Глава четвертая. Совещание.
Начальник четвертого отдела старший лейтенант Вижайский собрал на совещание своих подчиненных - начальников отделений. По возрасту и званию это были мужчины немного моложе его. Он их знал давно, но как начинающий начальник отдела он нуждался в поддержке, ему еще не было ясно, как каждый из них лично воспринял его назначение на должность начальника отдела. Каждый сидящий перед ним, он был уверен в этом, мысленно представлял себя на его месте. Примерялся к нему и считал, что лучше бы справился с этой ролью, чем он, Вижайский. Однако вышестоящее начальство выбрало его. Вижайскому предстояло доказать, своё превосходство перед этими, сидящими в его кабинете людьми.
Офицеры сидели, разговаривали, как бы показывая, что они не замечают присутствие начальника.
Вижайский повысил голос. Прошу внимания, товарищи офицеры. Повестка дня жесткая. Коротко отчет каждого о проделанной вчера работе, второе, задачи по выполнению нового оперативного приказа Наркома в ближайшее время.
Лейтенанты и младшие лейтенанты доложили о проделанной работе.
Вижайский, не вдаваясь в детали приказа Наркома, коротко остановился на главном. В ближайшие месяцы нам предстоит выполнить большой объем работы. Вновь поднимается вопрос о политических партиях, об оставшихся еще на свободе эсерах, меках, анархистах. Но есть в приказе фраза, знакомая нам всем по предыдущей работе, приказывают обратить особое внимание на все высказывания среди населения антисоветского, антипартийного характера. В последнее время в связи с принятием великой Сталинской конституции, широким внедрением в производство стахановского движения, новыми займами в народе стали появляться «говоруны», недовольные политикой партии и Советского правительства. Пора пресечь эту демагогию среди масс. В связи с этим приказываю: всем начальникам отделений связаться с подчиненными, прикрепленными за вами в каждом городе и районе области. Поставить перед ними задачу: поднять архивные документы, сохранившиеся там, на представителей упомянутых партий, сведения негласного надзора за бывшими офицерами царской власти, дворянами, кулаками, всеми, кто имел судимости в 20-30 годы, всеми, кто недоволен политикой нашей партии. Разнарядку на аресты по районам и городам каждый получит отдельно.
Все свободны. Начальников второго и третьего отделений прошу остаться.
Вижайскому нечего было сказать дополнительно этим двум офицерам задержанных им для разговора. Просто он искал опору среди подчиненных для своей будущей работы, для создания, узкого кружка доверительных отношений, наконец, для сбора хоть какой-то информации настроений и отношения к нему среди сотрудников отдела. Каждого из присутствующих офицеров Вижайский знал не менее десятка лет.
- Что Давид Маркович, - обратился к Вижайскому по имени отчеству лейтенант Десятский, начальник третьего отделения, работы, говоришь, много подвалило, а когда ее у нас не было.
- Да хватит разгребать и говна и крови, - откликнулся Вижайский.
- Что и конкретные намётки есть?
- Есть, да об этом лучше не говорить. Из районов пусть присылают материал, а здесь на месте разберемся кого куда: кого в расход, кого в отсидку.
- Дай закурить?
Десятский достал пачку «Беломорканала».
- Вот видишь – это тоже наша стройка. Сколько их строек не объявленных.
- Ты, Десятский, с какого года в органах? – задал вопрос Вижайский, хотя давно знал его биографию, да еще раз освежил в памяти, когда занял должность начальника отдела. Он спросил для разговора, как чуть раньше его спрашивал об образовании областной комиссар.
- Я, с 25 года, а Печенкин вот с 28. Если мне не изменяет память, ты, Давид Маркович, с 22 года. Так?
- Да, так с 22. Работы нам всегда хватало, врагов у народной власти было достаточно, но сейчас будет несравненно больше.
- Ха, - рассмеялся Десятский, - помнишь, Давид Маркович, мне один мужик рассказывал, был в 20-е годы метод наказания «расстрелять без выстрела».
- Как это, – удивился Печенкин?
- А просто, душили телефонным шнуром, прямо в шифровальном кабинете, чтобы никто не слышал. Тогда какого-то белого офицера поймали. Думали шпион, а он оказался элементарным спекулянтом. Золото, серебро при нем нашли в небольших слитках, николаевские золотые монеты. Слитки тогда куда-то уплыли. Ну, тут в управлении шуму много было. Там еще два брата были замешаны, которые и проводили «расстрел без выстрела». Дело до Москвы дошло. Однако там их всех оправдали. Правда, из органов выгнали. Один до сих пор ко мне на улице подходит. На работу просится, но его выгнали подчистую.
- Кстати, Десятский, - задал вопрос Вижайский, когда ты его последний раз видел?
- Месяц назад, может больше, не помню. А что?
- Встретишь, узнай, где работает? Кем? Может пригодиться. Осведомитель опытный, да и совет может дать. Всё, пошли работать.
В коридоре Печенкин догнал Десятского.
- Что там было, расскажи подробней?
- Зачем тебе это?
- Интересно.
- В нашем деле много знаешь, плохо спишь. Ну, короче. В те годы во время допросов следователи применяли оружие. Следователь спрашивает, а арестованный молчит, тогда для устрашения других следователь пристреливал молчуна, а смерть его списывали, как при попытке к бегству. Вижайский там был замешан. Да, что Вижайский, там был замешан командующий округом, обком РКП (б), его отстояли за молодостью лет, а всю верхушку губернского ГПУ сняли с работы без права восстановления в органах. Время было такое. Всё прощай.
Оперативный приказ № 00447 с бумажного полотна стал медленно проникать в обыденную жизнь органов безопасности и советских людей. Он вторгся, как дым, в жизнь всех слоев общества всех возрастов и специальностей: молодых и старых, женщин и мужчин, рабочих, крестьян и служащих. Буквально всех. И спастись можно было только одним способом: ежедневно в общественных местах искренне или артистично восторгаться успехами строительства социализма, восторгаться решениями партии и её несравненным вождем.
Но неужели еще кто-то думал иначе в государстве победившего в основном социализма накануне его двадцатой годовщины?
Глава пятая. Мысли отдельных «несознательных» элементов социалистического общества.
Начальник областного управления, Комиссар третьего ранга Государственной Безопасности в мрачном настроении сидел в своем рабочем кабинете. Вчера вечером из Москвы последовал звонок, на который, он, Комиссар, не мог дать сразу исчерпывающий ответ. Москва срочно потребовала краткий обзор настроения среди населения области накануне массовых репрессий. Это было как-то неожиданно для Комиссара, хотя это и была знакомая работа.
Такие обзоры Москва регулярно запрашивала, и информационные сводки о настроениях масс уходили с Урала в центр постоянно с начала 20-х годов после подавления крестьянских восстаний. Знакомая, но почему-то вдруг забытая работа, на которую Комиссар никак не мог настроиться. Минут пятнадцать после этого звонка Комиссар думал, как это сделать в соответствии со сложившимся стандартом отчетности, но никак не мог найти для себя удовлетворительного ответа, мысли Комиссара непроизвольно уходили в сторону конкретных сегодняшних дел. Совершенно расстроившись, Комиссар вызвал помощника и отдал ему приказ подготовить этот злополучный отчет. Чтение этого отчета и портило настроение Комиссара.
Референт приводил примеры настроений среди орденоносцев и стахановцев, учителей и служащих, рядовых рабочих и колхозников, которые горячо поддерживали приговоры суда на открытых процессах над бухаринцами, зиновьевцами и троцкистами требуя, чтобы «ненавистная, омерзительная, презренная сволочь была раздавлена без остатка», «очистить наш воздух от фашистского зловонья».
Это всем известно, - бурчал себе под нос Комиссар.
Вторую половину обзора открывала партийная пропаганда: «В то время как наш советский народ, народ победившего социализма, во главе с нашей партией и мудрым учителем и отцом успешно выполняют установки великой Сталинской конституции и задачи очередного года третьей пятилетки, есть отдельные враждебные элементы… Не место в нашем обществе, классовым врагам, чужакам, разгильдяям, пьяницам. В руководстве Верхне-Туринского завода большая засоренность классово-чуждыми элементами. Редактор местной газеты оказался сын крупного подрядчика. Культорг – колчаковский холоп, перебежавший в 1918 г. из Красной армии к белым. Председатель завкома сросся с чужаками. Его жена – дочь раскулаченного вредителя». Разве это оценка настроения населения, - болван, шипел Комиссар – это донос, это наводка для твоей основной работы. «Сын крупного подрядчика» да скорей какой-нибудь мелкий старатель – раздули. С Колчаком надо проверить. А с председателем завкома – беда, вот она классовая злоба. Откуда сердце парня могло знать, когда он увидел приглянувшуюся девку, какого она класса, кулацкого или рабочего – чертовщина. Не, а когда узнал? надо было бежать от нее подальше…
Нет. Что он пишет? Я что «Уральский рабочий» не читаю? Ведь там же эта вся информация есть. Недавно сообщала газета, что в прокуратуру пришло свыше одиннадцати тысяч писем, многие из них являются прямыми сигналами о враждебных людях, подрывающих советские порядки – это же ценнейший следственный материал в нашей работе, это же наша опора, это же, как вырос новый советский человек. Да и там бардак – свыше шестисот писем валяются до сих пор нераспечатанные…
Дальше комиссар читал молча информацию, подготовленную помощником полученную от осведомителей-агентов из сел, рабочих поселков, городов, заводов. Мнения студентов, научных работников, рядовых граждан против Советской власти, Сталина, конституции, пятилеток, стахановского движения.
Из далекого Суксуна, из колхоза имени «3-ий решающий год 1 пятилетки» сообщали, что крестьяне проводили контрреволюционную агитацию пораженческого характера: «Мы воевали за свободу, а её не видели. Крестьяне работают день и ночь, а хлеба им не оставляют, всё забирает государство, а крестьянину остается жить и есть разные суррогаты. Так, что для крестьян подошло старое крепостное право. Рабочих снабжают, а нас мужиков гнут, хлеб и продукты от нас берут, а нам ничего не дают».
«Суксун?.. – задумался Комиссар, - известное место. В 21-22 годах там действовала банда Дремина. Крепко они тогда ВКП(б) наказали. Захватили поселок, при поголовном участии населения завода и окрестных деревень, выбили наших бойцов, растащили с продсклада пять тысяч пудов хлеба предназначенного для сева… Погонялись мы за этим Дреминым. Разогнали банду в пух и прах, но хлеба-то вернули всего пятьсот пудов, хотя и арестовали шестьдесят человек. С голоду все это, с голоду. А Дремин-то куда-то ушел, скрылся. Оказывается мы там, в 20-е-то годы, плохо поработали, если до сих пор недовольны. Но ничего скоро получите подарочек от энкэвэдэ, и тогда всего будет в достатке, - резюмировал Комиссар, - за всё сочтемся».
Рабочие жалуются: «При царизме мы в старое время работали хорошо, а теперь при Советской власти, рабочие живут голодные, что зарабатывают, не хватает на пропитание».
Среди населения используется «звуковой метод» борьбы против ВКП (б) и Советской власти, - писал помощник.
Комиссар встрепенулся – это еще что за «звуковой метод», но, увидев стихи, успокоился. Семнадцатилетний Никитин В. П. сочинил корявые стихи и устроил громкую читку среди молодежи: «В украинских краях и долинах, там одни лишь пташки поют. В уральских краях голодают, раскулаченные люди живут. Возле них все союзы свободы. Не морите молодых людей». И далее: «Кулаки ведь такие же люди – они работали своим собственным трудом, за то, что работали честно – отобрали пожитки и дом».
Ни складу, ни ладу – поэт, - брезгливо оценил труд парня Комиссар, и написал размашисто - «арестовать».
Но поэзия напирала с Исовских платиновых рудников. В кабинете комиссара ГБ зазвучала антисоветская песня «Урал» на мотив «Бродяги»: «По диким тайгам Зауралья, где платину роют в горах, крестьянин совет проклинает, тащится с кайлой на плечах. Идет каменистой тропою, повешена голова вниз, в бараке же дети с женою, без хлеба совсем извелись…». Дальше читать Комиссар не стал, но сопровождающий текст прочитал и жирно подчеркнул для оргвыводов. Поселенцы из Западной Украины сообщали, что «нас здесь умирает с голоду не меньше как по пять гробов в день».
Дальше шли веселые частушки с грустным содержанием: «Кто работает усердно, свое хозяйство полюбил. Мы разорим немилосердно, охладим горячий пыл», «Заставим всякого мазурика, питаться кашей нашей. Вот такая диктатура пятилетки нашей», «Надоели нам колхозы, надоели пеканы, надоели бригадиры, хуже власти сатаны».
Действительно «звуковой метод», - улыбнулся Комиссар, - остряк помощник. Сам придумал или кто-то подсказал?
Однако мысли о помощнике и его работе Комиссар сразу же забыл, когда углубился в чтение следующего документа. Специалист по геодезии и землеустройству Мазинг Иван Робертович, арестовывался при прежней власти и дважды органами НКВД. Да это же профессиональный антисоветчик, - вспылил Комиссар, еще не начав вникать в суть документа, - всякую оппозицию мы разогнали еще в 20-х годах. «Если враг не сдается, его уничтожают», - вспомнил он крылатую фразу, но имя автора этого афоризма он вспомнить так и не смог. Чего он хочет этот Мазинг, чего он до сих пор понять не может, что победителей не судят, а судят только победители – мы партия большевиков. Хорошо давай твое мнение Мазинг, - продолжал нервничать Комиссар. «Я считаю, что вся наша советская действительность основана на явной лжи, очевидной фальши. При таком положении мне кажется совершенно естественным и логичным, что суд и следствие органы ищут не столько правды, не столько раскрытия истинного положения дел, сколько преследование тех или иных политических целей, ищут мотивы для оправдания тех или иных неудачных мероприятий власти».
Все это Комиссар подчеркнул своим нетеряемым красным карандашом. Это уже позиция, это уже убеждение, это тебе не «звуковой метод». Если в частушках просматривается, пусть вредное для правильного населения, но правдивое озорство, то здесь убеждение. Это враг. Чего он еще хочет? «А посему уже сейчас обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, проявить ко мне возможную гуманность, а именно: подвергнуть меня расстрелу. Это избавит следственные и карательные органы от всякой дальнейшей возни со мной, а для меня сократит на 5-6 лет процесс медленного умирания в условиях предстоящего голода и нищеты». Наша взяла, - продолжал нервничать Комиссар, - обессилил. Просьбу уважим, обязательно уважим. У меня вон очередная вакансия для таких как ты открылась на четыре тысячи мест. По знакомству будет тебе расстрел.
Комиссар читал подборку мнений ученых и специалистов на экономическую политику партии. Ему стало скучно. Он закурил. Встал, скрипнул портупеей, прошелся по кабинету. Ему не хотелось дальше читать эти антисоветские мнения, сгруппированные в одном документе, они нагоняли скуку на Комиссара, но он посмотрел с опаской на прямой телефон с Москвой, и к нему вернулось рабочее настроение.
«На Артинском пруду во время рыбалки, - везде уши есть отметил радостно Комиссар, - рыбаки говорили: «Вот завели себе власть, а теперь Советская власть разорила страну, и всех морит с голоду, так и получайте теперь за ваши блага. Живут коммунисты, кучка людей, а вы будете вечно недостатки переживать. У нас на заводе стахановское движение неприемлемо, так это приводит к усилению эксплуатации рабочих».
Стаханов, стахановское движение, конечно, это наш тейлоризм, но это наша находка – советская. Как повезло мужику с фамилией, - думал с завистью Комиссар, - звонкая, запоминающаяся, созвучная с именем вождя: стахановец – сталинец. Попробуй, назови движение от фамилий Иванов-Петров-Сидоров, что получится: сидоровец-ивановец-петровец. Одни неверные отчества, а не как представители великого движения – стахановец. Звучит. Но запил зараза, загулял, жену сменил. Говорят, новую, молодую на съезд ударников притащил на первый ряд, хотя не делегатка. Сразу мандат выписали. Дачу, машину, квартиру, оклад – сразу все дали. Зазнался. Но имя, имя держит на плаву. А об остальном всем и всё знать не надо.
«На Чусовском металлургическом заводе старый металлист назвал изотовцев объедалами, за то, что они получают изотовские обеды». Вот не та фамилия – Изотов. Изотовцы не звучит, а Стаханов – да…
Информация о настроениях в среде студенчества несколько оживила интерес Комиссара к работе. Он всегда хотел учиться, но у него никогда на учебу не было времени. Ему были известны люди, которые работали в этой среде. Здесь, даже на семинарах, всегда можно найти «идеологическую руду» для органов НКВД. Из университета сообщали, один студент заявил: «Мне приходилось много слышать от участников гражданской войны, которые утверждали, что они на фронтах Сталина не видели, а Троцкий гремел, и его каждый боец знал, что только где на фронте затруднение – там Троцкий с зажигательными речами». Комиссар подчеркнул – троцкист.
«Какая бесстыдная ложь. Сталин не был ни на втором, ни на третьем съезде партии, не написал ни одной статьи в «Искру», а ему приписывают, что Сталин вместе с Лениным создатель партии – как не стыдно. Сталин в готовой партии чуть удержался».
- Да, почти верно, - отметил для себя Комиссар, - но вредно для текущего момента.
Комиссар перекинул несколько страниц. Остановился и вновь начал читать: «Осведомитель пересказывал доверительную беседу друзей, состоявшуюся в лесу во время ночевки в походе за брусникой: «В газетах пишут одну ложь, что газетной писаниной большевики создают одну видимость и для себя утешение. Народ держат голодом, а сами говорят, что это необходимо для социализма, для молодежи, а молодежь падает от голода, как мухи. Сами же большевики едят, пьют, одеваются, занимают лучшее жильё».
Комиссар сжал кулаки. Достаточно. Однако оставалась еще одна страница и опять стихи. Он, что не мог собрать все на одной странице, сколько можно. Руководитель областного НКВД и не знал, что в его подразделении работал поэт, который писал стихи, и даже публиковал их в периодической печати, но содержание их всегда соответствовало линии партии. Стихотворение, которое он включил в обзор, по содержанию было антипартийно, оно возмутило референта, и он хотел услышать реакцию своего начальника. Некто Ю.С. Гашев писал: «Ты смотришь на меня с презрением коммунист. Я раб и я отлично понимаю. Закон советский волю отобрал. Его я всей душою презираю. Я как тебе, скажу в глаза закону. Я не боюсь его мячей. Тиран надел величия корону и держит власть со сворой палачей. В той своре состоишь и ты, гоняемый за славой и чинами. Ты рад если сбываются мечты, в то время как проклят нами, слуга подвластный шайке из ЦК. Ты не считаешь всех нас за людей. Да и на что тебе, такой как я. Ты кровный враг немалых матерей…». Комиссар прервал чтение, он воспринял прочитанное как прямое отношение к нему лично. «В той своре состоишь и ты», - куда деваться, но лучше быть в своре победителей, чем… Но, «Ты кровный враг немалых матерей…».
Это точно, что будет по истечении четырех месяцев – многотысячная трагедия не только по всей громадной области, но и по всей стране. Такая трагедия всегда была во все двадцать лет правления партии. Молчат люди – думали, привыкли, а на самом деле загнали проблему вовнутрь сознания, вот он скрытый протест и его глубина немалая. И этот приказ опускается в самую гущу народа и коснется всех слоев общества, решит ли он проблему доверия к партии? Нет. Останется постоянно тлеющий очаг презрения к тем, кто разжег эту трагедию горя «немалых матерей». При такой политике очередные репрессии неизбежны.
Комиссар разжал кулаки, откинулся от стола. Задумался. Для меня все ясно. Можно расценить эту подборку, как отовсюду набранный материал и дать оценку, что это бытовой разговор людей, возникший от неудовлетворенности, от временной неустроенности жизнью, который со временем забудется и начать проводить объявленную политику заботы о людях. А с другой стороны – приказ сверху. Молот и наковальня.
«Что я погиб, я это знаю. Не петь про новь и старину…». Фу, ты! Откуда это лирическое наваждение навалилось на меня, - занервничал Комиссар, и резко нажал кнопку вызова.
Глава шестая. Прогулка.
Два молодых человека: Григорий и Станислав, вышли из дома номер двадцать девять, а - на Главном проспекте. День был умеренно теплый, после дождливых холодных дней конца июля наступило прояснение. Листва на высоких тополях была, застарело зеленой. На отдельных деревьях появилась, как шуршащая твердая бумага – желтизна. Дул легкий ветер, шевеля на плечах молодых людей застиранные рубашки и выцветшие за лето волосы. Иногда ветер в своих порывах усиливался, надувая раструбы штанин, делая неуклюжими их фигуры. Но они мало внимания обращали на ветер, на изменения зелени листвы. Парни вышли просто погулять, поскольку появилось свободное время у одного в связи с отгулами, у другого в связи с сокращением штата. Шли посредине проспекта, по алее, загребая ногами посыпанный на дорожке песок.
- Что молчишь Жорка, рассказывай, что случилось? – обеспокоено спросил Стас.
- Потерял работу, что может быть веселого. Сократили в тот момент, когда кадров в газете и так не хватает. Арестовали редактора, его зама, затем пошли под арест заведующие отделами. А меня, я чувствую, что меня сократили за мое происхождение. Видите ли – дворянин. В Германии борются за чистоту немецких, арийских кровей, у нас за классовую чистоту. В чем моя вина перед народом, перед государством, наконец, перед этой партией, что я дворянин. Дворянин всего в третьем поколении. Дед был надворный советник. Служил, служил России. Поместий не было, крепостных не было. Была прилежная служба и поощрение дворянским званием. Ведь это давалось за работу, за труд – это стимулировало любого, не ленись, работай, выходи в люди. Сейчас это превратилось в классовую неполноценность. Грустно. Я в своей стране, как в эмиграции – чужак. В эмиграции нелегко, но понятно, кругом чужая речь и ты естественно пришлый – эмигрант. А здесь кругом русские люди, говорим на одном языке, живем в одних условиях и вот по рождению свой, а по происхождению эмигрант.
Стас был из рабочей среды. Приехал в Свердловск из областной глубинки, успел окончить техникум, работал геодезистом. Его влекло к этому ровеснику-дворянину за рассудительный взгляд на жизнь, за какой-то внутренний романтизм, за умение писать стихи, за его целеустремленность. Он познакомился с Григорием через его брата Владимира. Почему его влекло к этому парню еще по каким-то причинам – он объяснить не мог.
- Жорка, что ты успел закончить? – спросил Стас.
- До десяти лет учился дома, у нас была строгая бонна. Затем учился в немецкой школе. Образование среднее, в основном самообразование. В институт не пропустили – нет рабочей закалки. Они вышли на перекресток Главного проспекта и Московской улицы. Стас, чтобы отвлечь товарища от грустных мыслей громко продекламировал: «Из снегового, слепящего лоска, из перепутанных сучьев и хвои – встает внезапно домами Свердловска новый город: работник и воин…».
- Жора, ты помнишь эти стихи Маяковского? Это когда он приезжал в наш город, то говорят, что эти строки у него родились именно здесь, на этом месте, где мы стоим с тобой. Какой пафос, какая героика. Мне, кажется, весь дух советской эпохи в поэзии заложил Маяковский, а партия только воспользовалась этим.
Молодые люди повернули обратно, не сговариваясь, пошли налево по улице Шейнкмана, мимо одноэтажных каменных и деревянных домов, вглубь улицы, и вышли к большому пятиэтажному дому. Дом советской постройки возвышался среди одноэтажных частных домов, как ледокол, среди однообразных одноцветных льдин.
- Жорка, смотри, какой контраст: новое-старое. Я радуюсь каждому новому дому. При возможности хожу смотреть, как закладывается фундамент, как копают землю. Это оказывается целая наука – правильно копать землю. И вот он поднимается из земли новый дом – первый этаж, пятый. Смотри Уралмаш, целый соцгородок. У меня сейчас нет благоустроенного жилья, но с каждой вот такой стройкой, с каждым новым домом моя очередь близится, и я уверен, что у меня будет семья, будет жилье, вот в таком же красивом доме, как этот. Посмотри, какие балкончики. Я мечтаю, когда в нашем городе будет жить миллион жителей, и это будет громадный красивый город.
Григорий молчал.
Они шли среди одноэтажных частных домов похожих друг на друга, и в тоже время, в каждом из них было что-то свое то вырезанные по дереву ажурные кружева наличников, то украшенные крыши башенками, то печные трубы с петухами-флюгерами наверху. И каменные тротуары, это, пожалуй, самое главное отличие старой части города от всех городов России.
Парни вышли на главную площадь города, каменная брусчатка застучала под ногами.
- Жорка, чего ты молчишь? Тебе не интересно, что я сказал.
- Почему? Интересно. Я в этом городе родился, вырос и живу. Понимаешь, я здесь каждый камень знаю, они эти улицы росли стройками и менялись вместе со мной. Вот здесь стоял Богоявленский кафедральный собор. Величественное здание с большими высокими окнами. Собор был обнесен ажурной чугунной решеткой на фундаменте. За забором был сквер. Вон он остался возле школы, бывшей гимназии. Почему собора нет, ты не задумывался?
- Церковь отделили от государства – вот его и не стало.
- Здесь стоял памятник Александру II, на возвышении, чтобы подняться к пьедесталу, нужно было преодолеть десять ступенек. Почему памятника сейчас нет?
- Свергли царскую власть.
- Так, а зачем памятники сносить? Это же история тысячелетнего государства, которую подменили историей партии, которой всего сорок лет. Что же все остальное вычеркнуть, забыть наших дедов. Без них не было бы нас, а значит, и этой партии.
- Но памятник не совсем снесли, только фигуру царя, а потом заменили голым мужиком на пьедестале. Мы в те годы приезжали с отцом в город, так он специально ходил смотреть его, и меня с собой приводил. Отец постоянно крестился и говорил: «Свят, свят, свят, что делается, что делается, за место царя мужика голого воздвигли». Уж потом окончательно снесли и памятник и пьедестал.
- Эх, ты, а еще со среднетехническим образованием – «голый мужик». Да это был символ свободного труда известного скульптора Эрзи. Вспомни, какие у него были мышцы, как гордо поставлена голова, открытый взгляд – символ свободы, а не голый мужик. Памятник был не вовремя поставлен. Кругом серая необразованная масса людей, которая не видела красоты тела, не понимала идеи автора.
Друзья пошли вниз по проспекту, к пруду, к плотинке. Зажатая с южной стороны заводской стеной, а с северной разросшимся сквером проезжая часть проспекта в этом месте бурлила, как река на перекате, гудками проезжающих машин, разговорами прохожих и шарканьем ног. Григорий и Стас прошли «Дом Севастьянова», вышли к главпочтамту, зданию советского конструктивизма, возвышающемуся над другими домами такого же типа, и напоминающий внешне кирпич, поставленный «на попа». Напротив жилое здание с магазинами, и по диагонали мрачное тяжелое здание обкома партии. Глядя в сторону здания обкома, Жорка прочитал вслух пару строк из стихотворения Пушкина: «Забвению преданный дворец – унылый памятник тирана…».
- Жора, у тебя настроение сегодня не веселое. Что с тобой?
- Не знаю. Тяжело мне Стас. С одной стороны я советский человек. Даже состоял в Уральской ассоциации пролетарских писателей, откуда меня исключили якобы за пьянку, пытался понять их внутренний классовый настрой, пытался писать стихи в их ключе про Дзержинского, чего-то еще. Выступал вместе с пролетарскими поэтами в рабочих аудиториях, выступал с докладами на литературные темы. Но, ты понимаешь, я лирик: «Все тот же дождь, решительный и светлый, и рощи восхитительно цветут, и если песню тихо спросишь: где ты? Она из сердца мне ответит: тут…».
Ты понимаешь, Стас, вот она, моя поэзия, в самом сердце. Быть лириком в наше время не модно и опасно. Надо писать про завод, про вождей, про партию. Это не моя тема. Я постоянно чувствую какое-то особое отношение к себе со стороны руководителей писательской организации, они постоянно ищут какие-то зацепки не классовой ориентации в моих произведениях. Да ещё я дворянин, многим это кость в горле – то ли зависть, то ли классовая бдительность. С другой стороны это невидимое психологическое давление вызывает во мне иногда внутренний протест, мне иногда хочется этим пролетарским поэтам прямо в лицо сказать: «Да, я дворянин, грамотный, воспитанный, знаю немецкий язык, что в этом плохого?». В моменты такого настроения у меня появляются такие произведения, как «Маргарита», «Кабацкая быль», «Иду на вы». Вот тогда начинается вой вокруг моего имени: «классовый выродок», который мешает продвижению пролетарской поэзии вперед к победе коммунизма. Тяжело, Стас. Пойдем, пройдем к домику Мамина.
Они прошли от главпочтамта метров триста и оказались около небольшого одноэтажного кирпичного дома писателя.
- Посмотри, Стас, какой домик купил писатель, после опубликования романа «Приваловские миллионы».
Этот дом стал знаменит на весь мир. Вот какая сила слова. Мамин на века стал певцом горнозаводского, старательского Урала. Кто его может превзойти. Наверно, никто, Может быть кто-нибудь встанет с ним в один ряд, но когда это будет?
Парни вышли на улицу Пролетарскую, в пяти минутах ходьбы от центра. Тихая улочка, мало кому знакомая из горожан, расположилась в стороне от проезжих дорог, заросла подорожником, крапивой. Крупные крепкие стволы лопуха возвышались над забором. Серые комочки отцветшего растения, как колючая проволока, охраняли огороды живущих здесь людей от постороннего взгляда. Казалось, в этом месте города застыла тишина восемнадцатого века, первых лет возникновения города.
- Смотри, и здесь сохранились каменные тротуары, а я и не знал такой улицы, - удивился Стас.
- Чему ты удивляешься, не ты один не знаешь этой улицы. Ходи чаще пешком по городу, тогда будешь многое знать. Такие тротуары сохранились еще и на Добролюбова, и на Чапаева, Розы Люксембург. В общем, где старые особняки, там и каменные тротуары. В горной столице должно быть что-то свое особое, не только дома, но и благоустройство. Это, как черта характера трудового города, кажется, я тебе это уже говорил.
Друзья тихой улочкой поднялись по западному склону на Вознесенскую горку. Остановились возле Ипатьевского дома. Особняк, как и многие, имел возле своих стен каменный тротуар по линии улицы, на которую выходил фасадом. Дом был одноэтажным с большими овальными окнами. Козырек над парадной дверью поддерживали витые металлические колонны. Но низ дома, по склону горы, на запад, приобретал двухэтажный вид. Григорий подвел своего спутника к угловой части от линии фасада и начинающегося спуска горы. Здесь было замуровано полуподвальное полуокно. На некогда светло-розовой штукатурке дома, а сейчас выгоревшей и покрывшейся слоем пыли, был четко прорисован древесным углем православный крест.
- До гражданской войны, наш город тихо вносил свой труд в труд всего государства Российского. Кто-то знал Екатеринбург, как столицу горнозаводского края, кто-то его не знал вообще. Но после июльской ночи 1918 года, событие, которое произошло внутри этого дома, там, вот за этим полуокном, помеченным крестиком, мир вздрогнул и узнал наш город. Он стал известен повсеместно. Здесь, Стас, расстреляли царскую семью.
Пошли отсюда, здесь тяжело стоять. Место, помеченное разбоем, всегда тягостно.
Они перешли улицу, поднялись выше на горку, ближе к Воскресенской церкви.
- А вот еще одна достопримечательность нашего города. Полный загадок, тайн и мифов, дворец Расторгуева-Харитонова. Вот мужик, имел деньги и имел вкус. Смотри, какой красавец отгрохал.
Нет этому сооружению равных во всей Руси. Этот дворец мне, Стас, напоминает царские дворцы Петергофа. Тот же уклон у них: там к морю, здесь к искусственному озеру. Тот же размах, та же роскошь, только фонтанов нет, и не тот масштаб. Я думаю, Николай I потому и разорил Расторгуева и его приемников, что почувствовал, нет, не угрозу своему трону, это тогда было прочно, а почувствовал силу Расторгуева-мужика, способного жить на широкую ногу, по-царски. Это, мне кажется, было, причиной разорения, не лезь мужик, не имей помыслов хоть в чем-то равняться с царем Романовым. И какая историческая линия, Александра I здесь, в этом доме, встречали по-царски и, он, царь, простил какие-то там погрешения хозяевам дворца, говорят староверство, но вряд ли только это. Николай I разорил эту уральскую семью, Николая II, который, конечно, знал всю эту историю, даже на порог не пустили большевики. Поселили, напротив, в особняке Ипатьева, да это просто домик по сравнению с дворцом Расторгуева.
Много у Романовых воспоминаний связанных с Уралом. Достаточно вспомнить ссылку братьев Романовых в XVII веке в Пелым и Ныроб.
Григорий оживился, забыл о каких-то мучивших его последнее время мыслях. В разговорах о жизненных мелочах они вернулись на Главный проспект, где вновь натолкнулись на новую советскую архитектуру, которая в корне изменила облик города, и он из уездного города превратился в столицу промышленной области. Они прошли мимо типографского корпуса издательства «Уральский рабочий» и очутились у городка чекистов. Новая, еще не законченная стройка блистала свежестью штукатурки. Громадное полукруглое здание привлекало взгляд. Призывало остановиться, задуматься.
- Жорка, смотри, этот «городок чекистов», - кричал Стас, задрав глаза до десятого этажа, - войдет в историю архитектуры города своей оригинальностью как «Дом Севастьянова» и «Дворец Расторгуева». Интересно, что бы сказал Чехов, если бы он посетил наш город сегодня. Отличается ли он от других или нет. Но во двор не войдешь, - тихо продолжил Стас, кругом охрана. Как у Фейхтвангера «Москва, 1937 год» - «Пропуск» одно из первых русских слов, которое врезалось в уши иностранцев. А мы привыкли к этому и без Фейхтвангера, и даже внимания на это не обращали.
- ЧК, меч партии, - откликнулся Георгий, - вот для них первый экспериментальный городок. Тут все есть: поликлиника, столовая, магазины, Дом культуры. Живи, находи врагов народа.
- Жорка, ты опять за свое.
- Я вспомнил Кабакова, бывшего первого секретаря Уралобкома. Ведь всё при нем построено и Магнитка, и НТМК, и Уралмаш, Березняки. Открыты: киностудия, консерватория, филармония. Разве бы человек, который руководил Уралом, будучи врагом народа, мог столько сил положить на все это? Я не понимаю этого. Сказали бы откровенно: «Идет борьба за власть. Такие-то и такие-то руководители не согласны с политикой товарища Сталина, сняты с должности, переведены на другую работу. И всё. Зачем расстреливать, зачем разжигать психоз, подозрения.
В сквере между оперным театром и гостиницей «Большой Урал» они присели на скамейку. Справа от них огромным недостроенным скелетом, окутанным лесами, высилось здание «Дома промышленности», первоначально предназначенное под жильё, затем под новый «Дворец пионеров». Редкие прохожие пугали воробьев, прыгавших под ногами отдыхающих. Птицам-попрошайкам бросить было нечего. Воробьи, в ожидании подачки, приближались к самим ботинкам, но, не дождавшись подаяния, улетали в ближайшие кусты и оттуда следили за действиями людей.
Смотри, Стас, на этот «Дом промышленности», строят уже с 1931г. Самое большое здание в городе, больше чем полмиллиона кубов ёмкостью. Если пройти его по периметру, то насчитаешь больше километра, здесь должна была бы возвыситься башня, самая высокая на Урале, но как видишь всё в лесах, и всё стоит – разрушается! – И конца строительству не видно. Хочешь, можем пройтись по стройке. Всё открыто. Говорили, что когда стройку посещал уже покойный Кабаков, ему там, на лесах встретился уроженец города и отчитал секретаря обкома, за эту стройку. Сколько тут домов старинных посносили, испортили весь вид центра города. Вот и сейчас - одни рога торчат от лесов.
- Жорка, ты, что с похмелья, какой-то заторможенный?
- Что ты, после того как пили пиво, во рту не было. Во-первых, пить не чего, в магазине пусто. Во-вторых, денег нет. Гнетет меня чувство вины. Не знаю почему, но чувствую себя виноватым. Перед тобой, перед Вовкой, отцом, перед всеми людьми, даже сейчас проходящими. Проанализировал все свои поступки последнего времени, ни чего не могу вспомнить, даже улицы перехожу в положенных местах. А тревожное чувство просто гнетет душу – виноват. Не могу себе объяснить причину, не могу никак отделаться от этого состояния.
- Может оттого, что работу потерял?
- Может, все может быть.
- Вот, ты, Стас, недавно сказал слово «дух», я только что сказал «душа». Каких два коротких и емких слова и созвучных между собой. Но понятие «душа» большевики отменили, обозвав его религиозным пережитком, но, сколько словосочетаний от слова «душа», ведь этого не отменишь, как и душа осталась, не смотря на все запреты.
А «дух»? Дух эпохи, дух стройки, дух текущего момента, в духе времени. Дух, дух, дух. Всего три буквы. Стас, ты смотрел хоть раз словарь русского языка, сколько значений у этого короткого слова? Ты мог спросить меня: «Не что с тобой?», а «Жорка, ты не в духе?» Слово «дух» в смысле употребления его прессой и разговорный язык затмило все другое. Выразить дух эпохи, это не выразить состояние эпохи. Сейчас дух эпохи, это состояние, навязанное партией для поддержания ее культа и, конечно выражает мнение большинства, но мнение это неполное, не глубокое, временное, рано или поздно одумаются, что дух эпохи, это не дух жизни всего поколения и всех, живущих в нашей стране. Вот я сейчас понимаю, для себя, слово «дух», как запах – тяжелый запах, отвратительный запах эпохи. И вот тебе цепочка слов и понятий: дух – запах – классовая вонь. Так вот я в своей стране, в городе, в котором родился, представляю «классовую вонь своего времени». Могу ли я жить с этим спокойно и принимать дух эпохи так, как мне его внушают?
- Брось ты заниматься самобичеванием, - брезгливо возразил Стас.
- Я не бичую себя, я говорю, что есть. Что это за социалистическое общество, где есть люди нужные и ненужные, классово здоровые и вредные? Прямо как в древней Индии – неприкасаемые. Если в стране ликвидировали понятие «дворянство», то почему меня продолжают воспринимать как дворянина, лишают права на труд, на свое мнение, на свой поступок, лишают права учиться?
- Жора, что ты говоришь. Ведь ты уже двадцать лет живешь при советской власти, и, слава богу, жив, как отец и брат. Все пройдет, временные трудности развивающегося общества.
- Ты упомянул Фейхтвангера, а ты посмотри, как просто он оправдал культ Сталина. С его подачи: «Диктатура господство одного человека. Но если этот человек является таким идеальным выразителем народа, разве тогда демократия и диктатура не одно и то же?». Этот культ, эту диктатуру сделали сами люди. «Лишние люди» в партии – подхалимы, ради карьеры. А затем вынудили это сделать рядовых членов партии. Я тебе приведу один пример. Был здесь в Свердловске писатель Авдеенко – парень из народа. Сейчас уехал в Москву. Выступил вот в этом здании театра оперы и балета, в 1935 году, на собрании интеллигенции с похвальной речью партии. Его избрали на Всероссийский съезд Советов. Он и там получил трибуну, где распинался перед партийным руководством и Сталиным, даже заявил, что когда у него родится сын, то первое слово, которое он научится говорить, будет «Сталин».
За ним, соревнуясь в низкопоклонстве, пошли выступать другие. Конечно, он сорвал громкие аплодисменты, получил квартиру в Москве, стал публиковаться только в «Правде». Это «лишний человек» в партии. Но посмотри ради карьеры, что он сделал. Первое. Он отделил партию от народа. Все, что делалось положительного в стране, все приписал партии. Народ – это пешка в его выступлении. Второе. Сталина отделил от партии. Теперь Сталин – всё. Вот тебе и демократия. Народ – земля. Партия – это пьедестал, стоящий на земле. Сталин – вождь. Он на пьедестале, он всё видит, всё знает, всё сделал. Ты увидишь, он будет сидеть у власти пожизненно. Ты представь себе, что будет в партии, когда он покинет пьедестал.
- Ну, Жорка, ты философ, опасный философ.
- Извини Стас, хотелось выговориться, но это я думаю не философия, а констатация нашей текущей реальности. Спасибо за прогулку. Чувствую, что она последняя.
- Почему? – уточнил Стас.
- Скорей всего придется уезжать из этого города. Здесь нет для меня работы.
Они простились на трамвайной остановке.