа. Не без участия, конечно, Григория Протопопова. Так что, когда пишут, что по делу Хабарова «государь решил …», то это не соответствует действительности. Решение было принято боярской думой.
Мудрый совет дьяка Протопопова явился той соломинкой, которая спасла Хабарова от расправы, и вместе с тем удовлетворила власть. Действительно, что можно было получить, посадив его в долговую яму. Даже передав в казну все, чем он владел, его долга перед казной не покроешь. Здесь же открывались возможности хотя бы частичного его погашения. Сыграла, видимо, свою роль и присылка Хабаровым в свое время с Дружиной Поповым «из Даур узорчья - крупных жемчугов и камня дорогого». Кому предназначался этот подарок, государю ли, или дьяку Протопопову (что более вероятно), - так и осталось загадкой. Боярская дума, не без помощи, конечно, чиновников Сибирского приказа, решила: выезд Хабарову на Амур запретить, однако ж поверстать его в дети боярские и поручить ему надзор над пашенными крестьянами на Лене. При этом создать ему условия для расширения хлебопашества, чтобы он мог выплатить долг казне.
Известно, что до конца 1655 года Хабаров еще был в Москве, а к лету 1658 года уже был на Лене. Вполне возможно, что, дождавшись решения своей судьбы государем, он побывал еще и на родине, в Поморье, - не отправляться же в Сибирь в зиму. Обратно на Лену он, вероятно, направился весной 1656 года, или даже в 1657 году.
*
После инспекционных действий Зиновьева амурское войско, теперь уже возглавляемое Онуфрием Степановым, двинулось вниз по Амуру в поисках хлеба. Казакам без особого труда удалось разжиться этим жизненно важным продуктом на Сунгари. Нужно ли говорить, что эта проблема решалась путем неприкрытого грабежа дючерских улусов. Маньчжуры, разумеется, об этом знали, но еще не были готовы к тому, чтобы оказать пришельцам активного противодействия.
Зимовал отряд Степанова у Гиляцкой земли. В середине мая 1654 года отряд пошел вверх по Амуру и недалеко от устья Сунгари встретился с отрядом из 52 человек во главе с Михаилом Кашинцем, уже ранее бывшим на Амуре. В 1652 году он был послан Хабаровым в Якутск, теперь Кашинец привел с собой подкрепление.
В отряде Кашинца оказались два казака – Втор Теленков и Иван Юрьев, отпущенные Степановым в сентябре минувшего года в качестве провожатых Зиновьева до Тунгирского волока. Они рассказали, что зимовали у Тунгирского острожка, а весной по приказанию Зиновьева, вместе с остальными провожавшими его амурскими казаками, отправились обратно. Обещанные порох и свинец Зиновьев с ними не послал, только дал отписку.
В пути казаков постигла беда, - их лодка на порогах разбилась, в водовороте утонули шесть человек, в том числе Сенька Оверкиев, у которого была эта отписка. Удалось выбраться только им двоим, - Втору Теленкову и Ивану Юрьеву. Они связали в плотишко несколько бревен и поплыли дальше. На пути их, якобы, нагнал отряд Кашинца, вместе с которым они и сплыли к войску Степанова. Во всяком случае, именно так описан этот эпизод в книге Г.А. Леонтьевой.
Галина Александровна украсила это описание целым рядом впечатляющих эпитетов, таких, как: «утлое суденышко, затертое льдом», «голодные и замерзшие», «вверив себя судьбе», что, конечно же, придает скучноватым историческим фактам художественную форму. Но само описание лишь в общих чертах соответствует содержанию первоисточника, - отписке Онуфрия Степанова якутскому воеводе. И совсем не соответствует содержанию челобитной казаков из отряда Михаила Кашинца, поданной Степанову.
И тот и другой исторический документ свидетельствуют о том, что люди Кашинца зимовали в острожке, который они построили в устье реки Торы. Там они и перехватили Втора Теленкова и Ивана Юрьева, сплавлявшихся на плоту. Куда же они сплавлялись? Ведь Тора это река бассейна Лены, - приток Чары, а Чара несет свои воды к Лене. А по ней путь не к Степанову, а к Илимску или Якутску. Эти, упущенные Леонтьевой детали, позволяют, как нам кажется, приоткрыть тайну бесследного исчезновения боевых припасов, закопанных возле Тунгирского острожка.
*
На Лену Ерофей Хабаров вернулся году в 1657-58-ом. По возвращению из Москвы, - пишет Г.А. Леонтьева, - Ерофей поставил «двор, хоромы и всякое строение». Как видим, несмотря на непомерные долги, он обладал средствами. Пашни площадью в 18 десятин стал пахать на Киренском лугу, на Байдановской и Русовской заимках, а сено косить (до 200 копен) «по логам, около кустов и по озеркам». За пользование рыбными угодьями платил оброк, за оброк держал и две мельницы, - одну на Чечуйском волоке, другую – против Усть-Киренского Никольского погоста за Леной.
В 1658 году сыну боярскому Федору Пущину было приказано оправиться с Хабаровым на Тунгирский волок и принять от него казенные вещи и припасы с тем, чтобы доставить их даурскому воеводе Афанасию Пашкову. Нельзя не обратить внимания на то, что не самому Ерофею поручили это дело, а отправили туда в сопровождении Федора Пущина и отряда служилых людей из 30 человек, - по сути дела под конвоем. В наказной памяти, выданной Пущину якутским воеводой, указывалось, что при обнаружении казны отпустить Хабарова в Киренский острог, в противном же случае – препроводить его под надзором в Якутск для дачи показаний. Это говорит о том, что воеводские власти Хабарову не доверяли, мягко говоря, не исключали с его стороны противоправных действий, в том числе и побега.
Припасов Хабаров не нашел, - «ямы оказались порозжи». Причем рядом искатели увидели поклонный крест, поставленный, как уверяют исследователи, сбежавшими с верхней Лены людьми «воровского войска» Михаила Сорокина. В общем-то, этого следовало ожидать. Ведь государева казна была предназначена для амурского войска, для того Зиновьев и отправил Степанову отписку с указанием места, где была спрятана казна. Об этом не мог не знать якутский воевода Лодыженский. Наверное, заявил об этом и сам Хабаров, когда его вознамерились направить с Пущиным на Тунгирский волок. В чем же дело?
А дело состояло в том, что Степанов, известив воеводу, что казак, с которым была послана эта отписка, утонул, в своей отписке после Кумарского сражения слезно жаловался на острый недостаток боевых припасов, - пороха и свинца. Это говорило о том, что к Степанову эти припасы не попали. Воевода, видимо, намеревался проверить, там ли еще «государева казна» и если нет, то расспросить Ерофея, кто еще знал о потайном месте, и кто мог воспользоваться припасами.
Воевода беспокоился не напрасно, - 80 пудов пороха и свинца стоили не малых денег. Добавим к сказанному, что это был весьма ходовой товар, за который казаки, уходившие в новые земли, не жалели денег. По существовавшим тогда в Сибири нормам, такого боезапаса было достаточно для обеспечения боеспособности амурского войска в течение трех лет. К слову сказать, запасливый Афанасий Пашков, отправляясь в даурский поход со своим многочисленным воинством, имел в своем распоряжении лишь 50 пудов пороха.
Воевода Лодыженский в отличие от историка Г.А. Леонтьевой не мог не обратить внимания на содержавшееся в отписке Степанова известие о том, что отряд Михаила Кашинца перехватил Втора Теленкова и Ивана Юрьева при их сплаве на плоту к устью Торы. Это говорило о том, что они вместе с утонувшим (утонувшим ли?) Сенькой Оверкиевым, у которого была отписка Степанова, держали путь на Лену. Кому же они намеревались передать отписку? И был ли еще в сохранности боезапас?
Именно это и хотел узнать якутский воевода Михаил Лодыженский, отправляя к Тунгирскому острожку Ерофея Хабарова под надзором сына боярского Федора Пущина. Мы, повидимому, никогда не узнаем, что говорил Ерофей Хабаров при его допросе воеводой, но это не мешает нам предложить вниманию читателя версию событий, происходивших весной 1654 года у Тунгирского острога.
Сохранившиеся исторические документы характеризуют Хабарова, как человека, который не упускал ни малейшей возможности для наживы, использовал для этого любые, в том числе и противозаконные способы и средства. И потому трудно поверить, чтобы он не попытался воспользоваться представившейся ему возможностью в отношении этой «государевой казны».
Спрятать одному такой груз невозможно. Это, без сомнения, сделали под его руководством те восемь казаков, что провожали отряд Зиновьева до волока, остались там зимовать вместе с Хабаровым, а весной должны были вернуться к Степанову. Надо полагать, Хабаров сам рекомендовал Зиновьеву и подбирал этих людей в качестве провожатых, значит, это были люди, которым Ерофей вполне доверял. Знал он, конечно, и о содержании отписки, поскольку принимал участие в её составлении.
Теперь представь себе читатель, что Хабаров приказал казакам доставить отписку Зиновьева не Степанову на Амур, а какому-то иному своему доверенному лицу на Лене. Объяснение такому приказу могло быть самым разным: от «делай, что сказано», до пояснения, что к нам де в войско пойдет пополнение с Лены, они и заберут этот припас.
Кого должны были послушаться казаки? Зиновьева, - чужака-боярина, который отправился в Москву и о котором слуху больше не будет? Или Ерофея, - своего, ленского, приказного человека Даурской земли, который, конечно же, вернется на Амур, и вновь будет там властвовать? А как он расправлялся с теми, кто противился его воле и не выполнял его приказаний, казаки уже знали. Нет сомнений в том, что они предпочли выполнить его приказ.
Зачем, - спросит меня читатель, такие сложности? Ерофей сам мог забрать отписку и передать, кому считал нужным. Нет. Он был не глупым человеком и не мог не понимать, что в его положении, он в любой момент мог подвергнуться досмотру. Отправка же отписки со служилыми людьми являлась для него своего рода алиби. Даже если бы они были схвачены, и у них обнаружили отписку, для него не представляло труда откреститься от этого дела, свалив все на исполнителей своего приказа. Хабарову же на пути к Илимску оставалось только перехватить эту отписку и выгодно продать информацию, написанную от имени Зиновьева, хотя бы тому же Михаилу Сорокину с сообщниками, задумавшими бежать в Даурию под влиянием призывных речей Ерофея.
При таком раскладе, гибель Сеньки Оверкиева и пяти его товарищей в «ледяной купели», - не более чем выдумка казаков, скрывшая намерения Хабарова. Скорее всего, «утонувшие» люди оказались в составе «воровского полка» Михаила Сорокина и лично указали ему место захоронения припасов. А поклонный крест, установленный бунтовщиками у «порозжих ям», который обнаружили Ерофей Хабаров с Федором Пущиным – не более чем приветствие «воровского атамана», закодированное сообщение о том, что «дело сделано».